Высказывались беззастенчиво, не стесняясь. Время от времени Виктор посматривал на меня, чуть подмигивая. Как я понял — не стоило вмешиваться, пусть пооткровенничают. Это было правильно. Вряд ли спор с ними мог к чему-то привести. Сам Виктор находился как бы в своей родной стихии, в их кают-компании, понимал их, и в то же время пребывал вне, на своем писательском мостике. Едкий свой юмор он припрятал, что нечасто с ним случалось, и я полностью мог увидеть перед собой откровенных ястребов. Они не думали ни о последствиях, ни о жертвах, у них не было поводов, не было личной ненависти ни к одной из этих стран. То, что Америка или Англия были наши союзники, ничего не значило. Повоевать — вот что надо было. Я представил себе скрытую силу этих начальников, их напор где-то там, наверху. 

Это была среда, родная Виктору и в то же время чуждая ему.  В сущности, он всегда дистанцировался, он не щадил своих героев.

Каким-то образом он как бы «расколдовал» эту военно-морскую вельможность. Произошло их саморазоблачение.

Нечто подобное произошло в Париже, когда мы были с ним в гостях у Луи Арагона. Разумеется, то было иное отношение, Арагон заслуживал нашего уважения, мы почитали его, понимали значимость его таланта, и все же Виктор опять почти без слов сумел показать несколько слащавую сентиментальность Арагона с его преувеличенным почитанием Эльзы Триоле. Роскошно изданное собрание сочинений их обоих — в каждом томе он и она, совершенно несочетаемые писатели, квартира, увешанная сотнями ее фотографий... Без Виктора я, вероятно бы, растрогался, но его прищуренный взгляд, припрятанная в морщинах усмешка ставила все на свои места, происходило беспощадное разоблачение, вернее, опять саморазоблачение Арагона. Что, впрочем, не уменьшало нашей сердечности к нему.

Виктор обладал редким даром — не просто юмором, что уже само по себе достоинство, к тому же не частое. Обычно дело сводится к смешным историям, забавным выражениям, характерам. У Конецкого юмор растворен в самом повествовании, а оно большей частью серьезно, оно про достаточно тяжелый, опасный труд моряка, морской быт, морскую жизнь. Были рассказы «Петра Ивановича Ниточкина» — это уже сплошь улыбка, без моря, наука, Академгородок. Наиболее мне всегда был интересен сам автор, минуты его полной откровенности, когда он добирается до самого себя. Надо было накопить жизни и личности, чтобы рискнуть открыться.

Он бывал колюч и неудобен в дружбе. И все же к нему тянуло. И сам он тянулся ко всему истинно талантливому. Такова была его любовь к Юре Казакову, к Виктору Борисовичу Шкловскому.

Ему не досталось ни государственных премий, ни собраний сочинений, это было несправедливо. Было читательское признание, но обида с годами порождала скрытый комплекс. Однако он не позволял себе добиваться, хлопотать.

После его ухода я остро ощущаю его отсутствие. Не только потому, что ушел большой писатель. Не хватает его непримиримости к любой фальши, лжи, не хватает его острого насмешливого взгляда на происходящее.