Вызов к оперативному дежурному в начале четвёртого часа ночи, скорее всего, означал какое-нибудь неожиданное и важное задание.

Временно исполняющий обязанности командира морского водолазного бота лейтенант Антоненко торопливо оделся и, скользя подмётками новых ботинок по стальным ступенькам трапа, поднялся в рубку. За стёклами рубочных окон кружился снег. Штаговый фонарь на носу бота то притухал, когда снежные языки, сорванные ветром с прибрежных скал, закрывали его, то вспыхивал ярким жёлтым светом.

“Пурга. Заряды, — подумал Антоненко и пристукнул ботинками. — Пока доберёшься до штаба, ноги по колено мокрыми будут”. Но он не стал переобувать сапоги. Даже при ночном срочном вызове не хотелось нарушать форму.

Антоненко опустил ремешок фуражки на подбородок и вышел на палубу. Снег ударил по глазам, скользнул за воротник шинели. После сна стало особенно зябко, хотелось засунуть руки в карманы, но сходни немного перекосились, идти по ним было трудно. Пришлось держаться рукой за леер. Тонкая кожа перчатки сразу промокла.

Внизу на причале топтался вахтенный. Он не сразу заметил лейтенанта и на несколько секунд запоздал крикнуть положенное “Смирно!”

— Поправьте сходни, — не отвечая на команду и этим показывая своё недовольство, приказал Антоненко и почувствовал, как заныли прохваченные холодным ветром зубы.

Тропинку от причала к штабу замело. Шагая напрямик по снежной целине, Антоненко думал о причине вызова к оперативному. Неужели действительно что-нибудь случилось в море и его пошлют на задание? Он хотел этого. Он всегда хотел чего-нибудь необычного и опасного. А сейчас, когда остался за командира корабля, — особенно.

В скрипучей деревянной будке — проходной штаба — топилась печка и было жарко. Антоненко отряхнул шинель. На бровях и ресницах сразу начал таять снег. Антоненко не стал вытирать лицо и поднимать ремешок у фуражки. Ему всегда казалось, что опущенный ремешок делает его лицо более мужественным и сильным, а капельки воды на щеках и мокрые брови покажут, как мало заботится он о себе и своём лице.

В комнате оперативного дежурного за столом с рельефной картой сидел сам начальник штаба аварийно-спасательной службы капитан второго ранга Гашев. Антоненко чётко доложил о своём прибытии и отметил про себя, что Гашев посмотрел на часы. Это означало, что он засёк время вызова и, очевидно, не сможет не заметить быстроты, с которой он, Антоненко, прибыл по этому вызову.

— Садись, лейтенант, — сказал Гашев и потёр изрытую оспой щёку. — Ремешок-то подними. Забыл, что ли, про него?

— Так точно, забыл, — сказал Антоненко и заложил ремешок за козырёк фуражки.

— В Могильной бухте бывал когда-нибудь, а, лейтенант?

Антоненко вспомнил узкое и извилистое каменное горло бухты, грохот прибоя у входа в это горло и тихую стылую воду внутри бухты. Туда не мог пробраться прибой, а высокие берега не давали разгуляться ветру.

— Бывал, товарищ капитан второго ранга.

— Вход хорошо помнишь?

— Хорошо, товарищ капитан второго ранга.

Гашев кивнул головой и забарабанил пальцами по краю стола.

— Баржа в Могильной стоит. Завёл её туда буксир. От шторма прятался. Да. А пока проводил через горло, рыскнула у него эта баржа, вышла с фарватера и распорола днище о камень. Средний отсек затоплен. Груз — бочки с соляром. Ждут этот соляр в порту назначения.

“Только бы обеспечивающего со мной не посылали, — думал лейтенант. — Только бы не посылали. Будет торчать рядом дурак какой-нибудь, каркать под руку…”

— Так вот. Машина на причал уже пошла. Мичман Сапухин с группой мотористов будет у тебя на борту минут через десять. Принимай с машины помпы, грузи аварийное имущество и докладывай о готовности к выходу.

“У тебя на борту”, “Антоненко готов к выходу в море”, “Антоненко на подходе к Могильной” — как здорово, когда так говорят и думают о целом корабле. Антоненко оставалось наслаждаться этим ещё две недели, пока настоящий командир бота старший лейтенант Ванин не вернётся из отпуска.

— Пока из залива выбираться будешь, заряды пройдут. Ветер тоже затихает, и сводка на завтра хорошая. Часов за шесть должен добраться к Могильной. Надо торопиться — переборки у баржи слабые и могут дать течь. Но Оленьи острова обходи с моря. Пускай потеряешь на этом лишний часок… Без Ванина тебе между Оленьими и берегом ходить ещё не следует, больно сложный там проход.

— Есть оставить Оленьи острова к осту, товарищ капитан второго ранга, — сказал Антоненко. “Если так говорит — значит, никого со мной не посылает”, — подумал он.

— Вопросы есть? — спросил Гашев.

— Буксир, который привёл баржу, ещё в Могильной?

— Нет. Он вёл две баржи и сейчас продолжает рейс с одной из них.

— Какая пробоина, размеры, характер?

— Не знаю. Выясните на месте. Учтите, что берега в Могильной приглубые, и на обсушку баржу поставить невозможно. Нужно завести пластырь, откачать воду и зацементировать пробоину, какой бы у неё ни был характер.

— У меня больше нет вопросов, товарищ капитан второго ранга.

— Подумай ещё.

— Нет больше вопросов, — решительно сказал Антоненко и встал.

— Попутного ветра, лейтенант, и не меньше фута тебе под киль, как говорится. Послал бы я с тобой кого-нибудь, да… Должен сам справиться, а? — Гашев протянул Антоненко руку.

— У меня мокрые, — сказал Антоненко.

— Ничего. Это не страшно.

На причале уже пыхтела трёхтонка, и мотористы Сапухина сгружали с неё помпы. Снег по-прежнему крутился в чёрном ночном воздухе и сёк лицо. Фары трёхтонки горели, и в их свете были видны залепленные снегом надстройки бота.

Антоненко бегом поднялся по сходням и приказал дежурному играть аварийную тревогу.

Он любил эти срочные выходы в море. Любил ночную кутерьму, слепящий блеск прожекторов, звонки и гудки тревоги, треск прогреваемых моторов, короткие, хлёсткие команды. И люди в такие моменты подчинялись его слову особенно легко и как-то весело.

Ему доставляла удовольствие и погрузка, когда кажется, что невозможно быстро поднять на борт шестисоткилограммовую помпу. Главное — первому ухватиться за эту помпу и крикнуть: “А ну, — взяли! Взяли, ребятки! Взяли!” И действительно ребятки берут, и помпа каким-то чудом оказывается на борту. Ему доставляло удовольствие и стоять на мостике, навалившись грудью на леера, засунув руки в широкие рукава реглана, смотреть вперёд и, слившись в одно целое с кораблём, чувствовать всем телом каждый удар волны и каждый оборот двигателей…

К Оленьим островам вышли в седьмом часу утра. Снежные заряды прекратились. Сильно морозило. На прояснившемся небе бродили слабые сполохи северного сияния. Крутая после недавнего шторма зыбь накатывалась с моря, и бот сильно качало. Волны пробивали клюза, брызги секли стёкла рубочных окон и замерзали, не успевая стекать. Чтобы лучше видеть, Антоненко опустил окно, и каждый раз, когда очередная волна, разбившись о форштевень бота, рушилась на палубу, его обдавало водяной пылью. Антоненко слизывал с губ солёную влагу и щурил глаза, но не закрывался от брызг и ветра. Он глубоко вдыхал холодный и густой воздух моря и радовался тому, что так хорошо распогодилось, что видимость миль двенадцать — не меньше, что ход, несмотря на зыбь, приличный, и через полчасика они выйдут на траверз первого из Оленьих островов.

В рубке бота, кроме Антоненко и рулевого, были ещё мичман Сапухин, старший мотористов, и командир отделения водолазов главный старшина Гуров. Антоненко раньше никогда не встречался с мичманом и теперь искоса поглядывал на него, прикидывая, разворотистый ли это товарищ, и как у них пойдёт совместная работа. С Гуровым же пришлось плавать все те месяцы, которые Антоненко отслужил после окончания училища. Гуров провёл под водой около восьми тысяч часов и считался одним из самых опытных водолазов аварийно-спасательной службы флота. Он начал свою водолазную карьеру ещё в те времена, когда эта служба называлась Эпроном.

Это был очень большого роста медлительный человек, который улыбался так же редко, как и сердился.

В рубке все молчали, только рулевой время от времени вздыхал, а потом пробормотал, что зыбина какая-то очень уж крутая, и все кишки наружу просятся.

— Да, натощак самое плохое так вот качаться, — сразу отозвался Сапухин, с сочувствием глянув на рулевого. — Без привычки и вообще плохо на море-то.

— Что, орёл, укачался, что ли? — насмешливо спросил Антоненко, отворачиваясь от окна.

— Ничего, выдюжу, — рулевой, молодой парень второго года службы, только недавно пришедший из учебного отряда, услышав голос командира, выпрямился и принуждённо улыбнулся. Его лицо, слабо освещённое светом от компаса, было серым.

— Через полчасика за острова зайдём. А там волны не будет. Потерпи немножко, — подбодрил его Гуров и легонько хлопнул по плечу. — Терпи, казак…

« “За острова зайдём” — значит, он убеждён, что я судно проливом поведу, — подумал Антоненко. — Вот чёрт! А может, и действительно? Погодка разгулялась, сияние подсвечивает немного… Часика полтора выгадать можно. Ванин, конечно, проливом бы шёл. А если с моря обходить острова, то что эти ребята обо мне подумают? — он покосился на Гурова и Сапухина. Старшина водолазов стоял неподвижно, прижавшись лбом к стеклу окна, смотрел на море. — Да и время экономится. Пожалуй, следует рискнуть. Маяк на Оленьих видно прекрасно… Пройдя маяк, надо поворачивать к весту и идти прямо на скалы Трёх Сестёр. Эти скалы, наверное, тоже будут хорошо заметны. Их рёбра такие отвесные, что никакой снег удержаться на них не может, и Три Сестры на фоне белеющего, заснеженного берега будут выделяться тремя тёмными пятнами. После Сестёр — ещё один поворот, и начинается самое узкое и опасное место пролива. Там каменные кошки и сильное течение. Сейчас начинается прилив, и течение будет особенно сильным. В том месте надо идти по створным огням и ни на кабельтов не отклоняться в сторону от фарватера».

Антоненко много раз плавал этим проливом с Ваниным и никогда не испытывал никакого волнения. Но сейчас появилось какое-то стеснение в груди, от которого стало трудно дышать. И сразу после того, как появилось в груди это стеснение, он понял, что обязательно поведёт судно в пролив.

За волнение, за самые слабые признаки страха Антоненко всегда наказывал себя: шёл навстречу той опасности и тому риску, которые вызывали в нём волнение и страх. И всегда страх оказывался побеждённым. Так было ещё со времён училища. С тех времён, когда курсантский палаш набивал ему синяки на левой икре.

Началось с первой же его морской практики. Обалдевшие от непривычной корабельной обстановки и качки курсанты толпились на палубе учебной парусной шхуны. Командир шхуны вызвал добровольцев убирать топсель на фок-мачте. Просто так, чтобы проверить людей. И Антоненко первым шагнул вперёд. Что его подтолкнуло тогда? Было жутко даже просто смотреть на верхушки мачт, которые мотались где-то среди облаков, было тошно от качки, но он шагнул. И когда ударила по ушам команда: “Фор-марсовые к вантам! Паруса долой!” — он рванулся к этим вантам и почувствовал, как с каждым шагом в нём прибавляется сил и мужества. Люди смотрели на него снизу. Разинув рты смотрели однокашники, со сдержанной улыбкой поощрения смотрели офицеры. Это вызывало в нём пьянящее чувство бесшабашной удали. Ловко, почти не задерживаясь на краспицах, он проскользнул на марсовую площадку и ухватился за жёсткую парусину топселя.

Далеко внизу белые усы пены отходили от носа шхуны. Марсовая площадка то повисала над водой, то стремительно проносилась над палубой… Да, он победил тогда в себе страх и принимал потом похвалы как честно заслуженные.

— Десять градусов вправо по компасу. Держите на вход в пролив, — спокойно приказал Антоненко и взял бинокль. Никто из окружающих его людей не мог догадаться о том, что командир волнуется сейчас и не до конца уверен в себе. Любому начальнику надо быть немного актёром — уметь скрывать то, что чувствуешь на самом деле, и показывать только то, что считаешь нужным показывать, — так думал Антоненко. Но любой актёр перестаёт быть актёром, если нет зрителей. Также и для него было всегда важно видеть и чувствовать вокруг себя людей — зрителей, когда наступает напряжённый момент. Играя роль, Антоненко и действовать на самом деле начинал так, как должен был бы действовать разыгрываемый им герой, поэтому вся эта игра помогала ему, и в мыслях он не отделял себя от того, кого он играл. Внешне в момент опасности Антоненко обычно становился намеренно медлителен и старался говорить, не повышая голоса.

Ничего особенно трудного не было в том, чтобы провести судно этим проливом, если бы видимость всё время оставалась хорошей, но на Севере погода изменчива, капризна, и Антоненко, конечно, знал это. Температура падала. Ртуть в термометре подбиралась к пятнадцати градусам. В любой момент прохваченный морозом водяной пар может превратиться в туман, густой душной пеленой закрыть всё вокруг. Тогда трудно будет пробраться сквозь узкость — створных огней не разглядит даже самый зоркий глаз.

Антоненко приказал прибавить оборотов. Узкая щель пролива впереди по курсу была заполнена мраком.

“Нужно экономить время. Нужно, — ещё раз подбодрил себя лейтенант. — Переборки у лихтера слабые. Нужно торопиться”. И в то же время всё сильнее и сильнее начинал чувствовать своим моряцким чутьём, что туман будет. Будет, чёрт возьми. Хотя сейчас видимость превосходная.

Они вошли в пролив, и теперь никакие силы не могли бы заставить Антоненко повернуть назад.

Отблески сияния, будто лёгкий голубоватый дымок, скользили по береговым сопкам. На левом — высоком и обрывистом — берегу мигал маяк. Каждые полминуты он медленно, как подмокшая спичка, начинал разгораться, потом вспыхивал лучистым белым огнём и быстро гас. Вокруг бота теперь сгустилась тишина, потому что волны перестали разбиваться о борта, и только ветер посвистывал в оконной раме и сигнальных фалах да перестукивал двигатель. Но эти звуки были привычны и не замечались. Зато тишина промёрзших скал и пустынных сопок на близких берегах была так явственна, что, казалось, её можно ощутить как прикосновение чего-то холодного и упругого.

— Хорошо-то как, товарищ командир, — прошептал оживший рулевой. — Красота какая!

— На руле стоите! Помалкивайте, — буркнул Антоненко. Ему было не до красот вокруг.

Туман появился, когда прошли маяк. Будто кто-то начал вытаскивать из воды слой за слоем мокрую папиросную бумагу. Ветер трепал и рвал её, комкал.

Антоненко чертыхнулся и вышел на крыло мостика. Он всё ещё не убавлял ход. Сквозь завесу тумана в бинокль можно было разглядеть три тёмных пятна — Три Сестры. Этого пока хватало для ориентировки. Лицо сильно мёрзло, в горле першило от морозной сырости.

И Гуров и Сапухин тоже вышли на мостик. Ни тот, ни другой не были судоводителями и ничем не могли помочь командиру. Но самое их присутствие и уважение, с которым понимающие люди следят, как кто-то другой делает трудную и опасную работу, было приятно ему.

— На якоришку становиться не будем, лейтенант? — спросил Сапухин. И в его голосе звучало это вот уважение.

— Не будем, мичман. Ждёт баржа-то.

— Ждёт. Это точно.

— А ход немножко убавим, — сказал Антоненко, будто советуясь с мичманом. Он ни за что не стал бы говорить с такой интонацией, если бы не был уверен в том, что Сапухин ничего не может ему советовать.

— Сбавить ход завсегда лучше, — согласился Сапухин. Антоненко не слушал его. “Сбавлю ход — понесёт течением с фарватера, — думал он. — Не сбавлю — ещё хуже может быть, если на камни вылезешь…”

Туман всё густел. Неприятное это чувство, когда впереди ни черта не видно, когда в таком узком проливе уже не может помочь компас, когда поздно поворачивать назад, и когда самый верный выход — стать на якорь. Но стать на якорь означает задержку, которой никто не простит командиру судна, идущего на спасение.

“Зря полез, дурак, — подумал о себе Антоненко и приказал сбавить ход до малого. — Опоздаешь — пришьют неисполнение приказания. Зачем, скажут, проливом пошёл”.

Ни тёмных пятен у мыса Трёх Сестёр, ни левого островного берега не было видно. Сзади раздался тоскливый и нудный рёв: маяк начал подавать туманные сигналы. Чуть слышно булькала под бортом вода.

— Влипли плотно. На якорь нужно. Я в прошлом году работал здесь. Шхуну поднимали. Так же вот шла в тумане, вылезла на кошки и затонула, — Гуров плюнул за борт и, не дождавшись от Антоненко ответа, добавил: — Если ветер не изменится, туман до рассвета простоит.

— Да, с морской стороны эти острова завсегда спокойнее обходить. В море и сейчас тумана нет. Он завсегда под берегом больше держится, — сказал Сапухин и стал хлопать себя по ляжкам. Он был в одном ватнике и сильно простыл.

— Я бы на вашем месте пошёл отдохнуть в каюту, мичман, — не разжимая зубов, процедил Антоненко. “Всегда вот так люди: втравят в неприятность, а потом, как пескари от щуки, — в разные стороны. А я пройду! Пройду, дьявол побери!”

Лейтенант приказал послать на нос лотового, включил прожекторы. Он то свешивался через леера и слушал слабые всплески воды у камней близкого, но невидимого берега, то вчитывался в дрожание компасной стрелки. И продолжал вести судно вперёд.

Временами казалось, что винт уже задевает грунт, и камни сейчас начнут пересчитывать шпангоуты и со скрежетом обдирать обшивку на днище. Антоненко стискивал поручни, морщился, курил почти не переставая. От табака саднило грудь. Никакого холода он давно уже не чувствовал.

Шли медленно, очень медленно, но всё-таки двигались вперёд и прошли пролив у Оленьих островов, ни разу не став на якорь. Антоненко потом и сам не мог понять, как он умудрился сделать это.

Вместо экономии во времени, этот проход проливом заставил потерять около двух часов, но, несмотря на это, хорошее настроение не покидало лейтенанта до самой Могильной. Ведь очень немногие решились бы вести судно в сплошном тумане через узкий пролив у Оленьих островов, да ещё на таком сильном течении. А он не только решился на это, но и провёл.

Баржа стояла в самой глубине бухты, под берегом. На носу баржи красным дымным пламенем горела бочка с соляром. Баржевик в рваном грязном полушубке, с заросшим клочкастой бородой лицом, суетливо бегая вдоль борта, принял швартовы и сразу перескочил на бот.

— Я было собрался уже на берег тикать. Цедит водичка-то. Давно за ватерлинию села баржа-то. Того и гляди потонет. Жутко одному-то, — скороговоркой, брызгая слюной в лицо Антоненко, говорил баржевик. — Сижу, значит, и жду, когда потонет. И в носовых отсеках воды уже до половины. Ты вот послушай… Во, во! Слышишь? Это бочки в трюмах всплывают на воде, ворочаются. Торопиться надо…

— Давайте, Гуров, посылайте человека в воду. Поопытней кого-нибудь. Выяснить размеры и характер пробоины. Сапухин, готовьте помпы, — Антоненко спрыгнул на баржу и подошёл к люку центрального отсека. Бочки, всплыв, выглядывали в широкий проём люка. Надо было торопиться. Переборки действительно оказались слабыми, даже очень слабыми. Сколько времени баржа продержится ещё на плаву — час, два? Дьявольский туман — сколько потеряно из-за него времени!

Было около одиннадцати часов, светало. Верхушки сопок, окружающих бухту, начинали синеть. Прилив сменился отливом. Из устья речки, которая впадала в бухту, медленно выплывали льдины. Они ударялись в натянутые якорные цепи баржи, скребли по её борту. Ни дымка, ни звука вокруг.

Края пробоины в днище баржи оказались неровными. Разорванные, смятые скользящим ударом о камни, листы обшивки загнулись наружу. Аварийщики такие края у пробоин называют рвотинами, заусенцами. Пробоину, когда она с заусенцами, заделать трудно. Мягкий парусиновый пластырь рвётся. Нужно или срезать заусенцы автогеном, но это долго, или делать жёсткий пластырь — ящик, который закроет и пробоину, и её неровные края. Такой пластырь делают из двух слоёв досок с прокладкой из парусины между ними.

Антоненко сам командовал матросами, которые работали на сколачивании пластыря. Он шутил над их посиневшими от холода носами и показывал, как надо придерживать гвозди голыми, без рукавиц, руками. Ведь в рукавицах быстро не поработаешь. И опять никто не мог заметить, что на душе у лейтенанта сейчас скребут кошки.

— Ну, Гуров, как думаете, успеем или нет?

— Может, и успеем. Я своих водолазов для скорости послал подкильные заводить. Главное — это, чтобы пластырь в рвотины не упёрся. Тогда надо под воду спускаться, помогать ему, а… — Гуров не договорил и сомнительно качнул головой. — Опасно это.

— Ну, ну! Рано киснешь, главный. Иди-ка посмотри, до какого уровня вода поднялась в трюмах, и доложишь мне. А я пойду чайку хлебну.

Пластырь изготовили за рекордно короткое время — час двадцать минут. Минут тридцать провозились со спуском его на воду. Люди работали с подкильными концами, стоя на барже, и Антоненко видел, что они нервничают. Тонущая баржа время от времени вздрагивала, бочки в её трюмах шуршали друг о друга железными боками. Через подмётки сапог и валенок чувствовалась судорожная вибрация стальных листов палубы. Матросы поглядывали на бот и явно ждали команды вернуться на него.

Поэтому, когда Сапухин крикнул, что пластырь, видимо, заело — он перестал двигаться по днищу баржи, Антоненко не поверил ему и сам обошёл четыре группы людей, которые стояли на подкильных концах. Но пластырь действительно застрял.

Антоненко приказал людям покинуть баржу. Было ясно — без водолаза теперь не обойтись.

— Гуров, зайдите в рубку. Мне надо поговорить с вами.

Лейтенант сидит на приступочке у штурвала. Гуров — на корточках, втиснувшись между станиной штурвала и нактоузом компаса. Колени лейтенанта и старшины соприкасаются. Лейтенант ждёт, что скажет Гуров. Но Гуров молчит. Он скручивает папиросу из махорки. Руки старшины обожжены морозом и обветрены. Пальцы с коротко остриженными ногтями двигаются медленно. Медлительность старшины водолазов и его долгое молчание раздражают лейтенанта сильнее.

— Нет времени так долго думать, старшина. Баржа с минуты на минуту потонет.

— Да… — старшина чиркает спичку. Из дверной щели сильно дует, и пламя спички клонится и трепещет. Гуров неловко, как все рослые люди, горбится, прячет огонёк между ладоней, прикуривает.

— Кого из водолазов вы пошлёте в воду? — Антоненко засовывает руки в грудные карманы меховой куртки. Левая рука сжимает в кармане свисток. Правый карман пуст, сжимать в нём нечего, и лейтенант изо всей силы давит кулаком на подкладку.

— Людей посылать в воду сейчас нельзя, — Гуров, чтобы не смотреть в глаза лейтенанту, встаёт и прислоняется лбом к холодному рубочному окну. Старшина водолазов уверен в своей правоте, но ему почему-то неудобно перед лейтенантом. Он же понимает, что значит для лейтенанта успех или неуспех с этой баржей.

— Если баржа затонет, раньше весны её не поднимешь. Вы же понимаете это, Гуров. Лучше меня понимаете, чёрт возьми!

— Товарищ лейтенант, больно быстро баржа садится. Сейчас ей осталось до грунта всего метра три. Опять же, как она дальше тонуть будет — никто не знает. Может, медленно, а может — трах! — и на мёртвые якоря. Лазить под ней, когда она в таком беременном состоянии находится, никак нельзя — раздавит. Опять же…

— Подождите вы с этим “опять же”, — Антоненко и сам знает всё то, о чём говорит Гуров, но думает своё: кого из водолазов можно всё-таки послать сейчас в воду? В эту вязкую от мороза воду, под осклизшее днище тонущей баржи. Кого? Во что бы то ни стало нужно освободить пластырь, завести его на пробоину и доложить о выполнении задания начштаба. Он, Антоненко, привык выполнять задания. Уже не раз для этого ему приходилось рисковать и собой, и людьми, которым он имел право приказывать. И он приказывал с лёгким сердцем и чистой совестью, потому что всегда верил в то, что и сам всегда может выполнить своё приказание.

— Кого вы пошлёте в воду, если я прикажу вам это, Гуров?

Старшина медленно обернулся. Тесный ворот ватника стянул ему горло, лицо потемнело.

— Если прикажете?

— Да.

И хотя ворот у лейтенанта не был тесен, лицо его тоже побурело, а на скулах вздулись желваки.

Гуров плюнул на пальцы, раздавил самокрутку.

— Это нельзя. Это гроб. Это слабость — то, что вы делаете. Из-за этой битой баржи…

— Молчать! — забыв о всякой сдержанности, крикнул Антоненко и вскочил на ноги. — Как вы смеете так разговаривать?!

Гуров вытянул руки по швам.

— Вы, главный старшина, не спасатель, а… трус. Вы и подчинённых воспитываете так, как… как…

Гуров повернулся, стремительно шагнул к двери, рванул её.

— Назад! Я не отпускал вас! — остановил его Антоненко.

Привычные властные фразы, срывающиеся с языка, бодрили и успокаивали лейтенанта. Он знал, что умеет говорить властно, так, что человек не смеет ослушаться, и сознание этого помогало ему сейчас.

Гуров опять захлопнул дверь : она лязгнула, как орудийный затвор.

— Если прикажете, лейтенант, в воду пойду я. Но… рисковать человеком из-за старой баржи и бочек соляра?

Нет, сам Гуров не отдал бы такого приказа. Но… мало ли какой приказ получил лейтенант? Не мог же командир без большой причины швырнуть ему в лицо такие несправедливые оскорбления. Начальству виднее.

— Вы? — переспросил Антоненко.

— Да, сам пойду.

Антоненко сдвинул фуражку на затылок.

— Отставить, Гуров, — он старался говорить спокойно. — Отставить. В воду я пойду. Я.

— Товарищ лейтенант, разрешите сказать? — в голосе Гурова проскользнула тревога. — Уж если необходимо идти, то надо делать это тому, кто опытнее, кто быстрее сделает работу.

— Не разрешаю, — отчеканил Антоненко. — Готовьте водолазную станцию. Ну! Живо! И так уже потеряно слишком много времени.

Антоненко быстро прошёл к себе в каюту. О предстоящем спуске он старался не думать. Всегда перед опасным делом лучше поменьше волновать себя, — так считал лейтенант. Он зачем-то вымыл руки в умывальнике и отметил про себя, что механик опять не подаёт горячую воду в верхние каюты. Намыливая руки, Антоненко всматривался в своё лицо, отражённое в поясном зеркале над раковиной. Он искал на нём следы волнения и страха, но не нашёл их. Разве только бледность да набрякшие веки, но это могло быть и от бессонницы.

Водолазный опыт Антоненко был небольшим. Несколько ознакомительных спусков, обязательных для всех офицеров аварийно-спасательной службы, — вот и всё. Этих спусков хватило лишь для того, чтобы понять, как изнурителен и напряжён труд водолаза на грунте. Навыков свободной работы под водой в тяжёлом водолазном снаряжении, которые вырабатываются только длительной специальной тренировкой, у него не было. К тому же Антоненко понимал, что никакой опыт не поможет ему, если баржа, потеряв остойчивость, скренится, стремительно пойдёт на грунт. Но об этом-то он и старался не думать теперь.

В водолазном посту Антоненко встретила тишина. Ни обычных шуток, ни обычной весёлой перебранки, которыми водолазы любят сопровождать обряд одевания человека для спуска в воду, не было слышно. Антоненко показалось, что сам воздух здесь загустел от той тишины, в которой работали сейчас его матросы. Всегда весёлый, шутливый хохол Сидорчук даже не взглянул на лейтенанта, когда тот вошёл в пост. Повернувшись спиной к двери, он зачем-то перекидывал из бухты в бухту упругие кольца шланг-сигнала. Другой водолаз — Каблуков — возился у телефонного коммутатора.

— Что приуныли, орлы? — вопрос повис в воздухе. Антоненко зло передёрнул плечами.

Гуров взял с полки тяжёлые свинцовые ботинки и грузила, кинул их на металлический пол.

Нужно было раздеваться. Антоненко снял меховую куртку, китель, блеснувший новеньким золотым погоном, сел на низкую скамейку и взялся за сапоги. Кожа голенищ размокла. Сапог самому было не сдёрнуть.

— Товарищ лейтенант, — вдруг угрюмо сказал Сидорчук, — если действительно нужно рисковать, мы все, любой…

Антоненко не отвечал. Сапог всё не хотел слезать с ноги, и Антоненко запыхался, возясь с ним. Его злило, что никто не хочет помочь. Все ждут, когда он прикажет им это.

— Разрешите пособлю?

Голос был молодой, ломкий от смущения. Антоненко оглянулся — Петров, юнга, семнадцатилетний парнишка. Юнга смотрел на лейтенанта с восхищением. Он слышал, как говорили между собой водолазы, что спускаться под баржу сейчас очень опасно, что на Каспии был вот такой же случай: висел на понтонах затопленный корабль, работали под ним водолазы. Стропы у понтонов лопнули; корабль сел на грунт. И когда потом подняли его и вытащили водолазов, то хоронить их пришлось, не вынимая из скафандров, — одно месиво осталось от людей.

— Давай, давай, помогай, Петров! — с облегчением откликнулся лейтенант. Расположение юнги было особенно приятно сейчас.

Петров живо сдёрнул с него сапоги, помог стащить ватные брюки.

— Ого! В трусах! А вы холода не боитесь, товарищ командир?

— Ну да, не боюсь. Видишь, как мурашки бегают? — старательно улыбнулся Антоненко, растирая колени. Гуров подал ему шерстяное водолазное бельё, меховые носки, шапочку. Антоненко быстро оделся.

— Готовы?

— Да.

— Снимите часы, — Гуров говорил хмуро и не глядя в глаза лейтенанту. Антоненко торопливо расстегнул браслет. Впервые чувство какой-то вины перед этими подчинёнными ему людьми мелькнуло у лейтенанта. Ему захотелось скорее уйти от них, спрятаться хотя бы за резину и медь скафандра.

— Возьмите часы к себе, старшина, — тоном приказа сказал Антоненко. Он рассердился на себя за торопливость, с которой снял часы, за это мелькнувшее в нём чувство какой-то вины перед Гуровым.

Старшина помедлил. Часы лежали в ладони Антоненко. Он чувствовал тепло их металла.

— Ну!

Гуров взял часы. Водолазы растянули резину шейного кольца скафандра. Антоненко, чувствуя ноги очень лёгкими без привычной тяжести сапог, поднял их и сунул в ворот резиновой рубахи. Водолазы все разом, не ожидая команды, рванули в стороны и вверх резину скафандра. Антоненко закачался. Сейчас он был игрушкой в сильных руках этих людей.

“Как долго всё это, чёрт побери, — подумал Антоненко. — Скоро уже и темнеть начнёт. Угораздило же этот буксир завести баржу на камни. Дать бы капитану лет пять”.

— Можно груза? — спросил Гуров.

Антоненко кивнул головой и, коснувшись подбородком влажной, холодной резины скафандра, поморщился. “Скорее бы”, — опять подумал он.

Гуров и Сидорчук приладили хомут с грузами ему на плечи, и плечи согнулись под тяжестью свинца. Антоненко расставил ноги пошире. Теперь он был озабочен только тем, чтобы не показать, как гнетёт и ломает его эта непривычная тяжесть.

— Можно шлем?

— Валяйте! — Антоненко хотел сказать это небрежно и спокойно, но во рту пересохло, и он закашлялся.

Гулко отдаваясь в ушах, застучали снаружи по шлему гаечные ключи, зашипел воздух — Гуров проверял воздушную магистраль. Воздух подавался нормально. Гуров перекрыл вентиль и подошёл к Антоненко.

— Можно? — в третий раз спросил он, поднося к глазам лейтенанта круглое стекло лицевого иллюминатора.

— Да.

Заскрипела винтовая нарезка, и Антоненко остался один. Ещё минуту назад он хотел этого, а теперь впервые ему стало страшно.

— Как слышите меня? Как слышите? — раздалось в телефонах.

— Хорошо, прекрасно, — ответил Антоненко и, волоча по палубе пудовые башмаки, медленно двинулся к выходу из поста. Чьи-то руки помогли ему перешагнуть через высокий порог.

Серый зимний день уже начинал темнеть. Солнце, так и не выглянув из-за сопок, теперь быстро опускалось обратно в море. Баржа, осев в воду, выглядела непривычно — её палуба была ниже бортов бота.

Антоненко подошёл к кормовому водолазному трапу и оглянулся. Вся его команда была на палубе: и мотористы, и боцмана, и водолазы. Антоненко хотел улыбнуться, чтобы показать им своё спокойствие, бодрость, но вспомнил, что никто не заметит его улыбки за стеклом иллюминатора. Он перевёл глаза на трап. Три обледенелые ступеньки вели к воде. Антоненко, неловко переступая ногами и путаясь в шланг-сигнале, повернулся к воде спиной, взялся за поручни трапа и поднял руку, спрашивая, всё ли готово и можно ли начинать спуск.

Гуров легонько ударил его по шлему. Это было разрешение. Он что-то быстро говорил при этом, — Антоненко близко видел, как шевелятся его губы и поблёскивает коронка на одном из зубов. Потом Гуров махнул рукой и пошёл в пост.

Антоненко стал спускаться. Через боковой иллюминатор он увидел Петрова в длинном тулупе и коротких, не достающих до ботинок рабочих штанах.

“Какой он тощий. Совсем пацан ещё”, — подумал лейтенант и оттолкнулся от трапа. Вода мягко расступилась, принимая его. Антоненко погрузился до шлема и вздохнул свободнее — тяжесть грузов перестала гнуть плечи. Медленно поворачиваясь вокруг себя, всем существом ощущая пустоту, которая была под ним и в которую ему надо было сейчас опускаться, Антоненко нащупал подкильный конец, ведущий к пластырю на днище баржи, и ухватился за него.

— Как чувствуете себя? — раздался в телефонах голос Гурова.

— Травить шланг-сигнал! — приказал Антоненко и, резко откинув назад и влево голову, затылком до конца выжал клапан, стравливающий из скафандра воздух. Зеленоватая, мутная вода захлестнула шлем. Чувствуя всё усиливающуюся боль в ушах и холод от обжатой давлением воды резины, Антоненко стремительно проваливался вниз. Он выпустил из рук подкильный конец и не сразу сориентировался, опустившись на грунт. Течение быстро уносило облако тёмной мути, поднятой им со дна. Дно было неровное, в буграх и впадинах. Ноги до колена вязли в иле.

— Товарищ лейтенант, вы песни пойте, — скороговоркой выпалил в телефон взволнованный голос. Антоненко узнал Петрова.

Водолазы часто поют на грунте. Тогда не так чувствуется одиночество, в котором там работают люди. Никто не видит их, не помогает взглядом, улыбкой, жестом. Только резина воздушного шланга да провод телефона соединяют водолаза с людьми, миром, жизнью. Петь выгодно и тем, что если поёт водолаз, то наверху всё время знают, что с ним всё в порядке, а замолчит — сразу спросят, в чём дело.

Антоненко знал всё это, но зло крикнул:

— Поменьше болтайте наверху. Песни потом петь будем.

Однако резкая, свойственная ему интонация теперь не помогла побороть растерянность. Он всё не мог понять, где нос и где корма той тёмной махины, которая висела над грунтом впереди него. Глаза всё не привыкали к живому, двигающемуся полумраку вокруг. Он крикнул, чтобы зажгли лампы, спущенные в воду где-то в районе пробоины. И пока ждал этого, стоя неподвижно и вглядываясь в тень под баржей, почувствовал, как начинают вздрагивать его ноги и, щекоча кожу, по спине скатывается капля пота. Ему чудилось, что расстояние между грунтом и дном баржи уменьшается прямо на глазах, хотя за те одну-две минуты, которые он провёл под водой, заметить разницу в осадке баржи было невозможно.

Вспыхнула подводная люстра. Зеленовато-жёлтым ореолом засветилась вокруг неё вода. Борясь с течением, Антоненко пошёл на свет. Он шёл, низко наклонившись вперёд и делая руками так, как пловцы брассом. Вода сопротивлялась, качала его из стороны в сторону. Вниз Антоненко не смотрел. Только вперёд — на лампу, около которой нужно будет подлезть под бородатое от водорослей днище баржи. Сердце билось резкими, быстрыми толчками. Уже совсем близко от лампы что-то цепко обхватило его ногу. Потеряв устойчивость, Антоненко сунулся головой вперёд, и его руки тоже обхватило что-то гибкое и пружинистое. Ил с грунта дымовой завесой закрыл всё вокруг. Очевидно, по хриплому, частому дыханию Антоненко наверху поняли, что с ним что-то случилось, и спросили, как он себя чувствует.

Удивительно приятно было услышать человеческий голос. Антоненко перестал рваться и метаться, дал течению унести муть, которая мешала смотреть, и тогда разглядел клубок перепутанных тросов, цепей и ещё какого-то металлического хлама.

— Троса какие-то здесь валяются, — облегчённо вздохнул он.

— Перестаньте стравливать воздух. Подвсплывите немного — и тогда освободитесь, — голос Гурова звучал глухо.

Антоненко сделал так, как советовал старшина водолазов: перестал стравливать воздух. Слабый звук, с которым пузырьки его вырывались из шлема, затих. Теперь ничто не нарушало безмолвия на дне Могильной бухты. Это безмолвие длилось всего несколько секунд, но, когда, освободившись от тросов, Антоненко подобрался к борту баржи, он, вместо того чтобы спешить к пластырю, остановился около лампы и тронул её рукой. Он медлил лезть под днище и всё шептал про себя: “Спокойно. Главное — спокойно. Надо всё продумать. Значит так. Сперва… Главное — спокойно…” Чтобы наверху не знали, что он остановился, Антоненко крикнул продолжать травить шланг-сигнал. Он хотел вспомнить, что и в какой последовательности надо будет сейчас делать, но никак не мог сосредоточиться. Только обрывки мыслей мелькали в голове, и всё время представлялось, как, крутясь в темноте трюмов, заливает баржу вода и, стукаясь друг о друга, всплывают на этой воде бочки с соляркой.

Антоненко надо было влезть под днище, подойти к пластырю, подвсплыть — прижаться спиной к днищу, надавить руками на край пластыря, который упёрся в заусенцы, скомандовать выбирать подкильные концы и всё время, пока пластырь будут протягивать по днищу, продолжать отводить его передний край от заусенцев. Когда пробоина окажется закрытой пластырем, надо скомандовать начинать откачку воды из затопленного отсека. Всё это очень трудно сделать, когда движения скованы резиной скафандра, когда надо бороться с течением, следить за воздухом — не перетравливать его, остерегаться подкильных тросов, которые то вплотную прижимаются к днищу, то ослабевают и могут передавить резину воздушного шланга.

“Хватит, вперёд!” — приказал сам себе Антоненко. Люстра осталась позади, и зыбкая тень, ломаясь на неровностях грунта, закачалась впереди него. Несколько уродливых морских бычков метнулось из-под ног. Антоненко вздрогнул, чертыхнулся, и сразу же сверху спросили, в чём дело.

— В шляпе, — огрызнулся Антоненко. В телефонах затихло. “Слушают, следят, — подумал лейтенант. — Я вам всё-таки покажу, как надо… Риск! Риск! Страховщики, а не водолазы… Вот как надо, вот”. Он сделал ещё несколько шагов вперёд и задел шлемом днище баржи. Звук от этого удара был слабый, но отдался в ушах резким гулом. Антоненко согнулся и охнул. Страх перед сотнями тонн металла, которые опускались на него сверху, сковал его.

— Что у вас, лейтенант? Я сейчас приду к вам. Гуров говорит. Отвечайте!

Антоненко выпрямился.

— Не смейте, Гуров! Всё нормально у меня.

Глаза защипало: пот. Антоненко по привычке потянул руку ко лбу. Стекло иллюминатора закрыла резиновая рукавица. “А голос-то у меня нормально звучит”, — мелькнуло в мозгу, и сразу стало легче от этой мысли. Он опустил руки и вгляделся перед собой. Он увидел загнувшийся лист обшивки и чёрное ребро пластыря, которое упиралось в него: — Выбирай подкильные с правого борта!

Пластырь дрогнул — один, второй, третий раз.

— Навались! — крикнул Антоненко. Тишина в телефонах давила на виски. И хотя лейтенант знал, что эта тишина означает, что каждый его вздох слушают наверху, за каждым словом следят, — ему нужно было самому слышать чей-нибудь голос. Во рту было сухо, в глотке то ли спазма, то ли ком мокроты, которую нельзя откашлять и выплюнуть. Дыхание от этой спазмы тяжёлое.

Пластырь отполз в сторону. Антоненко перестал стравливать воздух. Скафандр бугром вздулся на груди, ноги потеряли опору. Антоненко подвсплыл, прижался спиной к днищу, ухватился за край пробоины и подтянулся к пластырю.

— Приготовиться выбирать левые подкильные!

— Берегите шланг-сигнал, — ответили сверху.

Антоненко протянул вперёд руки и почувствовал, как гнёт их струя воды, вливающаяся в пробоину. Гнёт и тянет за собой. Он ухватился за переднее ребро пластыря и надавил на него. Пластырь не поддавался. Меховая шапочка на голове лейтенанта сбилась в сторону и стала сползать на глаза. Антоненко грубо выругался.

Тишина в телефонах. Одиночество. Скользят по днищу баржи пузырьки стравленного из скафандра воздуха. Колышутся прилипшие водоросли. Свет от подводной лампы тусклый, рассеянный. А метрах в двадцати — мрак.

Антоненко упёрся шлемом в ребро пластыря и зажмурился. “Только не убеги, только не убеги, — твердил он про себя, засовывая руки дальше в щель. — Так, так. Теперь ещё раз дёрнуть…”

— Не уйду! — вслух прохрипел он. Сверху переспросили:

— Что вы говорите?

— Не уйду-у-у! — во весь голос завопил Антоненко. Он кричал теперь не переставая и всё дёргал и дёргал вниз обтянутые парусиной доски пластыря. Истеричная злоба на себя, на свою упрямую глупость, на всех, кто был сейчас наверху, на баржу, на воду, которая давила на него со всех сторон, охватила его. Пусть тонет баржа, пусть давит его, пусть… Он уже ничего не понимал из того, что кричали ему по телефону. Только рвал и рвал вниз пластырь. Он ударился лицом о стекло иллюминатора, и во рту стало солоно от крови. Пластырь, наконец, поддался, но он не замечал этого.

— Не уйду-у-у! Не уйду-у-у! — кричал Антоненко, и от этого крика ему самому делалось ещё страшнее. Крик был хриплый, дикий.

Сверху люди давно уже пытались втолковать ему: “Пошла вода! Пошла вода!” Когда эти два слова добрались до сознания, Антоненко рванулся куда-то в сторону, судорожно запрокинутой головой надавил стравливающий клапан. За этими двумя словами он представил себе воду, затопляющую баржу через люковые комингсы, стремительно заполняющую отсеки. Ноги лейтенанта зарылись в грунт, шланг-сигнал петлёй захлестнул руку. Стукаясь о днище баржи шлемом, он сделал несколько прыжков к борту, к лампе, потерял устойчивость и упал, закрывая руками шлем:

— А-а-ай! Спасите!..

Он пришёл в себя, когда его уже вытащили на палубу бота. Перед глазами было измазанное кровью стекло иллюминатора и чьи-то руки. Эти руки отвинчивали иллюминатор. Антоненко всхлипнул и слабо шевельнулся, точно отстраняя от себя людей. Он лежал на животе, и передний груз больно давил грудь. Стекло иллюминатора вращалось всё быстрее и, наконец, отпало. Морозный воздух, наполненный шумом моторов и плеском падающей за борт воды, ворвался в шлем. Антоненко стал на колени. Люди вокруг молчали.

— Раздевайте быстрее, — прошептал Антоненко и сам почувствовал, какой серый, безжизненный у него голос.

Здесь же на палубе с него сняли груза, ботинки, шлем, и тогда Антоненко увидел баржу. Баржа всплывала! Помпы работали, опустив приёмные шланги в её трюмы. Он просто не понял там, на грунте, куда пошла вода. Она пошла на откачку. И теперь он мог докладывать о выполнении задания и о том, что это он сам завёл пластырь. Но всё — и выполненное задание, и баржа, и пластырь — было сейчас безразлично Антоненко. Руки и ноги у него дрожали, дышал он тяжело, с всхлипом, и всё не мог заставить себя посмотреть в лица людей вокруг. Он понимал, что жалок и противен сейчас — ослабший, дрожащий.

Идти сам он не мог, и, подхватив под руки, его отвели в каюту Гуров и Сидорчук.

— Ничего, ничего, сейчас вам полегчает, — бормотал Гуров. — Не поняли, значит, куда вода пошла? Ничего, под водой и хуже путаются люди. Полегчает сейчас вам…

— Не надо, Гуров, — попросил Антоненко. — Уйдите все. Уйдите.

Оставшись один, Антоненко, обрывая завязки, стащил с себя взмокшее от пота бельё, забрался в койку, задёрнул полог и с головой закутался в одеяло. Он долго лежал так в душной темноте, плотно зажмурив глаза. Руки и ноги у него всё ещё вздрагивали. Вспоминая свой крик: “А-а-ай! Спасите!”, Антоненко от нестерпимого стыда корчился, тискал подушку и стонал.

Но усталость взяла своё: он заснул. Всё время сквозь пелену забытья он слышал шум падающей из шлангов воды и проснулся, как только этот шум прекратился.

Тело у лейтенанта болело всё — от шеи до пяток. Но голова посвежела, и чувство дурноты прошло. Он вылез из койки и, шлёпая босыми ногами по линолеуму пола, подошёл к иллюминатору. Задрайка примёрзла и не поддавалась. Антоненко ударил по ней кулаком. Иллюминатор открылся. Морозный парок потянул в каюту. Где-то на палубе хриплыми голосами ругались матросы. Перед самым иллюминатором, уже на метр поднявшись из воды, чернел борт баржи.

Антоненко понял, что откачка закончена. Нужно было одеваться и выходить наверх. Но вместо этого он закрыл иллюминатор и опять забрался в койку. Самым трудным казалось ему сейчас — выйти на люди, встретиться с ними. Стыд по-прежнему душил его. И не только за этот малодушный вопль там, на грунте. И не потому, что он умудрился потерять от страха сознание. Нет. Не только это. Победителей не судят, в конце концов. Баржа спасена. Его совесть может быть чиста.

Только теперь, впервые в полном одиночестве встретив смертельную опасность, впервые так остро пережив страх, Антоненко понял, что настоящее мужество и смелость отчаяния — разные вещи. Неужели он трус? Ведь и сейчас он боится. Боится показаться людям, посмотреть им в глаза и сказать, плюнув на субординацию: “Да, не было достаточных причин для того, чтобы рисковать жизнью”. Не истинное мужество вело его в воду, а привычное актёрство да злость и обида на себя за опоздание из-за этого проклятого тумана там, в проливе у Оленьих островов.

— А, дьявол! — пробормотал Антоненко и стал одеваться. Он всё же решил идти наверх, в рубку.