Виктор Дмитриев. КАК БЫЛ НАПИСАН РАССКАЗ «СОСНОВАЯ ВЕТКА»

Я приехал в Михайловское часов около семи вечера, было совершенно темно и было много снегу. Приехал на машине с шофером Сашей Петрушихиным. У самого домика забуксовали в снегу. Виктор и девчонки (зимой 1965 г. В. Конецкий работал в Михайловском над книгой «Соленый лед» и жил в доме сотрудниц музея А.С.Пушкина Е.Ивановой и Г.Симакиной) выбежали ко мне раздетые и были очень рады.

Потом, в домике, мы хорошо пировали, рассказывали долго за столом разные истории, включили электропроигрыватель и затеяли танцы, причем Саша Петрушихин тоже чувствовал себя просто, несмотря на хромоту, и тоже танцевал, хотя видел всех, кроме меня, впервые.

Потом опять был живой и веселый разговор. Конецкий, как обычно, издевался над девчонками, над их якобы жадностью, скопидомством, суровым к нему отношением, а они отвечали ему таким же подшучиванием, и всем было весело.

Женя Иванова решила показать нам с Сашей комнату, в которой предстояло ночевать. Посреди комнатки, прямо напротив двери, стоял стол, на котором была старенькая портативная пишущая машинка, ворох бумаг и немного книг. Слева от входа, правее окна, — неокрашенная деревянная полка с книгами.  К полке была прикреплена сосновая ветка, которая украшала и полку, и белую, окрашенную мелом стенку, и всю маленькую и совсем убогую комнатенку.

Я предложил: «Напиши рассказ “Сосновая ветка”, вот об этой ветке». И Виктор тут же сел за машинку. Он попросил не останавливать его, если пройдет более пяти минут, но все-таки взамен этого предложил другое ограничение: не писать более одной странички и не переделывать.

Мы решили ему не мешать и отправились в парк. Была луна и поэтому довольно светло. Было очень красиво глядеть на Савкину горку, на Маленец, на Дедовцы, на все кругом, белое и тихое. Мы быстро вернулись, и Виктор при нас достукал на своей машинке последние слова этого рассказа.

«Был тихий дом, летний, легкой постройки. Надо было долго топить печи, чтобы к утру стекла окон не становились сиреневыми ото льда. Утром в ведрах на кухне скрипел лед, тонкий, скрипкий, музыкальный. И я боялся мыть шею. Я уже забыл прошлое — трудные ночи Диксона, лай промороженных собак, застывший на сорока столбик ртути, ртути, не смешанной с денатуратом, которая уходит под брови термометра, когда опускается за сорок. Я уже забыл замороженные огромные туши белух, из которых когда-то вырубал печень обыкновенной пешней. Сперва из распоротого брюха вырывался вонючий газ.  И даже мороз не мог омертвить этот страшный запах смерти. Вокруг, в полутьме полярных сумерек полыхало северное сияние. Я ждал музыки из Москвы, когда возвращался в избушку зимовки с белушьей печенью. Меня встречали радостно и озорно, потому что на Руси есть одно главное богатство — юмор, самоиздевка, смех, беспощадность. Из этих вещей рождается тепло. И вот я забыл уже все это, изнежился, и когда приехал в этот маленький летний, дурной дом, то испугался простылости его стен, обреченности его жильцов, их привычки в довольстве малым. И я подумал: «Смогу ли я тут писать, Витя?»

Было утро, морозное, и солнце, красное, морозное, поднималось над санным полозом, который прошел от какой-то дальней деревеньки сюда, в Михайловское, в ларек, где продают хлеб. Накануне я разбил машину, на душе было омерзительно. Я не мог даже думать о себе самом. Так глубоко я не любил себя. Это бывает у меня припадками — вдруг омерзение. И единственное наказание и, если хотите, облегчение — это забвение. Но его не так просто достичь…