Всю ночную вахту Сицилия строила мне каверзы. Аэромаяк Коццо-Спандаро путается с маяком на островке Капо-Пассеро. И характер Коццо вообще не отмечен на карте. Дает он, очевидно, три вспышки в группе. А Капо — две. И Сиракузы оказались между нами — и радиомаяком Аугуста. Когда радиоволна переходит с воды на сушу и опять на воду, то направление ее сильно изменяется. Камни, исхоженные старцем Архимедом, мешали определиться. Карта пестрела квадратами полигонов для подводных лодок. В голове вертелось школьное:

Тело, впернутое в воду, 

Выпирает на свободу 

С силой выпертой воды 

Телом, впернутым туды.

Есть много вариантов происхождения рыбьих хвостов у сирен. Мне больше всего нравится тот, в котором говорится, что Афродита наказала сирен хвостами за их безнравственное желание остаться девами...
Дождь лил проливной. И Стародубцева не было на привычном месте у штурвала. Он член ревизионной комиссии и вместо вахты снимал натурные остатки в артелке. И радар давал какие-то немыслимые дистанции до берега.
Надежда была на Мальту. Никогда еще не видел острова, который был бы так вдребезги, сплошь весь утыкан крестами — значками церквей, храмов, часовен и соборов.
Впереди Ионическое море, Пелопоннес, Крит.

Остров есть Крит посреди виноцветного моря прекрасный, 

Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный.

— Критиотам иногда по ночам кажется, — сказал я расстроенному чифу, — что их остров плывет. И они даже зажигают отличительные огни. Видишь, на мысу Ставрос — правый отличительный, на Литиноме — левый...
— Я знал одного парня вроде тебя, — сказал чиф. — Но он рехнулся у Нордкапа. Штормовал там четыре дня. Глаза у него были точно как у тебя сейчас... Потом я его встретил на площади Льва Толстого в Ленинграде. Он был весь в бинтах. Оказалось — упал с велосипеда...
И, еще раз внимательно вглядевшись в меня, он ушел в трюм забивать гвозди в паел.
С левого борта за влажной ночной тьмой спала Франциска, повзрослевшая на четыре года. Она, конечно, давно забыла о нашей встрече. Могла ли она предположить, что я все еще помню свои сомнения о том, позволительно ли сказать про девушку, пробудившую нежное и тревожное любопытство, что она голенастая девушка? Или слово «голенастая» несовместимо с нежным и тревожным любопытством, с обликом девушки, которая может нравиться с первого взгляда? А я вот помню ее синее платье горничной, улыбку — сверкнет зубами, глянет прямо в глаза и потупится...
У нас с Франциской наклевывался мимолетный дорожный роман. А я и хотел и боялся его. И все думал: «Как бы чего не вышло...» И действительно ничего не вышло.
«Как-то парень с девушкой поспорил», — пела мне Франциска, а под бортом старика «Челюскинца» хлюпали волны, и я для порядка поругивал рулевого и смотрел вперед, как положено вахтенному штурману, а впереди всходила Венера над Средиземным морем. «Что вдвоем они переночуют без объятий и без поцелуев», — пела Франциска старинную хорватскую песню и смеялась, придерживая от встречного ветра короткую юбочку. «Юноша тогда коня в заклад поставил, а она монисто золотое. Вот когда случилась полночь, говорит тихонько парню девка: “Повернись, перевернись разочек! Что лежишь, как истукан, на сене? Иль тебе коня, быть может, жалко? Мне не жаль мониста золотого!”»
Песенка была эпиграфом и эпилогом нашей встречи.
Спокойной ночи, Франциска! Раньше я думал, что лучшее лекарство от душевной слабости — дорога. Теперь я все больше и больше сомневаюсь в этом.

Уже перед концом вахты повстречалось судно «на стопе» с двумя красными огнями. Расходились близко. Я разобрал в бинокль подсвеченную прожектором нашу эмблему на трубе. И два вертикальных красных — «не могу управляться». Включил радиотелефон:
— Встречное судно! Я советский теплоход «Челюскинец»!
— Я вас слушаю, я танкер «Каховка»!
— Что случилось, родная винтовка? Чего стоите?
— Ремонтник в машине.
— Куда идете?
— Далеко. В Антарктиду. Керосин везем китобоям.
— Помочь ничего не надо?
— Нет, спасибо. Сами помаленьку.
— Счастливого плавания!
— Счастливого плавания!

Днем прошли Наварин — тихую, укрытую от ветра и волн бухту, пустынную, заброшенную. В 1827 году здесь сражались капитан первого ранга Лазарев, лейтенант Нахимов, мичман Корнилов, гардемарин Истомин. Они участвовали в разгроме турецко-египетского флота, защищая наших греческих братьев от ига. До чего все в этом мире течет и меняется...
Как ни странно, но в Греции у меня есть приятель-миллионер.
Мы встретились в Загребе. По каким-то причинам я здорово задержался в этом старинном университетском городе. И вечерами ходил в кафе на главной улице и регулярно, методично пил там пиво. Меня уже и буфетчицы знали. Покажешь им два пальца, они улыбнутся и сразу вытаскивают из бака со льдом две бутылки пива.
Я занимал место у окна и смотрел сквозь стеклянную стенку на толпу. Неоновые лампы высвечивали меня для обозрения со стороны улицы. А так как толпа, идя по тротуару, только и делала, что глазела на витрины магазинов, то автоматически пялилась и на витраж кафе.
И вот так проведешь часок, выпьешь пива, покуришь, и на душе тихо делается, спокойно. От мысли, что не только ты дурак, но и все дураки. И мне все вспоминался вопль Шаляпина на репетиции: «Вы, господа, не режиссеры, а турецкие лошади!» Ведь как его, бедного, допекли, если он вдруг турецких лошадей вспомнил! А я его вспоминал, потому что вокруг было много следов турецкого ига.
В этом кафе мы с Жорой и познакомились. Он из Салоник ехал в Триест и завернул в Загреб повидать своего дружка. Дружок в университете там учился, тоже грек.
Попросили ребята разрешения поставить бутылки рядом с моими на столик у окна.
— Плиз, — сказал я. — Давай, ребята, в тесноте да не в обиде.
Тут студент — смышленый парень — догадался, что я советский. Они русский язык в университете изучают. Когда Жора узнал, что я советский, то стал лупить меня по плечам и полез целоваться, хотя был еще совершенно трезвый. Оказалось, он первый раз в жизни видел живого человека из Советского Союза. А я еще не знал, что он владеет коньячным заводом в Салониках и что он миллионер. Парень как парень — чуть меня моложе. Они мне свое пиво льют, я им, как положено, свое. Они мне прикуривать дают, я им. Они мне «Честерфилд», я им «Нашу марку».
Они меня спрашивают, что я думаю о Джоне Кеннеди. Я говорю, что он был хороший парень, моряк, но больно дорого стоил — десять миллионов.
Жора расхохотался, а студент мне сказал, что я пью пиво с миллионером. Жора стоит не меньше Кеннеди.
Я немедленно заявил, что я коммунист, но выступаю за мирное сосуществование.
От восторга Жора ударил меня по спине. Я его по плечу. Потом миллионер схватил меня за руку и потащил из кафе. Оказывается, решил угостить ужином в греческом кабачке. Есть такой в Загребе.
Студент объяснил, что Жора меня не отпустит, пока я не попробую греческого мяса.
Мы залезли в шикарный «мерседес», Жора плюхнулся за руль, и через двадцать минут мы уже сидели в их кабачке.
Мясо было отменное. Без крови внутри, но когда ткнешь ножом, то из разреза вырывается розовый пар. И пахнет пряным перцем, незнакомой страной, незнакомой жизнью. И ледяное бледное вино, легкое, как пена, но крепкое. Потом мы перешли на коньяк. Но Жора все говорил, что если бы он знал, что мы встретимся, то захватил бы ящик коньяка! И как он не догадался сунуть ящик в багажник! А здешний — не коньяк, а ерунда.
Оркестр играл на полный ход. За низкими перильцами ресторана спали розы. Студент-переводчик запарился, заикаться начал.
Вдруг Жора полез в карман и вытащил паспорт.
— Посмотри! — тыкал он пальцем в паспорт. — Видишь? Гватемала... Видишь? Франция... Видишь? Берег Слоновой Кости...
Действительно, у него все странички паспорта, на которых отмечают визы, были лиловыми от штампов.
— А Советской России нет! — воскликнул я.
— Меня не пускают.
— Врешь, — сказал я. — Говори честно, ты пробовал?
— Нет, — признался он и хлопнул еще коньяку. — Чего пробовать, все равно не пустят. Я —капиталист.
— А ты очень хочешь?
— Очень! — И слезы повисли на его греческих ресницах.
— Давай, Жора, раздадим твой капитал бедным, обездоленным, — предложил я.
Он очень обрадовался. Искренне обрадовался такому простому пути в Советскую Россию. Но вовремя вспомнил, что коньячный завод, оказывается, принадлежит не одному ему, но и мужу сестры.
— Муж сестры не согласится! — сказал Жора скорбно.
Потом мы немного поспорили, кто будет платить: он или я. Моя коммунистическая щепетильность требовала не уступать в этом вопросе. Но его капиталистическая щепетильность не отставала от моей. И право было на его стороне, так как он пригласил меня, а не я его.
— В отель тебе рано, поедем еще куда-нибудь! — решил капиталист. — И кто первый налакается, тот и платит.
— О’кей! — согласился я.
В этот момент выяснилось, что за ужин уже заплатил потный от трудной работы переводчика студент Загребского университета.
Мы вышли из греческого кабачка. Узкие мусульманские улочки явно стали еще уже. Интернациональные звезды подмигивали с ночных небес. И честно говоря, отчаянно хотелось в гостиницу в постель. Но как дезертировать с соревнований по выпивке, если противник — миллионер?
Жора елозил ключом по дверце машины, но не мог попасть в нужную щель.
— Слушай, буржуй, — сказал я Жоре. — Давай такси возьмем. Ты уже сильно под газом, а меня ждут в Совдепии.
Но капиталист как раз попал в нужную щель, сказал:
— О’кей! — и полез в машину.
Нам со студентом оставалось сделать то же.
Миллионер уверенно набрал скорость.
— Ешь ананасы, рябчиков жуй, — сказал я с удивительным провидением. — День твой последний приходит, буржуй!
И действительно, на повороте Жора ударился о поребрик, колесо перекорежилось и бескамерная шина выпустила воздух.
Жора тоже как-то потух. Мы скомканно, понуро попрощались. Утром ему надо было ехать в Триест — подписывать какой-то контракт, а пока звонить на станцию обслуживания.
Миллионера звали Миндис, а имя студента я забыл. Я бы и миллионера забыл, но он мне визитную карточку дал, а там черным по белому написано: «Георгий Миндис». И даже телефон его в Салониках: 8-23-73.
Кто хочет поговорить с настоящим миллионером, может позвонить Жоре и передать ему от меня привет.

Людмила Ивановна принесла радиограмму. Положила на карту, на остров Лесбос, сказала обычное:
— По вашей части, мальчики!
Какое-то греческое судно сообщало, что пропавшего ранее в таких-то координатах человека теперь следует считать пропавшим «из жизни». Греки просили все суда поблизости при обнаружении на море мертвого тела забрать его и сообщить. Радиограмму подписал капитан Алкивиад.
Координаты покойника, к счастью, были не на нашем курсе. Нет ничего более неприятного для зрительных и прочих нервов, нежели вид старого утопленника.
«Алкивиад»... Был такой древний философ или писатель? Мучительно долго ломал я себе голову над этой проблемой. И потом выяснил, что был. Только не философ и не писатель, а политик и полководец.
Около двух с половиной тысяч лет назад он имел замечательно большую и красивую собаку. У собаки был необыкновенно красивый хвост. И этот необыкновенный хвост необыкновенной собаки выдающийся политик, полководец и флотоводец велел отрубить.
«Его друзья бранили его и говорили, что все ужасно недовольны его поступком с собакой и ругают его. Он улыбнулся в ответ и сказал: “Мое желание сбылось, — я хотел, чтобы афиняне болтали об этом, а не говорили обо мне чего-либо хуже”».
Его желание сбылось в стократ большем объеме. Спустя две с половиной тысячи лет Моруа вспомнил Алкивиада и заметил, что воображение людей легче поразить отрубленным собачьим хвостом, нежели новой философской доктриной. И каждый хороший политик ныне знает это правило как дважды два четыре. И я нашел Алкивиада только через отрубленный хвост необыкновенной собаки. Профессиональный предатель, честолюбец, как «блестящий метеор пронесшийся над Грецией и оставивший в ней, особенно в Афинах, одно лишь разрушение»; чемпион олимпийских игр; никуда не годный оратор, превосходно умевший болтать; адмирал, вырезавший в палубе флагманской триеры отверстие, в котором на ремнях подвешивали его койку, ибо он не хотел валяться на досках палубы...
Это из Плутарха.
Люди создали сотни наук. Науки помогают людям идти вперед. Одна из самых древних наук —история. Одно из древнейших государств — Греция. И — черные полковники. На кой черт тогда история? Весь опыт прошлого летит бесхвостому псу под хвост. Человечество с тупым упорством повторяет старые ошибки.
В записках Геннадия Петровича есть страничка, которую я не смог использовать в его рассказе «Хандра». Возможно, он был совсем невменяем, когда писал: «Мы должны вернуться к прапрапрадедушкам. Нам хватит фантазии. Фантазия — это аккумулированное время. Люди заложат в электронные машины проблемы Трои, казнь Сократа, костры инквизиции. И это произойдет, если люди останутся жить. Все, что не решили люди в свое время на своих континентах, в своих государствах, — остается. Оно в несчастьях и глупостях сегодняшних людей и дней. Мы уходим дальше и дальше в века, не доискавшись истины в прошлом. Это от слабости. Мы предпочитаем лезть в новые проблемы, чтобы не сознаться в своей неспособности разрешить теперешние. Но бичи времени повернут стадо лицом к покойникам, от которых не осталось ничего, кроме перегноя. Нельзя забывать, что перегной — соль земли...»
Давно известно, что сумасшедшие и гении сходятся на какой-то неуловимой границе. И вдруг действительно современный молодой человек, лечивший Геннадия Петровича, когда-нибудь отдаст мне все его записки и в них я найду интереснейший материал, создам единственный в своем роде роман и взойду на такой близкий — вон там, за полосой слабого дождя и испарений, — Олимп?

08.01.69

Через проливы проливаются друг в друга океаны и моря. И мы проливаемся вместе с ними.
Проливы — как переулки между площадями. Площади могут быть огромны и роскошны, но переулки чаще всего узки и извилисты.
В проливах смешиваются характеры океанов и морей. Труднее всего плавать среди смешения характеров. Всякое смешение несет каверзу.
В Малаккском полосы сулоя кипят с таким мрачным шумом, что кажется, входишь в шквал, сорвавшийся с гор Суматры. Но воздух вокруг остается безмятежным; полный штиль и пенные волны, кипящие за бортом, рождены не ветром, а Индийским и Тихим океанами, их рукопожатием.
Ледовитый с Тихим встречаются безмолвно под сенью самого величественного из виденных мною мысов — мыса Дежнева. В Беринговом проливе ощущаешь свое судно обыкновенным спичечным коробком.
Прежде чем пролиться сквозь черноморские проливы, ты читаешь такую бумагу:
«Уважаемый капитан!
Как Вам, несомненно, известно, Дарданеллы и Босфор, через которые Вам предстоит пройти, являются узкими и сравнительно длинными проливами с оживленным морским движением, сильными течениями и многочисленными крутыми поворотами.
Опыт многих лет показал, что общие меры предосторожности, обычно предпринимаемые капитанами судов при прохождении через проливы, являются далеко не достаточными для обеспечения полной безопасности людей и имущества и что необходимы некоторые дополнительные меры предосторожности.
Ниже перечислены некоторые из наиболее крупных аварий, происшедших в проливах в течение последних нескольких лет, с целью подчеркнуть возможность серьезных морских аварий в случаях, когда суда следуют через проливы без соблюдения всех мер предосторожности. Нет необходимости говорить о том, что капитаны несут полную меру ответственности в судебном порядке, в то время как судовладельцы терпят убытки и к тому же должны платить большие суммы за причиненный ущерб.
Ниже приводим перечень аварий:
4 апреля 1953 г. шведское грузовое судно «Ноболанд» столкнулось с турецкой подводной лодкой «Думлупинар». Погиб 81 человек из экипажа подводной лодки. Материальный ущерб составил миллионы лир.
14 декабря 1960 г. греческий танкер «Уорлд Гармони» столкнулся в проливе Босфор с югославским танкером «Петер Зоранич». Оба танкера были охвачены пламенем и взорвались, в результате чего погибло 20 человек, в том числе оба капитана. Кроме того, 20 человек получили увечья. На турецком лайнере «Тарсум», ошвартованном недалеко от места происшествия, также возник пожар. Ущерб, причиненный этому судну, составил миллионы лир.
В декабре того же года греческий танкер «Парос» разрушил два дома, расположенных на набережной пролива Босфор. В результате погиб один человек и получил увечья другой.
19 сентября 1964 г. норвежский танкер «Норборн» наскочил в проливе Босфор на полузатонувшие обломки танкера «Петер Зоранич» (см. выше). Нефть из пробоины норвежского танкера распространилась по проливу, создав угрожающую обстановку в порту Стамбул.
21 июня 1965 г. советское судно «Степан Крашенинников» разрушило набережную в Босфоре.
«Уважаемый капитан!
Мы уверены, что после ознакомления с приведенными выше авариями Вы поймете необходимость выполнения дополнительных мер предосторожности для предотвращения печального повторения подобных случаев...»
Далее следуют специальные правила и «Благодарю Вас: Счастливого плавания! Капитан Орхан Караман-оглы — Директор регионального управления портов и мореплавания в бассейне Мраморного моря».
Прочитав такую инструкцию, хочется трижды плюнуть через левое плечо.

В Дарданеллах было холодно, зябко, гриппозно, промозгло. Облетевшие пирамидальные тополя и снег на них. Снег на сопках дарданелльских берегов. Было плюс три градуса. Серые, свинцовые, тяжелые краски вокруг. И вода, и берега, и небо — все было серо-свинцовым. Дельфины мчались рядом, чихали от простуды. Стайки черных птиц стремительными неразрывными цепочками извивались над волнами. Большие черные птицы неподвижно сидели на швартовных бочках под берегом в Чанаккале.
Здесь мы ложимся в дрейф, вернее, стопорим машину. Судно бесшумно скользит вперед. К штормтрапу подваливает карантинный катер. Флаг с полумесяцем на корме. Катер властей не один. Его прикрывает еще полицейский катер.
Старпом с судовыми документами в зубах лезет по штормтрапу к туркам. Я в бинокль рассматриваю берега Чанаккале. На отвесной скале изображен солдат Первой мировой войны. Он нелепо бежит куда-то — или в атаку, или от атаки. Нечто вроде костра рядом — изображение вечного огня? Дата... Крепости и форты на берегах такие тяжелые, массивные, что кажется, под ними должны прогнуться скалы. И очень плохие, малозаметные, неухоженные маяки.
Возле отметки самых малых глубин «7.4» я путаю маяки, но все обходится благополучно. И вот уже Мраморное море, и опять встречаются чихающие дельфины — наши братья по классу млекопитающих.
После вахты спустился в каюту, в ее тесный уют, с кактусом, с бельем, сохнущим над умывальником. И устроился на диванчике штопать шерстяные носки. Я начал эту штопку еще в Эгейском. Ботинки рваные, а в Керчи по прогнозу — минус восемь, и лед в Керченском проливе тяжелый. Штопал с удовольствием. В таких занятиях есть покой, домашнее нечто, отдых от официального, уход в себя.

В час ночи — опять на моей вахте — легли в дрейф у Босфора.
Был штиль. На банке Ахыркапы мигал буй. А за буем мерцали еще сто тысяч алмазов — мерцал Стамбул. Хорошо заметны были огненные реки центральных авеню.
Предупреждение: «В Среднем порту Стамбула нельзя ловить рыбу даже удочками!» Не собираемся мы ловить вашу рыбу...
«В центральной части пролива Босфор суда, идущие на юг, должны держаться азиатского берега, а суда, идущие на север, — европейского».
Опять занесло на границу Европы и Азии. Последний раз я размышлял о границах между континентами у острова Вайгач. Сейчас там, в проливе Югорский Шар, полярная ночь, кромешная тьма, четырехметровый лед, бесшумные тени белых медведей, пурга метет между торосами. Привет вам, детишки из поселка бухты Варнека!..
Через несколько минут мне предстояло встретить первого в жизни турка. Показывая вспышки белого огня, подходил лоцманский катер. У нас за бортом уже висел штормтрап, горела люстра и, как положено, из фанового шпигата лилась грязная вода. Даже я бы сказал — хлестала. Куда ни повесь трап на «Челюскинце», обязательно рядом оказывается шпигат, и из шпигата хлещет вода, и ветер несет брызги в подходящий лоцманский катер и физиономию лоцмана. Ты испытываешь смущение и страх, ибо лоцман в такой ситуации может отказаться от проводки, и ты еще уплатишь неустойку.
Стамбульский лоцман очень долго поднимался на борт. Обычно лоцмана делают это быстро, как обезьяны, — ведь они всю жизнь только и делают, что лазают вверх-вниз. Можно, кажется, натренироваться. За десятки лет средний лоцман, наверное, пробегает по отвесным, скользким, мокрым штормтрапам расстояние от земли до Юпитера.
Я, как положено, наступил ногой на ступеньку палубного трапа (такое правило ввели после того, как несколько лоцманов умудрились опрокинуть палубный трап на себя и сделали обратный кульбит в катер с летальным исходом) и протянул лоцману руку:
— Гуд найт, мистер пайлот! Плиз!
Турецкий мистер пайлот тяжело и неуклюже перелез через борт. Он был в длиннополом пальто и морской фуражке.
— Плиз! — повторил я, показывая рукой путь. Турок не торопился. Он прислонился к борту и закрыл глаза.
Обычно лоцмана галопом несутся в рубку. Они бывали на стольких судах, что нюхом чуют дорогу, они бегут впереди тебя по переходам, как у себя дома, им и показывать ничего не нужно. Они экономят минуты, потому что на море время — это действительно деньги.
— Плиз! Кам ин! — еще раз повторил я. Он наконец оттолкнулся от фальшборта и побрел по палубе, загребая ногами и опираясь на мою руку.
Зарево стамбульских алмазов осветило его лицо, оно показалось мне зеленым в зыбком свете. Ему было плохо, этому старому турку. Он ткнул пальцем в грудь, в сердце, сказал:
— Мало-мало-помалу, мейт.
А до рубки надо было подняться еще по трем трапам. И я полунес его, большого, старого, и нюхал турецкие запахи, которыми было пропитано его пальто, странные, азиатские, пряные, табачные запахи. Он все повторял:
— Мало-мало-помалу, мейт!
В рубке он шлепнулся на табуретку. Я доложил капитану, что лоцман режет дуба. И отправил матроса к старпому за валидолом.
— Зачем ты его привел? — спросил капитан.
Если на один только миг допустить, что капитан способен задавать в высшей степени странные вопросы, то этот вопрос был именно такого свойства. А куда мне было турка девать? И что я — доктор, чтобы по физиономии лоцмана увидеть состояние его здоровья?
На такие капитанские вопросы лучше не отвечать.
— Все будет олл райт, мастер, — слабым голосом сказал турок из темноты ходовой рубки. — Вперед мало-помалу!
— Вперед «самый малый»! — сказал капитан.
— Есть «самый малый»! — сказал я и толкнул рукоять телеграфа.
И мы пошли в Босфор на Леандрову башню.
«Геро — жрица Афродиты в Сесте — любила Леандра, жившего на другом берегу Геллеспонта. Леандр переплывал к ней каждую ночь, руководимый светом фонарика, который Геро зажигала на своей башне. В одну бурную ночь свет погас, и Леандр погиб в волнах. Когда на другой день Геро увидела его труп, пригнанный к берегу, она в отчаянии кинулась в море с башни. Ее судьба многократно служила темой поэтам».
Из всех поэтов, которых я знаю, ни один не способен проводить свою любимую дальше клетки лифта на лестнице. Потому судьба Геро и Леандра никого ныне и не волнует.
Валидола у старпома не оказалось. Лоцману принесли кофе. Он немного отошел, но сидел сгорбившись, нахохлившись. Командовал по-русски, со смешным акцентом.
В судовой журнал положено записывать имя и фамилию лоцмана. Я спросил его.
— Мустафа, — сказал он, глядя вперед на тысячи и тысячи огней родного Стамбула. Среди этих тысяч он видел штуки три-четыре тех огней, которые были нужны. Мы шли в сплошную мерцающую стену.
И казалось, там нет даже щелки, в которую можно просунуться судну. Но огни расступались перед нами, как удаляется и расступается мираж перед путником. И вот уже силуэт Леандровой башни. И рядом по набережной несутся автомашины, блестят лаком. Взвыли сирены, прижались к обочине набережной легковые машины, промчались, полыхая красными огнями на крышах, пожарные — целый отряд. Город еще не спал. Огромный город Стамбул.
Дома проплывали мимо нас совсем рядом, в окнах светились домашние огни, там жили турецкие люди, всю жизнь смотрели на проплывающие мимо корабли, всю жизнь. И как у них голова не закружится?
В два часа десять минут прошли траверз Кандыджа-Балталиманы. Здесь около пяти лет назад «Архангельск» попал в аварию.
— «Архангельск»! — сказал Мустафа, кивая на руины дома.
Существует легенда, что в этом доме жил турецкий писатель. Он сидел за своим турецким столом и писал турецкий роман. За окном плавал туман и гудели в тумане корабли. Все турецкому писателю было привычно и мило. Вдруг стена перед ним раскололась. У письменного стола он увидел стальной форштевень, и огромный якорь заполнил всю его турецкую комнату. Жуткое зрелище травмировало его психику. Когда состоялся суд, к огромным убыткам пришлось прибавить еще удовлетворение иска писателя. Он требовал оплаты за те романы, которые он мог бы написать в будущем, если бы его психика не была травмирована в роковую ночь сентября шестьдесят третьего года. Согласно легенде, писательский иск был удовлетворен.
Но не турецкому лоцману было напоминать нам об этой грустной истории. Вот напишем капитану Орхану Караман-оглы, что ты в тухлом виде ходишь на службу, вот сочиним, как говорится, телегу на тебя, накатим на тебя бочку, тогда не будешь тыкать пальцем в больное наше место...
Мы пролились сквозь Босфор спокойно. Встречных было мало, видимость хорошая.
У мыса Теллитабья застопорили машины. Черное море было черным в глухой ночи. И уже позади полыхал маяк зеленым огнем.
Дух моря каким-то таинственным образом отражается на морских картах. Есть карты живые, здоровые, веселые, зовущие к работе и радости здорового трудового рассвета. И есть карты скучные, мертвые. Черное море, к сожалению, имеет мертвые карты. Быть может, на них отражается сероводородная мертвенность его глубин? Нет ничего скучнее карт, по которым пересекаешь Черное море от Босфора на Керчь или Новороссийск.
Лоцманский катер привидением возник из тьмы. Опять тихие струи воды вдоль борта, запутавшийся кабель люстры, желтый конус ее света и брызги из шпигата.
У трапа мы попрощались с турком.
— Все олл райт, мейт! — сказал пайлот.
— Гуд бай! — сказал я.
Мустафа перелез на штормтрап. Турецкий матрос тянул ему навстречу руку. Отвалился катер. И нет лоцмана, нет человеческой судьбы. Но вот почему-то запомнилось тихое и грустное: «мало-мало-помалу, мейт...