Валерий Попов. МОРСКОЙ ВОЛК

Такие люди, как Конецкий, были солью нашего общества — солью горькой, морской, вызывающей у некоторых тошноту. Но без этой соли какой пресной была бы наша жизнь!

Сейчас может быть написан и напечатан любой текст, но в нем вряд ли будет то напряжение, которое создавало прозу Конецкого. Он понимал, что лишь мощная проза сломает лед, расшевелит сонные (но не умершие?) души начальников, пробудит их… Сейчас, при отсутствии какого-либо сопротивления, при общем «пофигизме» сила эта из прозы ушла.

Он переживал годы обид, несправедливостей, замалчивания, непечатания — но он успел хлебнуть вольного морского воздуха, и его уже было не усмирить. Он уже знал, что он замечательный писатель и что он — прав. Не только как художник, но и как гражданин.

— Вырубите, наконец, Высоцкого! — кричали ему ночью соседи из окон.

— Ты слышал — велели тебя вырубить? — задорно подходил он к Высоцкому, сидевшему за столом.

«Тема спасает!» — ворчали завистники… А ты сам бы пошел и покушал эту тему!

Кстати — чем закончилось тогда то наше противостояние с Конецким у ресторанного столика? Вспоминаю теперь: то многолюдье в Доме писателей, ныне сгоревшем, объяснялось тем, что наверху, в Белом зале, шло, оказывается, писательское собрание… не шло, а плелось, спотыкаясь! Заглянув в зал, где сонное бормотание ораторов терпели лишь те, кому тоже предстояло по должности выступить, настоящие люди спускались в буфет. И вдруг!

— Конецкий… Конецкий идет! Будет выступать! К трибуне идет!

Всех словно смыло из ресторана. Конецкий, справедливо решив, что не стоит тратить свою мощь на столкновение с каким-то мальчонкой, забыл обо мне — и бросился в бой настоящий!

До этого полупустой зал заседаний мгновенно наполнился. Помню, стояли даже в проходах.

Такого слышать в том зале не приходилось! Только из уст Конецкого!

— На Север везут гнилое мясо и дрянной спирт! Кругом воровство, обман!..

Зал замирал… потом аплодировал… и снова замирал. Конецкий знал то, о чем говорил и о чем писал: все испытал на своей шкуре, на своих измотанных нервах. Он говорил правду, и никто, даже из самого высокого начальства, не смел его перебить. Другого бы легко перебили — но не его: Конецкий не злопыхательствовал, а страдал, и обвинить его, в сущности, было не в чем — лишь в том, что он страдал больше других. Но этого — не запретишь.

Жить в таком напряге, казалось, невозможно. И сама его жизнь, его существование, его работа в таком режиме были подвигом, вызывающим восхищение.

Не изменился он и после того, как изменился строй. Порой казалось: ну теперь-то что горевать? Наши у власти, все теперь по справедливости… чего бушевать? Изменился строй, но не изменился Конецкий. Всегда, оказывается, есть правда, которая в тени, которую из тех или иных соображений, пусть даже самых благородных и прогрессивных, загоняют в тень.

Конецкий был героем войны с неправдой, победителем этой войны. Его пытались награждать… но на грудь его, которая всегда яростно трепетала, никогда не застывала в надменной неподвижности, награды как-то «не прикалывались». Помню, как на писательском собрании, в момент торжества демократии, его хотели выдвинуть депутатом чего-то. Виктор Викторович вышел на сцену мрачный:

— Я скажу невпопад, как всегда. Наверное, вас это удивит, но, если я стану депутатом, я буду добиваться увеличения советских военных баз по всему миру — считаю это одной из самых важных задач!

Зал замер! Такое сказать! В разгар «разрядки», разоружения, которое многим из нас, несведущим и близоруким, казалось тогда окончательным, радостным! Но он знал, что говорил, он видел не лозунги, а реальную жизнь!

И никуда его, конечно, тогда не выбрали — да и наград, с его характером, он и в «светлые годы» не набрал.

Зато у него есть главное. Достаточно сказать: Конецкий — и все поймут.