Дмитрий Каралис. ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

1

Честность в литературе и жизни — явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно — ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность.

Иногда мне кажется, что многие писатели 80—90-х годов вышли не из традиционной гоголевской «Шинели», а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить.

Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания.

Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая.

Книги Конецкого в 70—80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо «зачиты­вались» в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился, как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как полный комплект шпаргалок старшего курса, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого.

…Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению — в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги-художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах — массовка производственной темы. Он же показывал жизнь, какой она была на самом деле, — честно.

Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого. Владимиру Высоцкому дали Государственную премию – посмертно. О чем бы сейчас пел Высоцкий?..

Я вижу картинку: Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов. Правду-матку — в глаза! Это его кредо писателя и человека.

Есть ощущение, что власть побаивалась Конецкого до последних дней его жизни.

Из ничего ничто не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка «Эрика» в потертом футляре... Три ордена — «Знак Почета», Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством».

Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей — он находился в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице — лжи.

2

Чертовски трудно написать о знакомстве с Конецким так, чтобы было написано о Конецком, а не о себе рядом с Конецким. Ибо бес не дремлет, а подталкивает тебя примазаться к всенародно любимому писателю и нашептывает в самое ухо, чтобы ты немедленно сотворил воспоминания в стиле: «Вот мы с Виктором Викторовичем однажды…» Или еще круче: «Помню, Викторыч меня спрашивает: а как ты думаешь…» Но, чур меня, чур! Попытаюсь не сбиться с курса.

3

Не будет преувеличением сказать, что со времен Василия Теркина русская литература жила без народного героя. Героев-персонажей хватало, но ни один из них не стал любимым, с которым не тягостно и помолчать, и водки выпить, и попасть в переделку в штормящей Атлантике.

Герой-рассказчик Конецкого буквально с первой книги путевой прозы «Соленый лед» стал таким героем. Героем нашего времени. <…>

Это было начало семидесятых, я пописывал в городские газеты юморески, сотрудничал внештатником в «Известиях» и был напрочь лишен какой-либо литературной компании. То, что печатали журналы, мне категорически не нравилось; то, что я изредка пытался предлагать журналам, не нравилось им. Иными словами, мои представления о жизни сильно расходились с представлениями о жизни работников толстых и тонких литературных журналов. Мрак, жуть. И зачем я только втянулся в это писательство!..

Выражаясь в образах того времени, проза Конецкого молнией расколола тьму, и я разглядел вокруг себя реальные очертания мира. Оказывается, писать-то можно! Вот она жизнь! Вот ее красота и ужас! Ах, какой замечательный писатель, как я его люблю!..

К тому времени я уже перетряхнул две районные библиотеки и прочитал все, написанное Конецким. Выводы я сделал самые оптимистические и мобилизующие: «Писать не только можно, но и нужно! И нужно попытаться познакомиться с выдающимся писателем!»

4

Вскоре знакомство и состоялось: в апреле 1974-го мне удалось пригласить Виктора Конецкого на встречу с преподавателями, студентами и аспирантами ЛИВТа — Ленинградского института водного транспорта, где я уже работал на кафедре технологии судостроения и судоремонта.

Поклонников творчества собралось человек десять — все студенты рванули в общежитие на площади Стачек, где в тот же день и час должен был выступать неведомый мне сатирик Жванецкий.

Конецкий на встречу опоздал.

— Это виноват не я, а советская власть! — иронично заявил он, поднимаясь по ступеням главной лестницы. — Она в свои пятьдесят семь лет не может организовать ритмичную работу городского транспорта!

Секретарь комитета ВЛКСМ Паша Чудников слегка присел от испуга и быстро оглянулся: не слышит ли кто? Я тоже почувствовал некоторую неловкость за гостя и его суждения.

Конецкий был в ярком клетчатом джемпере под пиджаком, много курил и тряс чубом. Героем без морской формы он не смотрелся, это уж точно, но то, что говорил, звучало для нас откровением…

После встречи мы завели Конецкого в редакцию многотиражки «Советский водник» и мне удалось взять у него интервью. Говорил он свободно и, выражаясь языком недалекого будущего, как-то по-диссидентски. В некоторых местах его речи главный редактор газеты делал мне страшные глаза, и я выключал кассетный магнитофон «Романтик», но вихрастый писатель махал рукой: «Да бросьте вы! Я ничего не боюсь! Это все пустяки!»

Интервью напечатали в двух газетах — во всесоюзном «Водном транспорте» и многотиражке «Советский водник».

Перед этим Конецкий исчиркал предъявленный ему для визирования текст со словами: «Этой хреновины я не говорил! Этой хреновины я просто никогда сказать не мог!» Его замечания касались в основном красивых, как мне казалось, оборотов, которые я вложил в уста интервьюируемого. Надавав мне таким образом по башке, Конецкий несколько смягчился и, угостив чаем, выслушал мои сбивчивые мечтания о литературном будущем.

В мае 1997 года мне удалось открыть на набережной Адмирала Макарова Центр современной литературы и книги, своеобразный писательский клуб, отчасти заменивший сгоревший пять лет назад Дом писателей им. В. В. Маяковского.

Дым коромыслом стоял несколько дней — пили, закусывали, радовались встречам. Конецкий не приехал — плохо себя чувствовал, но договорились провести его творческий вечер в октябре, если будет работать лифт и позволит здоровье.

Виктор Викторович с Татьяной отобрали живописные работы для выставки — их оказалось более сорока, все прекрасно вписались под сводчатыми потолками Центра.

Конецкий прибыл в приподнятом настроении, при полном гражданском параде. Жена Татьяна Валентиновна была встречена цветами и аплодисментами.

— Я, етитская сила, уже несколько лет ни на какие мероприятия не ходил, — признался он, обнимаясь со старыми друзьями. — Хорошо вы тут устроились!

Пришел Аркадий Крамарев, депутат Законодательного собрания, бывший главный милиционер города, с которым Конецкий знаком с давних времен, когда ходил к молодому следователю выручать своего нашкодившего матроса.

Выпили, повспоминали. Конецкого не хотели отпускать, забросали вопросами: как пишется, как живется, о чем думается?..

Конецкие стали бывать в Центре. Виктор Викторович даже вошел в Попечительский совет…

Несколько раз я навещал Виктора Викторовича дома, — говорили, даже выпивали. Я понял, что Татьяна — тот человек, которого может послать человеку только судьба: она глубоко любит и уважает своего мужа, занимается всей секретарской работой, печатает тексты, которые наговаривает Виктор Викторович, ведет переписку и, быть может, — даже читает ему вслух. Причем, библиотекарь по образованию, она следит за новинками и замечательно разбирается в литературе.

6

В декабре 1999-го собрался по писательской путевке в Международный центр переводчиков и писателей на греческий остров Родос. Зашел к Конецким попрощаться.

— А привези нам ветку грецкого ореха!

— Попробую…

В Греции я все время вертел головой, пытаясь угадать дерево с орехами. Не нашел. Незадолго до отъезда нас повезли на экскурсию по острову, и микроавтобус остановился около красивого монастыря, лежащего в низинке у дороги. Белая колоколенка церкви утопала в зелени. Утреннее солнышко, золотистые сосны, стриженые кусты, поют птички, никого не видно.

В церкви — резной деревянный иконостас шоколадного цвета. Прохладный полумрак. Я поставил свечи и подошел к священнику. Разговорились.

Отец Виктор, оказалось, — бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку, сбежал в Афинах с корабля. Свадьба не состоялась — родители невесты были против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви.

Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:

— Плавал?

— Нет, судостроение-судоремонт.

— А я пять лет на сухогрузе отходил, — улыбнулся батюшка. — Сначала четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим...

— Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами. Меня Виктор Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?

— Виктор Викторович? — Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке крест.

Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.

— Етитская сила, прости меня, Господи!.. — Он возвел глаза к небу. — Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком? — Он тревожно покосился на меня. — Как он поживает?

Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому — годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие…

— Люблю! — Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста. — Ой, люблю...

Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: «Пошли!»

Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева — кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.

Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке.

— Во славу Божию! — Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял еще две веточки, поменьше. — Писатели — Божьи люди, как дети малые... Я и сам раньше в миру стишки кропал... Довезешь?..

Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь, и расскажу ее историю.

Так все и получилось.

Виктор Викторович был тронут рассказом, Татьяна радостно светилась, устраивая колючие ветви в просторную вазу. До Нового года оставались считанные дни.

— Я тебе тоже подарок приготовил! — Конецкий принес веточку коралла и морскую ракушку с перламутровым отливом. — Коралл дарится на счастье! Держи! Это с островов в Индийском океане… — он произнес их короткое название.

…Иногда я осторожно стучу белой коралловой веточкой о донышко раковины, напоминающей большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название тех островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны.

7

Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому — его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Семитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости.

Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения.

Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание Кают-компании Движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее.

— Стоя! — раздалось в задних рядах. — Конецкого будем слушать только стоя!

И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся…

Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…

Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…

И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. 

Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. «Никто пути пройденного у нас не отберет…»