Тринадцатого августа в 12.30 вышли в точку выжидательного дрейфа на меридиане Тикси и параллели пролива Санникова. Здесь дрейфует еще пять судов. И Конышев на «Индиге». Поразительно нам с ним везет на встречи в экзотических точках планеты! Антарктические фотографии он, старый плут, мне все зажимает. Поболтали через эфир. Я с фотографий начал и ими закончил.
Семнадцатое августа. Продолжаем лежать в дрейфе на меридиане Тикси и параллели пролива Санникова. Ждем «Ермака».
Ровно два года назад товарищ Кучиев вывел «Арктику» на Северный полюс. У меня есть выписка из судового журнала «Арктики» на этот момент. Правда, я смотрю на эту выписку, как козел на слона. Слишком много незнакомых обозначений и сокращений: все определения места в точке, где сходятся меридианы, делались при помощи спутниковой аппаратуры.
Лавина анекдотов о героическом плавании «Арктики» продолжает увеличиваться. Очередной: дело происходит уже на самой северной макушке планеты; как для торжественных случаев и положено, заранее были разработаны церемониал и ритуал, по которым первым на лед полюса должен был спуститься начальник всей экспедиции — Сам — министр морского флота. Потом он должен был удалиться от «Арктики» метров на сто в полном одиночестве, чтобы дать возможность кинофотокорреспондентам заснять исторический момент с высоты мостика атомохода. А потом уже могли, сшибая друг друга с ног и сломя головы, устремиться по трапу остальные герои экспедиции.
И вот Сам спускается первым, складывает на груди руки, в глубоком раздумье склоняет голову и шагает по льдам, осмысливая, так сказать, историческую глубину и ширину момента, — ну Наполеон после Аустерлица. А вослед ему стрекочет соответствующая аппаратура, запечатлевая первые шаги человека по нетронутой, прямо-таки плутоновской поверхности полюсного льда.
Где-то на восьмидесятом шаге Сам вдруг дает крен на левый борт, потом на правый и начинает как бы уменьшаться в размерах. Ясное дело: под лед проваливается, думают остальные герои и бросаются на спасение. Но зря торопятся, и потому ошибаются. Оказывается, Сам просто-напросто увидел на нетронутом, полюсном, девственном льду пустую четвертинку от «столичной» и пачку от «Примы». И от этого простецкого — прямо в духе Петрова-Водкина — натюрморта министра и повело кренить в разные стороны, ибо какие-то длинноволосые и джинсовые молодцы из состава героического экипажа уже успели побывать там вперед Самого, сломав весь ритуал и все опошлив…
Самая трогательная деталь при торжестве встречи Гагарина в Москве. (Для меня, конечно.)
Юра шел от самолета по ковровой дорожке доложить о выполнении задания. И на правом ботинке развязался шнурок. Жуткая ситуация! Попасть в смешное положение, в конфуз, когда весь мир смотрит… Любой супермен обмер бы от ужаса.
Гагарин продолжал шагать обыкновенно. Ни парадности в шаге для камуфляжа не прибавил, ни лицом не дрогнул: «Ну что ж поделать, дорогие товарищи, коли шнурок развязался… все бывает, черт бы этот ботинок побрал… ладно, переживем и это…»
Наполеона трусом не назовешь. Но он панически боялся подобных конфузов.
А ведь и президентам великих государств иногда стоило бы специально подстраивать себе что-нибудь этакое при парадной встрече в чужой стране — мигом ты тамошним людям ближе, роднее станешь, ибо любое просто человеческое есть высшая покоряющая и объединяющая сила.

К нам пробиваются маломощные ледоколы «Капитан Сорокин» и «Капитан Воронин», которых Октавиан называет «полупроводники».
Из перехватов:
ЛК КАП ВОРОНИН 190400 7248/14943 СЛЕДУЕМ СОЕДИНЕНИЕ КАРАВАНОМ ЛЕД 10 ОБЛОМКИ ТОРОСЫ МНОГОЛЕТНЕГО 8 РАЗРУШЕН 1/2 ТОРОСЫ 3/4 СЖАТИЕ 1 ВЕТЕР СЕВЕРОВОСТОЧНЫЙ 3 М/СЕК ТУМАН ВИДИМОСТЬ 2/4 КБТ ЗА ВАХТУ ПРОШЛИ 14 МИЛЬ = КМ ТЕРЕХОВ
 
ЛК КАП СОРОКИН 190800 7458/12925 СЛЕДУЕМ СОГЛАСНО РДО 190817 КН ПОЛУНИНА ЛЕД ОДНОЛЕТНИЙ БИТЫЙ ОБЛОМКИ 3 ВЕТЕР ВОСТОЧНЫЙ СЕВЕРОВОСТОЧНЫЙ 10 М/СЕК ВИДИМОСТЬ 8 КБТ ВАХТУ ПРОЙДЕНО 45 МИЛЬ = KM ПЕРЕЛЫГИН

Все указывает на то, что Арктика нынче (совершенно неожиданно для начальства) ведет себя так отвратительно, как уже полвека не было. Пароходство настойчиво повторяет, что нынешняя навигация особая и требуется резко повышенная осторожность. От этих повторов живот подтягивает.
Тем временем культурная жизнь «Колымалеса» течет своим чередом.
Советский кинобоевик про ковбоев. Названия не уловил. В главных ролях Донатас Банионис и Сенчина. Сенчину Донатас по ходу дела насилует. Она не падает духом, поет песенки на слова Высоцкого и дрыгает ножками. Из кровати героиня показывает зрителям свои симпатичные грудки и всякие другие тайны. А я и не знал, что у нас снимают такие безнравственные фильмы! Ни одного даже аиста нет!
Возмутился Митрофан, серьезно, глубоко:
— Вернусь домой — разобью все ее пластинки! Если артистка живые концерты часто выступает, то не имеет права так себя на экране вести!
Самое смешное, что я в глубинах души с ним согласен — значит, и меня пропитало ханжество нашего бесполого искусства и литературы?..
Из перехваченных радиограмм еще известно, что сюда на соединение с нами идет «Великий Устюг» и еще шесть судов. Нас здесь — почти в центре моря Лаптевых — тоже семеро. Собирается армада из четырнадцати судов. И атомоходов нет. Зимние ледокольные операции возле Ямала — вещь, вероятно, замечательная, если судить по газетному шуму. Но после зимних боев атомоходы становятся на ремонт. И вот мы кукуем в дрейфе, а «Ленин» где?.. Четырнадцать судов в куче! Ведь опыт говорит, что через проливы в Восточно-Сибирское море нас будут таскать поштучно. Сколько же на это времени надо? Пора уже из Певека выходить на запад, а…
Все бы ничего, но только зубы от холодного ветра прохватывает и правую ступню почему-то часто схватывает судорога. Самое прекрасное в судорогах то, что они рано или поздно проходят. Но что бы они обозначали?
Собственное старение меня, конечно, злит. Но куда больше раздражает неуклонное старение вещей. Мне что! Мне стареть положено по штату, ибо я — живой. Но когда стареют мертвые вещи, это возмутительно! Лохмотья, оставшиеся после стирки простыни, или перегоревшая лампочка поднимают в моей душе двенадцатибалльный шторм. Вещи не имеют никакого морального права на старение!

Ветерок с норда хамоватый, плечистый, крутит и вертит наши безропотные пароходики. Такой ветер я обзываю «сорви головистым».
Когда обветренные матросы приходят в рубку с палубы, от их синих ватников, вязаных шапок с немыслимыми помпонами, сапог с загнутыми голенищами, румяно-задубелых лиц пахнет морозом, молодостью и даже счастьем. А некоторое стеснение и неловкость — пока обвыкнут в рубке — прекрасны.
Обмерзают стекла окон и иллюминаторов изнутри с наветренного борта.
Митрофан, которому надоели мои жалобы на зубную боль, рассказал о том, как ему рвали клык в Гаване. Он с раннего детства бутылки этим клыком открывал, ну зуб наконец и треснул. Стоматолог — негр, огромный и страшный. Кресло откидное. Негр — раз!— и кнопку нажал, кресло — раз!— и Митрофан уже лежит в горизонтальном положении и видит над собой лестницу, а на лестнице показывается по всем статьям потрясающая мулатка — в мини! Митрофан пасть на ее прелести разинул, а негр — раз! — и уже нет зуба! и без всякого наркоза!
Я поинтересовался, что негр-стоматолог показывает пациенткам, то есть больным женского пола, чтобы дамы пасть разинули?
Этого Митрофан Митрофанович не знал.
Прибегали по льдам два песца, еще темненькие, летние, только брюшки белеть начинают.
Митрофан отправился в путешествие к полубаку, чтобы рассмотреть зверей поближе и с ними познакомиться. Путешествие это довольно опасное — через бочки с кислой капустой и помидорами, а бочки покрыты густым и скользким инеем. Был грузовой помощник без головного убора и без всякой верхней одежды — в одной красной ковбойке.
Песцы подбежали к носу судна, покрутились там, но потом вдруг чего-то сильно напугались и мгновенно скрылись в торосах.
Когда Митрофан вернулся, я сказал, что это он напугал зверей обкорнанной ножницами головой. Митрофан обиделся.
Дело тут в следующем. Для укрепления корней своей рыжей шевелюры Митрофан сразу после Мурманска принял решение на время арктического плавания остричься наголо. Но возникло затруднение. Куда-то запропала судовая стригательная машинка. Правда, потом ее нашли в каюте первого помощника, но оказалась она, по выражению Митрофана, «тупой, как ковш шагающего экскаватора». В результате подстригли его матросы обыкновенными ножницами.
Уродлив стал Митрофан запредельно.
В. В. даже еще раз заметил ему:
— Ведь это факт, Митрофан Митрофанович, что в моряках народ наш издавна хочет видеть свою мечту, а вы ее теперь подрываете…

Неприятное ЧП. Какой-то заскучавший в монотонном рейсе типчик сорвал пломбы с автобуса, который раскреплен на крышке третьего трюма. Типчик в автобус забрался, переворошил заводской ЗИП и смылся, ничего не похитив. Оставил заметные следы на месте преступления — отпечатки подошв, ибо, пробираясь ночью к автобусу и нервничая, ступил в свежепокрашенный участок палубы.
Перед очередным кошмарным кинофильмом типа «Лекарство против страха», «Черный бизнес», «Чудо с косичками» капитан обратился к экипажу с проникновенными словами, призывая греховодника к смиренному покаянию. В. В. даже обещал налетчику сохранение орденов и шпаги, то есть сохранение его имени в тайне от экипажа. Налетчику предлагалось прийти в каюту капитана в любое удобное для него время текущих суток. Расчет был на то, что у нас много молоденьких практикантов и что кто-то по чистой глупости, из детского любопытства сорвал пломбу. Ему надо объяснить, что такая шалость ведет за собой соответствующую статью уголовного кодекса, — и концы в воду. (Конечно, у опытного читателя возникнет вопрос: а как вы собирались потом сдавать автобус грузополучателю в Певеке? Без пломб? На этот вопрос Митрофан Митрофанович разъяснил мне, что еще с матросских времен может сделать и поставить любую пломбу на любое рукотворное и нерукотворное сооружение, перевозимое на судах морского флота СССР.)
Никто к капитану не явился.
Тогда во мне взыграли следовательские гены. И я предложил В. В. распустить по судну слух, что в Певеке мы вызовем милицейскую бригаду и по оставшимся следам легко найдем вора.
— Зачем врать лишний раз, Виктор Викторович? Ведь не будем мы вызывать следователей. Еще судно из-за такой ерунды позорить? Да и времени там не будет. Черт с ним, с этим типом.
Но до чего омерзительно сознание, что рядом ходит и будет ходить и усмехаться грязный, трусливый человек!
В. В. регулярно смотрит все фильмы и по десять, и по двадцать раз. Вовсе не смотрит про войну. Я спросил, почему он их избегает?
— Плачу быстро, Виктор Викторович. Перед экипажем стыдно.
Никогда не надевает перчаток. На ногах носит только разношенные до состояния лаптей, лохматые ботинки — все пальцы наружу. Это, конечно, в море, в домашней, так сказать, обстановке. Лохматые лапти соединяет с сибаритством в вопросе курева — отравляется лишь очень дорогими английскими сигаретами. Выкуривает не больше трети сигареты. Остальное тщательно мозжит в пепельнице большим пальцем. Палец такой внушительный, что хочется обратиться к нему с прописных букв: «Уважаемый Большой Палец!»
Запас моего «Космоса» кончился. И я обратился к большому пальцу В. В. с просьбой:
— Уважаемый Большой Палец капитана теплохода «Колыма лес»! Пожалуйста, не расплющивайте английские окурки. Я буду их докуривать.
И теперь В. В. аккуратными штабелями складывает свои окурки на видных местах. Оказалось, что он уже привык так поступать. Прошлый старпом часто оказывался в положении бедного Чарли Чаплина.
Тут может возникнуть вопрос: а почему В. В. не дал мне пару блоков английских сигарет в натуральном виде? Предлагал. Но они в необкуренном состоянии для меня слабые.

Продолжаем лежать в ледовом дрейфе, беспрерывно работая вперед малым ходом для сохранения под урезом кормы майны.
Продолжаются мелкие неприятности:
Раки Митрофана начали вдруг линять. И один помер. Но не от линьки, а, по заявлению хозяина, сдох, откушав той рыбы, что нам вчера на ужин дали. Другой рак был более осторожным и нашу ужинную рыбу не ел. Потому, даже отлиняв, жив-здоров на радость всем морячкам!
За отчетный период было два случая обесточивания судна: на ходу при следовании за ледоколом и при выборке якоря. Обесточенное судно — это судно слепое, глухое, без руля, без ветрил, без рук и ног и даже без способности к осязанию окружающего.
На командирском совещании разговор по этому поводу. Электромеханику В. В. впилил выговор. Командиры сидели сосредоточенные и суровые. Демонический Октавиан Эдуардович повесил нос.
Да еще чертовщина во втором трюме. В мерительной трубке пять метров воды. Откатали льяла до срыва насосов. В трубке по-прежнему пять метров. Трюм набит ящиками с вином и опечатан. Вскрывать его — потом хлопот полон рот. Вчера было минус три градуса. Может, воздушник замерз? Но почему именно пять метров? Ведь это равно осадке, то есть уровню забортной воды. Но если бы действительно трюм был затоплен, то мы сели бы носом. Однако дифферент не изменился. Вот и гадай…
Стармех еще больше почернел. Да, забыл. У него левая рука висит на косынке Нины Михайловны — опять во сне звезданул кулаком в переборку. Разбил костяшки пальцев, а потом так стремительно соскочил с койки, что разломал еще и кресло.
Меня даже при легком недомогании сразу тянет ныть и жаловаться любому окружению, а уж если боль сильна, так я обязательно сигнал-стон выдам на полную катушку. И стоическое перемогание хворей и напастей Октавианом Эдуардовичем вызывает глубокое уважение.
Сказал ему об этом.
Он сказал, что у каждого свой болевой порог, хотя все равны перед Богом, как и все нации перед ним равны, хотя он, Бог, дал для каждой нации свой запах пота.

Уже здорово темно по ночам.
Боцман принес меховой полушубок и откуда-то спертый водолазный свитер. Это удобнее и теплее спецкостюма.
Восемнадцатое августа, море Лаптевых, в дрейфе, в ожидании ледоколов.
Прошлый раз на «Державине» мы под командованием Фомы Фомича восемнадцатого августа уже пришли в Певек. Нынче до Чукотки еще восемьсот миль. Если прикинуть по факсимильной карте авиаразведки, то четыреста миль — «очень сплоченный лед», двести — старый, двухлетний лед и двести миль ледяной каши, особенно много каши в проливе Лаптева. И сутки за сутками давит ветер от норд-норд-оста, то есть нагоняет лед в проливы и уплотняет его.
Последние РДО: «Северолес» навалил на «Камалес», пробиты второй и третий танки. Они шли под проводкой «Воронина». У «Гастелло» скручен баллер, утеряна одна лопасть винта. У «Шексналеса» пробоина с поступлением воды в трюм. Эти шли за «Сорокиным».
Да, недаром мне было перед этим рейсом как-то особенно боязно.
Давно не молился Богу, а тут ловишь себя на детском:
«Боже, не дай мне побить пароход!»
Двадцать первое августа. Поплыли за «Красиным».
Он ведет по пятнадцатиметровой изобате.
Дневную вахту отвоевали более-менее нормально. Но начал Митрофан нервно. Через десять минут вдруг дернул телеграф на малый. А ледокол задал девятиузловый ход и предупредил, что за трехкабельтовой дистанцией между судами будет следить сам. И конечно, как только Митрофан предупредил «Красина» о том, что мы сбавили, ледокол зарычал требование не своевольничать. И я врубил средний и посмотрел на Митрофана продолжительно, но он отвел взгляд. Эх, не люблю я командующих и разговаривающих в рубке утрированно тихими голосами — не доверяю я таким актерам. Надо самим собой быть, а не в суперхладнокровие играть…
Вертолет на жаргоне — «птица».
Слышен голос ледокола:
— А что, наша птица все еще летает?
Вертолет делает круги над караваном. Явно видно, что пилотам трудно. Они что-то говорят о неполадках на борту, но не разобрать толком.
Зато голос «Красина» слышен отчетливо:
— А вы тогда вверх колесами садитесь — слабо?
— Потом скажу!— орет пилот. Из этих его двух слов торчит здоровенный кулак, в них зарыта большая собака, в интонации явно просвечивает: «Сяду — дам вам прикурить за дурацкие вопросы и скоморошные советы».
Только не подумайте, что люди на ледоколе не озабочены положением вертолетчиков. Эти трепливые вопросы прикрывают тревогу.
Наконец вертолет крутым нырком падает к низкой корме ледокола.
— Хорошей посадки!— это уже хором не только ледокол, но и все суда каравана.
Между прочим, полеты вертолетов или самолетов ледовой разведки над судном часто отвлекают внимание рулевого и вахтенного штурмана. Поэтому сразу после того, как я слышу доклад: «Птица летит!”— немедленно на автомате ору: «Не отвлекаться! Смотреть по курсу!»
Это я в некотором роде и сам себе командую, потому что ужасно тянет поглазеть среди скуки рейса на вертолетик или низко летящий самолет.
Из микроскопических сложностей, которые возникают каждую минуту: вахтенный механик звонит в рубку и напоминает о том, что у нас давно работает вторая рулевка. Я разрешаю ее вырубить. Но через тридцать минут ледокол сообщает, что «заденем краешек поля». Знаю я эти «краешки»… И вот возникает вопрос: приказывать механику опять запускать вторую рулевку или так обойдемся, не врубая ее?
Или такой вопрос мироздания: по пять оборотов регулировать скорость или по десять? Чувствую молчаливое желание Митрофана регулировать по десять. Они здесь так привыкли, а мне чудится, что лучше получится в данной ситуации по пять. Опять сомнения и угрызения, и опять судоводительская составляющая берет верх над деликатностями, и я решительно приказываю прибавлять и убавлять скорость по пять оборотов. И через тридцать минут сажусь в лужу, ибо механики с такой ювелирной точностью работать практически не могут.
И так вот каждую минуту месяцами и даже годами.
Дальнейшее записываю, стоя на коленях в углу дивана у лобового окна капитанской каюты. Не спится перед вахтой. Вот я и забрался сюда. Гляжу вперед. Караван вытягивается в очередную перемычку. Туманчик, видимость не больше полумили. Ведет «Красин» — шесть мощных белых огней украшают его корму. Затем «Электросталь» — один оранжевый прожектор, довольно тусклый. У «Электростали» уже пробоина, и швы разошлись на двенадцать сантиметров. Идет с цементным ящиком. То-то ледокол поставил ее сразу за собой. Перед нами «Механик Гордиенко» — два белых огня, расположенных горизонтально. Огни на «Красине» образуют два треугольника вершинами вниз.
Находит полоса густого тумана.
Слышно, как звякает — довольно мелодично — цепочка машинного телеграфа в рубке.
«Сейчас он уже не хрустит яблоком», — думаю я про В. В.
Из глубин судна через открытую дверь каюты доносится женский голос. Женщина красиво и печально поет что-то на иностранном языке.
Огни «Красина» и «Электростали» исчезают в тумане, а «Гордиенко» вдруг круто отваливает влево. Лихой вираж! В. В. пытается повторить маневр «Гордиенко». Этот маневр на военно-морском языке называется коордонат — корабль последовательно описывает две дуги, равные по длине и симметрично расположенные в разные стороны от линии курса, с целью уклонения от опасности или смещения пути вправо или влево. При совместном плавании коордонат выполняется по сигналу флагмана с указанием угла и стороны отворота и лишь в крайнем случае — самостоятельно. Чаще всего такой маневр применяется для уклонения от плавающих мин. Здесь мин, богу слава, нет. Но нет и никаких военных порядков. Шарахнулся «Гордиенко» со страху влево, а потом опять лег в кильватер «Электростали», но лед-то в канале он сдвинул! И вот В. В. попытался вильнуть за ним, удерживаясь на дистанции не больше двух кабельтовых… Удар! Опять звякает цепочка телеграфа — прибавляет В. В. обороты, не хочет отставать… От двух огней на корме «Гордиенко» изломанная световая дорожка на редких окнах воды между льдин. Канал за ним затягивает почти моментально, и тогда отражения исчезают.
«Сейчас он уже забыл про оставшиеся яблоки», — думаю я.
Радиоконцерт по заявкам моряков продолжается. Женщина поет: «Спасибо, жизнь, за все…»
Сотрясения судна уже непрерывные. Шариковая ручка прыгает по блокнотной странице… «Гордиенко» сбавил ход, вероятно, до самого малого, дистанция до него уже не больше полутора кабельтовых, сейчас В. В. тоже сбавит… Очень сильный удар — судно полетело влево… И «Гордиенко» идет влево. Он загружен обыкновенными бревнами, везет их из Европы на Камчатку. Что, на Камчатке своих бревен нет?.. Такое ощущение, будто «Гордиенко» плывет боком — бывает, так движутся автомобили на киноэкране (крабом)… «Красина» все еще не видно… Сколько еще мне до вахты? Час тридцать минут. Может, все-таки за это время лед полегчает?.. А пока вот можно заварить растворимый кофе и посмаковать его со сгущенным молоком… Все еще только два огня впереди в тумане, нет, есть и третий, слабенький — врубил гакабортный «Гордиенко»…
Вода между льдин бесит своей отстраненностью ото всего происходящего, своим безмятежным спокойствием. В неподвижных водяных окнах отражаются густо-синие сумерки — слой тумана всего метров десять, а небеса чисты над нами.
В. В. сближается с «Гордиенко», дистанция наверняка уже меньше кабельтова… Слишком сближается В. В.! Метров сто дистанция… Два злобных горящих глаза в туманных ореолах и вместо рта — точка гакабортного огня: получается впереди какое-то чудище неведомое, нет, чем-то на гигантскую сову смахивает, терпеть сов не могу…
«Сейчас он снял тулуп», — думаю я.
Кто-то, подделываясь под Шаляпина, но все равно очень хорошо, поет: «…от той волны морской… а мысли тайны от туманов… отважны люди стран полночных…»
До чего опасно близким кажется впереди идущий пароход, когда он поворачивает и вместо кормы видишь борт, протяни руку — и достанешь! И хотя знаешь: обман зрения, а все равно схватишься за телеграф. И В. В. дал стоп!
Где-то там, за туманами, солнце закатилось, утонуло в Ледовитом океане. И ребра льдин, обращенные к северо-западу, порозовели холодным… Холодным?.. Нет, розовое требует тепла, но здесь нет тепла… Хотя… Ведь можно же сказать «розовый иней».
Смотреть на переворачивающиеся за бортом (под бортом) льдины мне страшно. Да-да, обыкновенно страшно. Льдины метра по три толщиной. Из каюты они ближе, нежели с мостика. Потому и страшно.
К северо-востоку от нас Земля Бунге, по-местному Улахан Кумах. На этой Земле есть губа, обращенная к Северному полюсу; какой-то остряк назвал ее Драгоценной…
Опять не вписались в поворот канала и отстали от «Гордиенко». Теперь В. В. вынужден будет догонять… Звенит цепочка телеграфа — В. В. дал полный…
Сова эта проклятая впереди с горящими глазами… Никогда сов не любил…
«Сейчас ему кажется, что он в бане, а температура на нижнем полке за сто двадцать градусов», — думаю я.
Поет Анна Герман…
Если бы она была жива, я пробился бы к ней сквозь все кордоны, чтобы только тронуть край ее платья, и был бы счастлив, и мне удалось бы проглотить свой грешный язык, который только и делает, что все прекрасное на свете портит… О, как я люблю этот тревожный голос, в котором уже вечный покой вселенной. Ее голос еще способен пробудить во мне юношескую мечту…
Удар скулой о левую кромку канала, обламывается огромный кусок льда, опрокидывается навзничь, из разлома — фонтан зеленой воды, высокий. И сразу удар правой скулой. Судно эпилептически трясется.
Бока льдин уже не подсвечены закатом, тускло белеют только вершины ропаков… Странно, что туман начисто скрывает из видимости суда, но пропускает закатные отблески — вероятно, это следствие сильной рефракции…

За пятнадцать минут до полуночи побрился, сполоснул лицо горячей и ледяной водой; наступала моя ария, как сказал бы Михаил Сомов.

В дрейфовом безделье мы с В. В. опасно изводим себя азартным шеш-бешем. Надо это сокращать или прекращать. Можно сорваться и поссориться. Но, кажется, мы нашли некоторый выход из обострившейся шеш-бешной ситуации. Доведя друг друга до дрожания рук, мы спускаемся в столовую команды и включаемся в домино, становясь из игровых противников партнерами и сражаясь единым фронтом против стармеха-помполита. Такой переход из врагов в закадычных друзей действует очень благотворно, но… только тогда, когда мы выигрываем. Но я-то в козла плохо играю, а В. В. замечательно. И все проигрыши случаются от моих ляпов. Тогда В. В. приходится собирать всю силу воли в железобетонный кулак, чтобы не высказаться в мой адрес соответствующими словами…
Да разве человеческое любопытство возможно заткнуть пробкой, дабы оно отдохнуло на манер фонтана Козьмы Пруткова? Никогда человеческое любопытство не иссякнет, и всегда ради его удовлетворения человек будет готов пойти на риск, на аферу и на смертельно опасный опыт. Меня даже несколько удивляет, что нынче не отправили к комете Галлея хорошую атомную бомбочку. Но я голову готов дать на отсечение, что через семьдесят шесть лет эту ошибку человечество исправит и доверчивая комета сменит свое ледяное ядро на плазму, ибо безумно интересно: а что из этакого получится?
Вот я уже порядочно времени готовлю себя к смерти, уже в упор о ней думаю. И вообще-то ничего особенно не привязывает к жизни, кроме, конечно, страха перед смертью, ибо смерть омерзительная бяка; особенно для нас, которые ни умирать, ни даже хорониться не умеют. Но помирать, не узнав ничего новенького о комете Галлея, то есть до марта 1986 года, ей-ей, очень обидно!
Суть Игры для меня: выиграть, нарушая обязательные для выигрыша законы! Подставить себя под удар — и выиграть! Нарушить рациональность теории — и выиграть! Тогда появляется возможность проверить счастье, везение. И это очень возбуждает, волнует, захватывает. Победа над противником логическими и точными действиями волнует куда меньше. Потому я почти во все игры проигрываю, а это отвратительно действует на настроение.
Игра так властно затягивает даже гениев — Толстой, Достоевский — потому, что в игре проявляется и обостряется самое таинственное в человеке — азарт и способность воображения.
Была какая-то банда, или общество, «Вторых крестоносцев». Они обещали убить Толстого. Назначили точную дату — третье апреля девяносто восьмого года, если он до этого срока «не изменится». Третьего апреля Лев одиноко пошел гулять обычным ежедневным своим маршрутом. Гулял дольше обычного — ждал, выдерживал себя. Вернулся, записал в дневнике: «И жутко, и хорошо».
Испытать судьбу! Игрок! Всю жизнь играл по-крупному.
И даже смерть определил себе через игровое слово: «Ну мат! Не обижайтесь…»
Еще об Игре. Игра слепа. Она копирует бесстрастность Природы, но игрок не способен быть бесстрастным. Игрок не бывает без азарта.
В шахматы возможно разыграть около 10⁹⁹ партий. В нас 10²⁷ атомов. В нашем мозгу 12—14 миллиардов элементов (нейронов).
В игре есть пол — «он» и «она», есть борьба между «+» и «—», есть общая симметрия и беспрерывные отклонения от симметрии. Победа в игре иногда есть полное совпадение воображаемого с реальным. По эмоциональному потрясению для истинного игрока это можно сравнить с любовным экстазом.
Азарт знаком всем. Но немногие способны идти ему навстречу. Остальных он пугает космической, потусторонней силой.
Начало любой игры — состояние неустойчивого равновесия сторон. Уже первый шаг грозит нарушением равновесия. Риск.
Пропасть.
Пропасть.
Природа не рискует ничем и никогда.
Способность к риску есть человек.
Говорят, именно фантазия ведет к риску — к небытию или к вечности.

Оборвали правый бортовой киль. Сперва что-то непривычно дребезжало, затем встречным напором льда бортовой киль задрало вверх.
Каждый арктический рейс мы оставляем здесь бортовые кили. Но первый раз я видел своими собственными глазами ту деталь судна, которую можно увидеть только в доке.
Бортовой киль вынырнул из воды как раз под крылом мостика. Он изогнулся морским змеем и улетел за корму загадочной Несси. Мы с Митрофаном вылупили глаза, ибо совсем не сразу поняли, что высунувшаяся из воды и льда под бортом Несси — это наш собственный бортовой киль.
— Помяните мое слово, — мрачно пробормотал Митрофан, — первым же рейсом после Арктики нам дадут сталь из Роттердама. Вот покувыркаемся без килей в Северном море осенью!
Эта наша вечная игра со льдом так же завлекательна, как шеш-беш.
Когда вахта идет к концу, нервы уже издерганы, считаешь минуты до того мига, когда ответственность упадет с плеч: только бы дотянуть! только дотянуть!.. И вот другой принял тяготы. Ты спускаешься в каюту, пьешь чай или обедаешь, прислушиваясь к ударам льда и изменениям режима движения, и даже ухмыляешься мрачно шкурной мысли: пускай вот ТОТ ДРУГОЙ прочувствует, как тебе было сейчас худо… А уже через какой-нибудь час ловишь себя на том, что опять тянет на мостик, тянет продолжать Игру самому, самому идти вперед! идти вперед!— хотя кажется, что впереди стена: она расступится! А приняв решение: идти вот в эту едва заметную щель, — уже не менять его! Даже если вдруг увидишь нечто более подходящее, не менять решения! Помнить: на изменение решения нет мгновений. Но не разгоняйся, не разгоняйся! И не потеряй инерцию, не завязни! Всё и вся контролируй, не надеясь ни на кого, ибо ты один так глубоко и абсолютно погружен в окружающую обстановку, мир, вселенную, — не слышь никаких советов, даже криков! И старайся сохранять силы, то есть давай себе расслабления, как дает их себе опытный боксер или борец и в разгар драки… но это уж как получится!
«Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья — бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог…»
Ну гибель нам не грозит. Однако неизъяснимы наслажденья средь волненья (попросту говоря: страха) мы обретаем и ведаем  
и средь арктических льдов, и средь антарктических, и в ураганы, 
и даже при проходе обыкновенной узкости в тумане. И это завлекает. И все не может надоесть, не может надоесть, не может…
Вот напасть-то, а?!.
…Кусочек льда тонн в сто закувыркался под правым бортом, всплыл уже только у рубки — вдруг под винт?! Стопорить? Нет, не успею! Да и отстанешь в мгновение!.. При, милок, дальше… Изумрудный, ядреный кусочек, а нетороплив как, как медленно всплывает, как медленно ворочается в ледяной каше!— слон только еще медлительнее, хотя теперь и слоны быстро бегают, когда их научили на потеху туристам в футбол играть…
Нет ничего коварнее окон чистой воды в тяжелых льдах. Судно вырывается на свободу, как-то непроизвольно набирает скорость, и — бац!— впереди в непосредственной близости ледовая баррикада… Сотрясения такие, что опять ожили и забегали тараканы.
А как тщательно доктор поливал каюты всякой дрянью!
Шторма и льды идут тараканам на пользу. Сотрясения и крены оказывают на них реанимационное воздействие.
Говорил с В. В. о том, что мы не умеем острить в моменты подлинной опасности. Он не согласился, потому что вспомнил двух погоревших капитанов. Оба в прошлом были люксовыми судоводителями и драйверами. Оба смайнались с высоких мостиков порядочных судов. Один попал на буксир, другой на несамоходный лихтер. И вот один погорелец приволакивает на своем буксире несамоходного погорельца в порт, швартует его баржу в сложной обстановке, ошибается, и баржа летит прямо в причал. И буксирному погорельцу за разбитую баржу светит уже тюрьма, а погорелец юмора не теряет и орет несамоходному, летящему в причал на несамоходном лихтере погорельцу: «Степан Иванович, давай самый полный назад!»
Степан Иванович в режиме рефлекса заметался по лихтеру: машинный телеграф несуществующей машины ищет, чтобы полный назад дать, и еще орет: «Где телеграф?! Куда телеграф задевали, сволочи?!» Ну, и — бенц!— приехали… Но все с юмором!

На кромке распрощались с «Красиным», который нынче работал грубо.
— Тут два шага, сами дойдете до Кигиляха, — сказал ледокол.
— Широко, барыня, шагаешь: штаны порвешь, — ляпнул я в микрофон радиотелефона.
— Как это понимать? — поинтересовался ледокол.
Ну, не будешь же ему объяснять, что моя мама часто вспоминала старинный анекдот. Как буржуйско-дворянская дамочка, вся утонченная, изысканная и воздушная, нанимает извозчика Ваньку. Ну а ехать ей, к примеру, аж от Николаевского вокзала до Николаевского моста. Ванька за такой пробег просит полтинник. Дамочка, вся утонченная и воздушная, этаким райским грудным голоском говорит: «Помилуй господь! Полтинник? Двугривенный! Тут два шага!» Вот Ванька Горюнов, некультурный, дореволюционный, ей и отвечает: «Широко, барыня, шагаешь — штаны порвешь!»
Мама вспоминала этот анекдот, когда я просил чего-нибудь с ее — извозчичьей — точки зрения вовсе невозможного и фантастичного.
Все это объяснять ледоколу я не стал, а просто пробормотал: «Простите, вас понял, следуем самостоятельно!»
Солнце всходит и заходит — уже и не поймешь, черт знает что оно делает за круглым боком планеты.
Странноватый розово-холодный свет сочится из-под горизонта на северо-востоке. Этот свет и на тяжелых, холодных волнах. Они бьют нам в нос. И от форштевня вздымаются брызги буденновскими усами. Баллов пять уже задувает от юго-востока.