НОВАЯ КНИГА ПИСАТЕЛЯ

ОЛЕГ ГЛУШКИН

МОЁ МОРЕ

МОРСКОЙ МОТИВ

Наступит ещё одна бессонная ночь, в которую незримо ворвётся море. И мимо проплывут мои корабли: невидимая в ночи подводная лодка, быстрый морской охотник, юркий и низкобортный тральщик, мерно колышущаяся на волнах плавбаза, усталый и пыхтящий траулер. Никто на их палубах не вспомнит меня. В обшивке, на флорах и бимсах, возможно, записано воспоминание о моём имени. Можно ещё раскрыть судовую роль. Но бумага так ненадёжна. Рукописи не горят – утешение для тех, кто не признан. Я без всякого сожаления променял бы все свои книги на счастье первого свидания с морем. О, как хотел бы я снова, облаченный в бушлат и бескозырку, ступить на шаткий трап и козырнуть вахтенному, и убедиться, что я не опоздал к отходу. И уйти в дозор, в морское пространство, чтобы почувствовать его бесконечность. Берег лишён постоянства. Только море вечно, его нельзя поджечь. Раскалённое солнце садится по вечерам в его воды – и сразу остывает. В глубинах затаилась холодная тьма. Зато поверхность играет всеми цветами радуги, и бусинки брызг кидает в лицо морской ветер. Что я искал в этом безбрежном пространстве, меняющем свой цвет и подчиненном небу? Все острова и земли давно открыты. Я никогда не жаждал славы. Мне даровал свободу океанский простор и беспрерывный ход волн. Я любил и желал море, как любят и желают женщину, таинственную и непостижимую. Однообразие дней, съедающих водную гладь, казалось бесконечным праздником. След за кормой, рождённый винтом, методично стирался, и волны вдали становились крохотной рябью. Можно было подолгу смотреть на пенные всплески и слушать затаённую музыку близящихся штормов. Этот рокот — как львиный рык, как содрогание гигантских китов, как сердцебиение вселенной. Шелестящая тишина на рассвете. Пространство, лишённое пения птиц. Его заменяет ритмичный шум волн — богатырская симфония движущейся воды.

Всё живое зародилось в морских глубинах. Младенец, едва покинувший лоно матери, готов безбоязненно плыть в родной стихии воды. ­­­­­­ Раствориться в воде — не значит ли это вернуть своё первородство. Плыть, пока хватит сил. И сложить руки. На илистом дне открыть глаза и увидеть зелёные покачивающиеся водоросли, причудливые ветви кораллов и сияние перламутра огромных раковин. Засмеяться последний раз от щекочущего прикосновения маленьких рыбок — и устремиться вверх, и, вынырнув, жадно глотать воздух.

Только в море можно осознать, что значит для тебя земля. И когда после долгого рейса вдохнёшь пряный запах трав и увидишь берёзки, растущие на берегу, ты предашь море и даже скажешь себе: зачем же болтался столько дней там, где не поют птицы и не пахнет полынью. Земля же ещё долго будет качаться под ногами напоминаньем о дощатой палубе. И ноги вспомнят тепло палубного настила и опять приведут в порт.

Как соединить всё это в себе, как примирить воду, землю и небо? Надо придумать себе необитаемый остров, посадить на нём дерево у самой кромки прибоя и сидеть под зелёной кроной так, чтобы пятки лизал солёный накат. Сидеть и смотреть в небо, пока не осознаешь, что надо сделать плот. И только море может связать тебя с людьми. В ветреную погоду, когда оно сливается с небом и барашки волн пенят его, плот может превратиться в летучего голландца. И если ему придать скорость, он будет глиссировать. И тогда неизвестно: летишь ты или плывёшь.… И с тобою всегда горсть земли, в которой можно вырастить небольшой цветок, если тебе опостылят розовые кораллы. Все это живёт в тебе. И воспоминания, и сны часто реальней той жизни, которую стараешься не замечать. И в комнате по ночам кричат надрывно чайки и раскрывают длинные узкие рты дельфины, чтобы поведать о таинствах и очаровании дальних странствий. И в подтверждение утром приходит открытка из Гаваны. Голубое лаковое море на этой открытке обнимает белый форт и вдали призрачным пятном встаёт из вод твой корабль. Может быть, ты был на его борту, когда делали этот снимок, ты стоял на баке и смотрел на плывущий навстречу город, на его розоватые дворцы и гранитные набережные. Что теперь ответишь ты? Расстояния съедают слова. Остаётся одно – опять подняться по трапу и скинуть с кнехта пеньковый канат.

СЧАСТЛИВЫЙ МАТРОС ДАН

Дан дежурил почти каждую ночь. Дан служил срочную на вспомогательном буксире. Даном были недовольны капитан, старпом, все деды и даже боцман. Ну, на боцмана наплевать, тоже начальник, сундук, выслуживается, копит деньги. Что для Дана боцман? Ничто. Кто они все для Дана? Они даже не поймут никогда, как хорошо дежурить ночью, когда все на корабле спят. Они не узнают, как красиво море ночью. Им не дано смотреть часами на далекие огни города. Они думают, что ночное дежурство — очень суровое наказание. Они глубоко ошибаются.

Ночью все спят. Дан будет спать днём, разве это меняет дело. Ночью холодно, но приятнее здесь, на палубе, чем в душном кубрике. Дан смотрит на звёзды — мерцающие светлячки, подмигивающие ему, он смотрит на луч одноглазого маяка, шарящего яркой полоской света по ночным волнам. Дан слушает, как всплёскивает вода у борта. Он слышит гудки швартующихся в торговом порту паромов. Он знает, что в городе его ждёт Марина. В большом доме-дворце на берегу моря совсем иной мир. В лабиринте комнат он догоняет Марину, поднимает её на вытянутых руках к потолку и кружит. «Ой, — вскрикивает Марина, — мы сейчас полетим, я превращаюсь в пропеллер!» Наверное, твой отец обкомовец, как-то спросил он. Не хотелось бы такого варианта! Но Марина сказала: не выдумывай, он служит по одному ведомству с тобой. Она любит фантазировать. «Вот закончится твоя служба, и мы выберем далёкий заснеженный остров и будем жить там!» Будем, соглашается Дан. Они теперь превратились в одного человека, желания слились, тело перетекает в тело…

Дан счастливый матрос. Как и всякий счастливый матрос, он должен хорошо выспаться. Дан не первый год служит. Он умеет спать на посту. Он может спать стоя. Он может спать даже в строю. Этому он научился ещё в казармах на берегу, когда роту водили в баню обычно в пять утра. Они шли шатающейся вереницей, и каждый держался за хлястик шинели впереди идущего, и все спали, кроме первого. Весь город спал, когда они шли в баню, шли и тоже спали. Город Дану всё больше нравился. Недавно, когда залезли с Мариной на крепостную башню, он вдруг понял, что этот древний город послала ему судьба. Скоро сошьёт Марина себе белое платье, закружится весной среди каштанов, поплывёт вверх к белым свечам. Вместе так легко плыть над цветущей землёй…

Дана разбудил лёгкий лязг. Это упал карабин, который отпустили руки, разжавшиеся во сне. Он посмотрел на часы. Было три часа десять минут. Надо всегда вешать карабин на плечо, когда спишь, подумал он. Потом ещё раз посмотрел на часы и сказал сам себе: момент назрел, Дан, пора.

Потом он принес из гальюна две швабры и поставил их крест-накрест, а сверху накинул тулуп. Теперь это был второй Дан, он недвижно сидел на посту. Правда, за это тоже не гладят по головке, на посту надо стоять. И всё же это правильный выход. И если боцман выйдет помочиться, он увидит, что Дан на посту, и будет хорошо спать.

Дан похлопал холодную кожу тулупа и улыбнулся, потом осторожно пролез в узкий лаз люка и очутился на камбузе в сказочном царстве божественных ароматов. Огромные начищенные котлы блестели в свете тусклого фонаря. Пахло не только специями, но и мясом и даже подсолнечным маслом. Дан был ростом под два метра, и ему необходимо было насытить своё большое тело. Дан пошарил рукой в темноте и ловким движением вынул из глубин холодильника скользкий кусок свинины. Потом он достал сковороду и поднялся наверх, туда, где лежал мешок с картофелем. Он вынул несколько крупных шероховатых картофелин и почистил их, спустился вниз на камбуз, аккуратно нарезал мясо и картофель и включил электроплиту. На камбузе запахло жареным мясом.

Когда всё было готово, Дан достал вилку и нож и начал свой праздник. Он аккуратно нарезал шипящее мясо и медленно жевал тающие во рту порции. Камбуз превратился в уютное кафе. Дан был в нём единственным официантом и посетителем одновременно. Дан был и оркестром, вернее кларнетом из этого невидимого оркестра, и внутри зародилась мелодия, и звучал именно кларнет. Рядом сидела Марина, и завитки её рыжих волос приятно щекотали щёку. Дан ел свинину ножом и вилкой. Недавно боцман собрал всех и сказал: «Долго я буду учить вас культуре, ядрёна ваша тётка, в бога и душу мать... Капитан приказал приобщить вас к етитскому этикету, вам раздали ножи и вилки, а вы едите второе ложками! Чтобы это не повторялось, за столом у каждого должен быть полный набор: нож, вилка и ложка, бачковые ответят за это!..» Новые вилки не выбросили за борт, их клали на стол, но никто ими не пользовался, на второе всегда была каша...

Но Дан! Он один сейчас исполнял приказ командира и приобщался к культуре приёма пищи. Он ел с помощью ножа и вилки, к тому же он стоял на вахте, а значит, исполнял не только приказ по культуре, но и другие корабельные приказы. И непонятно, почему им недоволен боцман?!

Когда Дан сменился, он заснул, он был сыт и не видел снов. Днём его растолкал боцман и сказал:

— Матрос Данилов, вот уже третью ночь я чувствую один и тот же запах. И этот запах витает над кораблем, когда вы стоите на вахте. Вам это так не сойдёт!

— Боцман, вы плохо питаетесь перед сном, и поэтому вам снится запах мяса, — сказал Дан.

Как и всякий сытый человек, Дан не испытывал страха. Ему нечего было бояться. Извечный правофланговый, он смотрел на боцмана сверху вниз и видел кружок лысины на его голове.

— Я поймаю тебя, Дан, — пригрозил боцман.

Дан подумал: надо быть осторожным, и ничего больше не сказал боцману.

А вечером боцман, ехидно улыбаясь, сообщил Дану, что тот лишен схода на берег.

— Вы не имеете права не давать мне увольнений! — возмутился Дан.

— Я имею право на всё, сопляк, — ответил боцман.

Дан спустился в душный кубрик, посмотрел, как драят пуговицы собирающиеся в город, лёг на койку и долго не мог уснуть.

Слишком много было шума внизу. Поскорее они ушли бы, думал Дан. Для тех, кто оставался на борту, предстояла иная забава. Пришла пора крестить Зайцева. Все полагали, что Дан получит увольнение и никаких препятствий не будет. Зайцев был новичок, он всегда старался приходить в кубрик, когда уже все спят. Он боялся крещения, состояло это «крещение» в получении хлёстких «банок». Был он маленький, совсем худущий, тельняшка не обтягивала его грудь, а свисала и топорщилась на узкой шее. На этот раз он пришёл в кубрик слишком рано. Наверное, холод прогнал его с палубы, а возможно, он узнал, что Дана лишили увольнения. Дан всегда заступался за него.

Старшина кубрика был уверен, что Дан сошёл на берег и, завидев Зайцева, закричал: «Крестить!» И со всех сторон поддержали: «Банки! Банки!»

Зайцева раздели и положили на большой металлический стол. Он изворачивался, как червяк, которого насаживают на крючок.

— Не сопротивляйся, — сказал старшина, — не сопротивляйся, тем, кто сопротивляется, мы даём больше банок!

Зайцеву смочили живот водой и долго натирали солью, двое матросов сели ему на ноги, а трое держали руки. Старшина не спеша оттягивал кожу на животе левой рукой, а правой с размаха бил по оттянутой коже. Все смеялись и весело кричали.

Дан соскочил с койки и одним движением оторвал старшину от Зайцева и приподнял над палубой. Зайцев соскочил со стола и забился в угол. Все ждали, что «деды» накинутся на Дана. Но никто не вступился за старшину. «Теперь тебе конец, — сказал Дану на следующий день боцман, — ты сам уже “дед”, но всем ты, как кость в горле!»

А на вечерней поверке боцман чуть не надорвал голос, выкрикивая: Данилов! Данилов!

Никто не отзывался.

— Где Данилов? — строго спросил боцман.

— Он, наверное, в гальюне, — сказал кто-то на левом фланге.

— Зайцев, сходи в гальюн, выясни, — приказал боцман, — сидит ли там на толчке матрос Данилов.

Но в гальюне не было матроса Данилова.

И на корабле не было матроса Данилова.

Матрос Данилов, освобождённый от форменной одежды и облачённый в ворсистый халат, сидел в уютной комнате на широкой тахте и обнимал свою любимую Марину и был очень счастлив. А потом к ним присоединилась рыжая кошка. И она играла кончиком свисающей простыни. Простынь дёргалась вверх-вниз, а кошка осторожно ловила её лапкой.

Дан вернулся на корабль ночью и незаметно проскользнул в кубрик. Вахтенным у трапа был Зайцев, и потому всё сошло как нельзя лучше.

Однако утром Дана вызвали к капитану. Дан отыскал старую картину в форпике, долго мочил её под краном, чтобы освежить краски, и пошёл к капитану, неся холст впереди себя, как щит.

— Где вы были, матрос Данилов, в эту ночь? — грозно спросил капитан.

— Я занимался живописью, готовил наглядное пособие для красного уголка, — сказал Дан.

Капитан откинулся в поворотном кресле и засмеялся. Марина жила в соседнем от него доме и в это утро упрашивала капитана не наказывать Дана. Но у Марины был всесильный отец адмирал, который был совершенно противоположного мнения…

И Дана наказали. Его просто не могли не наказать. На общем собрании матросов было решено отправить Дана на берег, списать с корабля, ибо он не достоин служить на таком гвардейском буксире. Деды — старослужащие осуждали Дана. Дан молчал.

Капитан спросил: «Может быть, у вас есть просьбы ко мне или к экипажу?» Капитан ждал слов раскаяния. В голове вертелось: взять на поруки, перевоспитать в своём коллективе...

Дан посмотрел на капитана, на боцмана, на матросов-одногодков и на тех, кто уже ждал дембеля, и сказал:

— Капитан, прикажите открыть иллюминаторы, здесь так душно!

Капитан не обиделся на Дана и даже, когда пришёл приказ срочно отправить матроса Данилова в Заполярье на Северный флот, пытался заступиться за него. Но приказ подписал сам адмирал…

Правда, исполнение приказа пришлось отложить, так как матрос Данилов и дочка адмирала подали заявление в загс.

ШАХМАТЫ

Есть люди, рождённые для моря, — потомственные моряки, мозолистые рыбаки, лица их загорелы, а ладони прорезаны шрамами. Шнейдерман не был рожден для моря, но все его друзья и знакомые знали, что Шнейдерман рыбак и что он ловит морского окуня, хотя там, где он плавал, чаще попадалась скумбрия.

Вот и сегодня они взяли много скумбрии. Правда, Шнейдерман сам этого не видел, его место в машине, внизу, но по тому, как оживлённо кричали наверху, он понял, что им здорово повезло.

Но во второй половине дня было несколько неудачных замётов, и капитан расстроился и отругал Шнейдермана за то, что тот вовремя не подработал влево. Шнейдерман смолчал, а капитан ещё долго не мог успокоиться и накинулся на второго помощника.

После вахты Шнейдерман стоял на верхней палубе в носу, ветер бросал ему в лицо соленые брызги, а он смотрел вдаль на поверхность воды и на отдельные всплески, которые появлялись в местах, где, пружиня, выпрыгивали из воды летучие рыбки, и думал о капитане.

К нему подошёл моторист Ивушкин и сказал:

— Опять он всё на тебя свернул, Шнейдерман?

— Я не виноват, — сказал Шнейдерман.

— Рыба ушла между сейнерами, — подтвердил Ивушкин и сказал: — Тебе не стоит играть с ним, Шгнейдерман.

У Ивушкина были насмешливые монгольские глаза, и было всегда непонятно, говорит он серьёзно или подкалывает.

— Я не могу не играть с ним, и думаю, дело даже не в этом, — он просто хочет сделать из меня настоящего моряка, — сказал Шнейдерман.

— Из тебя никогда не получится настоящего моряка, — сказал Ивушкин и громко захохотал.

…Шнейдерман лежал на верхней койке в каюте и думал: « Почему из меня не получится настоящего моряка? Я хорошо знаю дизеля и не боюсь качки. Разве этого не достаточно? Правда, я не могу так ловко бросить конец, как Безгин, или быстро выбрать сеть, как Ильин. Но разве это должен делать механик? Но разве это главное? Я не виноват, что капитан не может меня обыграть!..»

— Я не боюсь моря! — сказал сам себе Шнейдерман и посмотрел на подволок, откуда срывались крупные мутноватые капли.

Он вспоминал, как трудно было сначала, и как многому пришлось учиться и ко многому привыкать, и как в первый год встречи с морем он плавал на катерах, и как поначалу не мог спуститься в люк… Нужно было закрыть тяжёлую крышку, которую стягивали две жёсткие пружины. У других это выходило просто: они поддерживали крышку головой. Но шея Шнейдермана не выдерживала веса крышки, и ему приходилось опускать её руками, а когда руки заняты, быстро теряешь равновесие, и Шнейдерман иногда слетал вниз. Он вспомнил и о том, как трос утащил его в воду, и он долго не мог вскарабкаться на палубу. Но теперь это всё позади, товарищи многому научили его, и ещё большему он научился сам. Морская практика это что-то значит. И недаром даже механик с дипломом не может стать механиком, пока не наплавает морской ценз. На всё надо иметь терпение и флотскую выдержку.

И когда он приезжал после рейса домой в прошлом году, все знакомые и родственники пробовали мускулы на его согнутой руке и говорили его матери:

— Хотя в роду у вас и не было моряков, можете поверить, ваш сын настоящий мужчина!

И все родные гордились им.

Он вспомнил высокие тополя в их городе, медовый аромат лип и запах полыни, и ещё вспомнил матч с командой Москвы. Шахматные доски были раздвинуты на столиках в Летнем саду. И на танцах играли фокстрот «Рио-Рита», а он пожертвовал ферзя и поставил сопернику спёртый мат…

…Его разбудил голос дежурного, усиленный динамиком:

— Мотористу Шнейдерману срочно явиться в каюту капитана!

Это началось давно. Капитан играл с Шнейдерманом в шахматы. Капитан был сильнейшим игроком на флоте, он шутя обыгрывал других капитанов, но не мог выиграть у Шнейдермана, потому что сам Шнейдерман не раз обыгрывал чемпионов. Шнейдерман смог бы играть с капитаном вслепую, не глядя на доску, и всё равно выиграл бы. Шнейдерман не любил играть с капитаном, потому что это сказывалось на следующий день, вот как и сегодня, но не идти играть тоже было нельзя.

Капитан сидел в своей каюте за специальным шахматном столиком, на котором были расставлены большие шахматные фигуры из слоновой кости — приз чемпиона сельдяной флотилии. Он сидел, подперев рукой голову, и ждал.

— Садитесь, Шнейдерман, я хочу сыграть перед сном пару партий, сегодня я в отличной форме, — сказал он.

Шнейдерман осторожно сел в затейливое изогнутое кресло, и ему было очень неудобно, пропахшему аммиаком и машинным маслом, сидеть в этой чистой и светлой каюте. Шнейдерман сделал ход и спрятал руки на коленях, а капитан, прежде чем ответить своим ходом, о чём-то долго шутил, но Шнейдерман не слушал его, он не любил разговаривать со слабыми игроками, вернее у себя дома он любил издеваться над такими игроками, но здесь — не дома, и Шнейдерман молчал.

Сначала он думал, что не стоит ничего изобретать сегодня и что лучше проиграть или сделать ничью. Потом он пожертвовал пешку. И, конечно, если бы капитан хорошо знал Шнейдермана, он не взял бы этой пешки, он знал бы, что просто так Шнейдерман пешки не отдаёт, и если пешку взять, то будут неприятности.

Обычно, когда на доске создавалось такое положение, Шнейдерман не мог сидеть спокойно, ожидая хода противника, он вставал и коршуном кружился вокруг своей жертвы. Но сейчас это было неудобно делать, и он ждал. Он нетерпеливо смотрел на узкую руку капитана и очень не хотел, чтобы капитан принял жертву. Потому что тогда Шнейдерман не в силах был бы отказаться от комбинации и, разрушая рокировку капитана, он отдал бы слона за пешку, сделал бы тихий выпад ферзём, после чего всё было бы кончено. А завтра капитан обязательно найдёт неполадки в машинном отделении и напомнит старшему механику, что следует наказать Шнейдермана.

«Нет, он не возьмёт пешку, — думал Шнейдерман. — Он ведь не так глуп, ну а если он и возьмёт пешку, я не полезу на его рокировку, буду просто меняться, и когда на доске останется по королю, я скажу: ничья! И капитан улыбнётся и скажет:

— А всё-таки, Шнейдерман, вы не смогли меня осилить сегодня!

— Что поделаешь, капитан, — скажу я.

Но, увы, рука капитана потянулась к краю доски и нервно сняла пешку.

— Вы сегодня рассеяны, пешки — не орешки, — сказал капитан.

Шнейдерман только на мгновение подумал, что не стоит жертвовать слона, но его руки сами довершили комбинацию.

Через пять минут Шнейдерман тихо произнес:

— Вам мат, капитан.

— Я вижу это без вас, просто мне не надо было отходить королём на чёрное поле, — сказал капитан.

— Да, кажется, вам не надо было отходить на чёрное поле, но это был для короля единственный ход, — сказал Шнейдерман.

Капитан проиграл ещё три партии и отпустил его.

— Мне просто не везло сегодня, — сказал капитан.

«Ему каждый день не везёт, — подумал Шнейдерман. — И мне тоже. Почему я люблю эту дурацкую игру и играю лучше его, почему я вообще играю?»

Приближался день открытия шахматного турнира на первенство всей рыболовной флотилии. Все знали, что от сейнера 108 будет играть Шнейдерман, и то, что он будет победителем, не вызывало сомнений.

Но Шнейдерман был уверен, что капитан предпримет всё, чтобы он, Шнейдерман, не попал на турнир. Капитан опять нашёл беспорядок в машине и долго отчитывал Шнейдермана.

— Я хочу сделать из вас настоящего механика, — сказал он.

— И что он привязался к тебе, друг твой, — заметил Ивушкин.

Капитан не отпустит меня, найдет причину, понимал Шнейдерман.

Они по-прежнему играли каждый вечер в каюте капитана, но теперь Шнейдерман решил научить капитана настоящей игре: во-первых, играть станет интереснее, а во-вторых, капитан сможет победить на турнире, и приз останется на их сейнере.

Шнейдерман терпеливо объяснял капитану тайны любимой игры, он не молчал во время встреч, специально разыгрывал различные дебюты, создавал хитрые окончания, объяснял, как и в какой позиции надо играть.

— Я и не думал, что вы так талантливы, Шнейдерман, — сказал ему капитан.

В день открытия турнира сейнер ушел от плавбазы к далёким банкам. Утром капитан сам спустился в машину. Шнейдерман заметил сначала ноги в начищенных до блеска ботинках, а потом и всё его грузное тело, сползающее по вертикальному трапу.

Шнейдерман включал насос охлаждения. Капитан отпихнул старое ведро с остатками краски, поддел ногой беспорядочно валявшуюся ветошь, подошёл к главному двигателю, увидел температуру масла и зло сказал:

— Вы мне погубите всю машину, Шнейдерман, вы и Ивушкин. Безобразие.

Потом капитан о чём-то говорил со старшим механиком. И когда он ушёл, стармех сказал Шнейдерману:

— Капитан велел сменить тебя, иди наверх.

Когда Шнейдерман поднялся на палубу, матросы спускались в баркасы, и чайки с криками носились у борта, предвещая хороший улов.

«Напали на косяк, — подумал Шнейдерман, — но зачем здесь я, моё место в машине».

Ослепительно играло в воде солнце, было тихо, только слышно, как тарахтел вспомогач и как плескалась вода, срываясь с вёсел.

А с правого борта приближался ходкий катер с плавбазы, его недавно покрасили в серебристый цвет, и он был очень красив в солнечном свете.

К Шнейдерману подошёл вахтенный штурман.

— Давай, на катер, — сказал он, — поедешь играть, капитан распорядился.

Шнейдерман недоверчиво переспросил: не ошибка ли это. Штурман улыбнулся.

Когда Шнейдерман переоделся и уже стоял на палубе катера, начали стягивать сеть, внутри неё, словно в кипящем котле, клокотала рыба. Шнейдерман впервые заметил, какое это чудесное зрелище, и ему не хотелось покидать свой сейнер. Но что делать, если он очень хорошо играет в шахматы?!

СИРЕНА

И вот пришёл день снятия с промысла. Мы должны были начать движение рано утром, но нас словно магнитом притягивали остающиеся траулеры. И всё это из-за наших полупустых трюмов. Нас догружали рыбой, добытой другими.

Заканчивался самый неудачный из моих рейсов. К вечеру пошёл проливной дождь. Шум дождевых потоков сливался с плеском волн и с журчанием ручейков, устремлявшихся с промытых палуб в шпигаты. Я стоял под крылом мостика, сырость пропитала меня насквозь, но возвращаться в каюту, где мой напарник, сменный тралмастер, угощал добытчиков самогоном, мне не хотелось. Я знал, что предстоит ещё одна бессонная ночь, вся в пустых полупьяных разговорах, в бессвязных восклицаниях, в жалобах на судьбу. Здесь же я был в одиночестве, отделённый от всего мира стенами ливня. Монотонный шелест и журчание обволакивали меня. И вдруг я скорее почувствовал, чем услышал, как нечто чужеродное вплетается в шорох дождевых струй. Это было всё время нарастающее фыркающее тарахтение. И тут я разглядел, как, прорываясь сквозь пелену дождя, подскакивая на невидимых волнах, к нашему борту приближался катер. И тотчас вспомнил, что капитан говорил о трёх пассажирах, которых ему навязали, и что фельдшер наш, за весь рейс так и не получивший никакой практики, вчера суетливо готовил каюту, считавшуюся у нас лазаретом, и разгораживал её ширмой.

Катер приблизился почти вплотную к борту и долго подпрыгивал рядом с траулером, пока его заметили из штурманской рубки и что-то закричали в мегафон. Потом, чертыхаясь, выполз на палубу боцман, а за ним ещё несколько человек из команды. Они стали спускать трап. Переговаривались с теми, кто был на катере, всё действо проходило палубой ниже, и мне был виден только краешек борта, но именно тот, где должны были появиться пассажиры, да широкая спина боцмана, крепившего трап. Несколько наших добытчиков стояли на промысловой палубе. Несмотря на дождь, они вышли к борту, согнулись у планширя, что-то там внизу приковало их взгляды, потом я увидел и других наших матросов, казалось, они совершенно не замечают дождя.

Наконец, там, внизу, началось какое-то движение, и через фальшборт перебрался первый пассажир. Это был молодой парень с рыжей бородкой. Промокший насквозь, он вздрагивал, жался, словно попал не под тропический ливень, а под осенний колючий дождь. Потом к борту бросились сразу несколько наших матросов, протягивая руки следующему пассажиру. И тогда появилась женщина. Тёмные промокшие её волосы были перевязаны голубой лентой, тонкой рукой, оголённой по локоть, она ухватилась за лапищу нашего боцмана, и тут я, наконец, разглядел её лицо, расширенные иконописные глаза, казалось, были устремлены только на меня. В жизни я не видел ничего более прекрасного. Почему я не рядом с боцманом? Почему не спустился палубой ниже, чтобы протянуть ей руку? Представляю, как страшно было ей взбираться по скользкому раскачивающемуся трапу, как тяжело сейчас перебираться через фальшборт. Вот она перекинула одну ногу, стройную, загорелую, омытую дождём, дотянулась до палубы, юбка её высоко задралась, на мгновение мелькнула белая полоска трусов, боцман обнял ее, помогая встать на палубу, и вот она в сопровождении старпома поднимается сюда, к тому месту, где я стою. Конечно, сюда, ведь путь в лазарет только здесь. Мой взгляд не отрывается от её глаз. Она потрясающе красива. Словно Афродита, рождённая из морских глубин. Я прижимаюсь к надстройке, давая ей пройти. Мокрая кофточка облегает её упругие груди, сквозь дождь я чувствую аромат духов, запах её тела. Я молча провожаю её взглядом. Все мы смотрим ей вслед, не замечая идущих с ней двух других пассажиров: молодого дрожащего парня с рыжей бородкой и длиннющего, словно баскетболист, юношу с бледным лицом…

Вечером на траулере говорили только о пассажирке. Шесть месяцев мы почти не видели женщин, за исключением зубного врача, которая пробыла у нас двое суток, затратив на наше лечение часа два и остальное время проведя безвылазно в каюте капитана. Но разве сравнишь ту врачиху с нашей пассажиркой! Все уже знали, что пассажирку зовут Марией. Это прекрасное имя, как никакое иное, подходило ей. В салоне за нашим столом было два свободных места, и мы с моим напарником очень надеялись, что именно к нам за стол посадят Марию. Ночью мы не могли уснуть. Напарник мой, старый морской волк, вспоминал океанские романы. И то, как ему всегда везло, и что если даже три женщины были на траулере — одна из них была всегда его. «Проклятый рейс, — сказал он, — мало того, что нет заработка, так ещё додумались вытолкнуть нас в море без женщин! Как это потрясающе — обладать женщиной в море, когда постель твою слегка покачивают волны, и вокруг такой простор, и плеск волн заглушает её крики. И потом, ты знаешь, что она проверена, и можешь ничего не опасаться!»

Я уснул под шум дождя и монотонные воспоминания напарника. Мне снилась Мария, она парила надо мной в просторном зале, её обнажённое смуглое тело пахло полынью, я тянулся к нему, я звал её, я задыхался, вдруг я почувствовал, что лечу ей навстречу, это было поразительное сладкое парение, и в тот момент, когда мы сблизились, она отчаянно закричала. Я проснулся. Но крик этот продолжался, он стоял в моих ушах. Это пронзительно гудел тифон, мы прощались с судами, остающимися на промысле, нам оставалось семь дней хода до берегов Европы, потом ещё дня четыре. И я понимал, что теперь уже не хочу столь скорого возвращения…

Утром я долго торчал в коридоре, откуда была видна дверь каюты-лазарета. Пассажиры так и не появились. Я был не один, кажется, все наши матросы сгрудились в этом коридоре, а старпом несколько раз заходил в заветную дверь и о чём-то долго шушукался с фельдшером, который теребил свои пышные усы и разводил руками. Сколько бы я дал за то, чтобы она сейчас вышла, чтобы мы остались одни на траулере, чтобы траулер этот стал летучим голландцем. Но мольбы мои не были услышаны. После обеда я один продолжал нести свою вахту в коридоре…

В салоне я появился только к ужину и сразу почувствовал какую-то напряженную атмосферу. Не слышно было привычных шуток. Все молча и как-то неохотно ели, на мой взгляд, очень аппетитные бифштексы. Я ощущал голод и с удовольствием набросился на свою порцию. Я был уверен, что завтра обязательно встречу Марию, первый день — конечно, им нужно отдышаться, прийти в себя, а завтра мы будем вместе, и ещё целых десять дней вместе, и на берег мы сойдём вместе…

Мечтания мои прервал зычный бас боцмана, который почему-то набросился на начпрода. «Пусть им готовят отдельно, ты понял, пусть отдельно, — кричал боцман, — и пусть не появляются нигде, ты понял?» «Что ты ко мне пристал, говори с капитаном», — испуганно бормотал начпрод…

Я вышел на палубу, дождь прекратился, бескрайняя гладь океана окутывалась темнеющим небом, след, оставляемый нашим траулером, как бы разрезал пространство надвое, последние верные нам чайки ещё пытались парить за кормой, огни промысла едва мерцали на горизонте. Ни в одном из иллюминаторов не горел свет. Я спустился в каюту, мой напарник сидел в темноте. На столе стояла початая банка браги. «Прекрасный вечер, — сказал я, — не хочется спать, так бы и стоял на палубе и смотрел, как появляются звёзды!» Мой напарник тупо посмотрел на меня и выругался. «Ты чего, не допил, что ли?» — спросил я. «Да пошло бы оно всё на хрен, и это море, и эти звёзды! Последний рейс, и в гробу я всё это видел. С моря, да ещё заразу привезти!»

Он протянул мне стакан, я отпил немного, нельзя было оставлять моего напарника в таком состоянии. К концу рейса у многих не выдерживают нервы. «Послушай, что с тобой? В чем дело?!» — спросил я.

— А, ты ещё не знаешь, — протянул он, — сделали нас круто, воткнули на борт спидоносцев!

Смысл его слов не сразу дошёл до меня, но вдруг занемели ноги, и я с трудом опустился на койку. «Не может быть, — выдохнул я, — не может быть, затравил кто-нибудь по злобе!» Ну, конечно, мысленно успокоил я себя, стал приставать к Марии старпом, иначе от него не отвяжешься. Я привстал с кровати, вцепился в рукав своего напарника.

— Кто сказал тебе это? Кто сказал? — заорал я.

— Ты что, взбесился? Радиограмма была у радиста. Прижали фельдшера, тот всё на капитана валит. А шеф напился и в каюте заперся, умник дерьмовый. Подставил он всех нас…

— Успокойся, — сказал я, как ты можешь заразиться? Ты что, по старой привычке, увидел женщину — и она должна быть твоей?

— Идиот! — крикнул он. — Ты ещё ничего не понял! А если завтра тебя прихватит, если аппендицит, наш лепила и тебе укол вмажет той же иглой, что и им. Да комар их укусит, и тебя тоже — вот и привет!

Как мог, я старался урезонить своего напарника, объясняя, что ни через укус, ни через иглу, если её прокипятить, ничего не передастся. А ночью сам проснулся в холодном поту. Ведь я же был первым, кто мог попасться… Выйди она, кивни только мне, и я пошёл бы за ней, куда бы ни позвала, ведь ещё несколько часов назад мне казалось, что я наконец-то обрёл любовь… Потом этот страх за себя сменился страхом за неё. Эти двое, которые тоже заражены, не ею ли? Они сейчас вместе, они выясняют, они могут расправиться с ней, выбросить её за борт, покалечить. Значит, она и с тем рыжим, и с другим — фитилём, а может быть, они втроем, нет, нет, она не способна на это, это наверняка рыжий, сходил в бордель во Фритауне или подцепил уличную дешёвую проститутку. Я пытался оправдать её и в то же время начинал ощущать подступающую к самому горлу злобу…

На следующий день траулер превратился в плавучий ад. Даже самые молчаливые матросы кричали, чтобы капитан вышел из каюты. Когда он так и не появился, стали требовать старпома, чтобы тот немедленно высадил пассажиров. «Где я вам возьму госпиталь? — отбивался старпом. — В порт захода никто не даст, на шлюпку их, что ли, или в океан?» «А хотя бы и так! — крикнул боцман. — Учти, шеф, народ на взводе, выкинут их ночью к трёпаной бабушке! А то они и сами друг другу глотки перегрызут!»

Целый день все выясняли отношения. За ужином никто не притронулся к еде. Мы стучали по столу мисками, требуя выхода капитана. Но тот так и не появился.

Ночью я никак не мог уснуть, меня раздражал храп моего напарника и удушливый сивушный запах, стоявший в каюте. Я решил выйти на палубу и отдышаться там в тишине. Было прохладно, мы отошли от тропиков миль на триста. Тихая штилевая погода способствовала нашему ходу. Ветерок рождался лишь нашим движением, и всё же, чтобы не замёрзнуть, мне пришлось укрыться за судовую трубу. Не хотелось ни о чём думать. И вдруг я услышал почти рядом с собой женский голос. Он был переливчат, словно слова не говорились, а пелись, словно встала на пути корабля сирена и заманивает меня. Я должен был бы заткнуть уши, как Одиссей, но, напротив, я пошёл на голос, я стал вслушиваться в слова — и слова эти были созвучны моим мыслям: «Я не хочу жить, я хотела бы раствориться в этой штилевой воде, чтобы душа моя стала чайкой, мне не нужно тело, оно опротивело мне…» И тут мужской голос стал успокаивать: «У тебя самое прекрасное тело, ты самая красивая женщина на земле! Как ты можешь так думать?» И второй, более юный голос: «Нет безвыходных положений, все мы смертны, великий грех — самоубийство. Взгляни, какая луна, какая ночь подарена нам…».

Они продолжали нежно говорить друг с другом, не замечая меня, я осторожно выглянул из-за трубы. Мария оглянулась, словно почувствовала моё присутствие. В глазах её стояли слезы. Длинный юноша обнимал её за плечи, а второй старался стать так, чтобы прикрыть от ветра. Хорошо, что было темно, что они не видели меня, не видели, как вспыхнуло моё лицо, Осторожно ступая, я спустился по трапу. Все вокруг было наполнено призрачным жёлтым светом. И штилевое море, и эта огромная луна, и лёгкий ветерок — всё было так соразмерно, всё было так прекрасно задумано, всё, кроме нас, — мыслящих и озлобленных, обречённых на вечные страдания. Как нужно было всё измерять на свой аршин, думая, что эти юнцы расправятся с Марией. Нет, не от них шла опасность. Они продолжали любить её. Это я стучал миской вместе со всеми, с теми, кто требовал выбросить пассажиров на шлюпке, обрекая их на скорую смерть. И я посмотрел вверх, туда, где на мачте наши ходовые огни мерцали на фоне звёзд, и прошептал: «Господи, прости нас, ибо не ведаем, что творим…».

НОЧНОЙ ЗАМЁТ

— Давай дадим другие координаты! — сказал мне капитан Тирхов, когда наше судно подходило к промыслу. Вид у него был заговорщицкий, чёрные волосы, словно крыло ворона, закрывали один глаз, вторым глазом он мне подмигивал. Я ничего не понял. Тогда он стал разъяснять мне, как капризному ребенку: «Чего ты упрямишься! Согласись, что так будет лучше, так будет разумнее. Мы сообщим, что идем на сто миль севернее, что прибудем на промысел только через два дня». Я возмущался, я кричал, что не допущу обмана. Я был представителем конторы, которая старалась держать в узде даже таких капитанов, как Тирхов. Он был орденоносец, с ним носились как с писаной торбой. Я впервые шёл на промысел вместе с ним. Я не мог понять его.

Он, оказывается, хотел остановиться и даже стать на якорь, чтобы избавиться от запасов вина. Сухое вино давали тем судам, которые работали в тропиках. В жаркие дни полагалось к обеду выдавать стакан вина. Для моряков это вино было, что слону дробина. Но, как объяснял мне Тирхов, именно в дни выдачи вина на судне появлялись пьяные. К этим дням матросы готовились заранее, загодя варили самогон из рыбной муки или ставили бродить соки, взятые на судовом ларьке. Выпив стакан сухого вина, они уходили в каюту и там добавляли самогона. Обвинить их в пьянстве было невозможно, ведь сам капитан выдал им вина. «А каково мне с пьяными идти на замёт!» — почти кричал на меня Тирхов. Я по-прежнему говорил нет. К вечеру против меня была настроена вся команда, я стал источником всех бед, и меня охотно бы выкинули за борт, как библейского Иону, чтобы справить свой законный праздник — праздник уничтожения сухого вина.

К утру я сдался, мы нашли мелководье и бросили там якорь, судовые двигатели смолкли. Господь послал нам тишайший и светлый день. Штилевое, глянцевое море расстелило перед нами свою ровную скатерть, на палубе был поставлен длинный стол и сюда же были вынесены все запасы сухого вина. Это было вино самых худших сортов. Чего ещё было ждать от наших снабженцев? Но вина было много. Думается, что если выпить такое количество воды, тоже можно запьянеть, а здесь, хоть и малые, но всё же были градусы. К тому же ярко светило солнце, подогревая сверху наши ещё незагорелые тела. Женщин на судне не было, поэтому сидели кто в трусах, кто в майке, мочились прямо с борта и пели самые разухабистые песни. А потом плясали, да так, что содрогалась палуба. А когда расплывающийся шар солнца нырнул в океан, и сразу стало темно, включили от аварийного движка прожекторы, и в их свете всё происходящее стало казаться мне нереальным. Словно я видел чудный сон, где был зван на бал и, погруженный в тёплые волны, парил над паркетом-палубой, и вокруг меня вальсировали полуголые матросы, а кто-то ползал по палубе в поисках заветной туфельки.

Моё сладкое видение прервал Тирхов, он растормошил меня и сказал, что у него есть прекрасная идея. Конечно, идея эта была в том, что надо поискать, где бы ещё добавить. Свои запасы водки он выпил ещё на отходе, я в рейс водки не брал, так что идея Тирхова оставалась ничем не подкреплённой и неосуществимой. Так думал я. Но не Тирхов. Недаром это был самый удачливый капитан нашего флота и самый изобретательный. Оказывается, он успел связаться по радио со своим корешем — капитаном такого же судна, который был на заходе в инпорту и, естественно, набрал там несколько ящиков боккарди.

— Понимаешь, — сладко улыбаясь, говорил мне Тирхов, — это ведь не сухарь, это сорок три градуса, только никому — ни гу-гу. Идём только вдвоем.

В последний момент мне удалось уговорить Тирхова взять с собой ещё и матроса. Мы быстро спустили шлюпку-ледянку, молодой матрос молча дёрнул за шнур и завёл движок, и мы рванули в ночь. Я не понимал, как ориентируется Тирхов, вокруг стояла такая мгла, что, казалось, шлюпка сейчас воткнётся в неё и застрянет. Но Тирхов нюхом чуял запасы боккарди. Уже минут через десять он кричал во тьму: «Вася, курва, отзовись, мы здесь, Вася!» И Вася отозвался, ибо тьму прорезал прожектор, и мы пошли по его лучу. И вот уже нас втащили на Васин корабль. И Тирхов стал обнимать Васю, а Вася, оказавшийся на две головы выше Тирхова, наклонился и чуть ли не плакал на плече друга. Вася был уже давно пьян. Но запасы у него ещё были. И он сопроводил нас в свою каюту, где не только стояли бутылки, но и лежали диковинные заморские фрукты. Тирхов, не закусывая, выпил подряд два стакана и сразу повеселел. Я только пригубил, я понимал, что должен остаться трезвым, мы ведь покинули свой пьяный корабль, никого не оповестив об этом. И теперь надо было как можно скорее вернуться. Между тем Вася вырубился и уронил голову на стол, а Тирхов выскользнул за дверь, пробормотав, что сейчас приведёт механика и что тот тоже его крепкий кореш. Прошло минут десять, я сидел в каюте и ждал. Какая-то нервная дрожь охватила меня. Я выбежал в коридор. Было совершенно темно. Хорошо, что я знал суда этого проекта почти наизусть. Я выскочил на палубу, прожектор освещал борт и прильнувшую к этому борту нашу шлюпку, в которой дремал матрос. Тирхова там не было. Я стал кричать что есть силы: «Тирхов! Тирхов!» Никто не отзывался. Судно словно вымерло, вернее, все здесь были пьяны. Я спустился в камбуз, потом поднялся в кают-компанию, повсюду стоял сивушный запах, кругом были разбросаны бутылки, но людей не было. Я решил, что все покинули судно и почувствовал, как холодный пот прошибает меня. Я стал бегать от каюты к каюте и кричать, — Тирхова нигде не было. Я открыл дверь гальюна, и, о, чудо! — Тирхов был здесь, он мирно спал на толчке. Я стал тормошить его. Он очнулся и долго не мог понять, где он и что от него хотят. Мне пришлось волочь его по палубе и спускать в шлюпку, я крыл его последними словами. Я окатил его водой, и теперь, окончательно придя в себя, он точно вывел шлюпку к борту своего судна. Там тоже все спали. Силы покинули меня, я бухнулся на диван в своей каюте и сразу же погрузился в сон. Но спал я не больше часа. Громкие сигналы судового колокола разбудили меня. За дверьми слышался топот ног. Я быстро накинул куртку и поспешил в рубку. Судно наше неслось на вираже, вымётывая кошелёк. Радист повис на моей руке, он чуть не плакал, он кричал: «Остановите его, это же безумие! Он пьян, люди пьяны! И ему вздумалось идти на замёт!» Я бросился к Тирхову; тот, словно охотничий сокол, был весь напряжён, он ждал добычу и готов был схватить её. «Образумьтесь! — закричал я. — Вы погубите людей! Здесь же отмель и сплошные рифы, вы порвёте сети!» Тирхов отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи. Сети уже начали стягивать, и он выбежал на палубу. Его действия были чётки и выверены. И следа похмелья не было на его лице. Я тоже выскочил на палубу. Рыба бурлила в сетях, словно в огромном котле. Прожекторы высвечивали эту пузырящуюся и ворочающуюся живую массу. В кошельке было тонн двадцать чистой скумбрии.

Нам не надо было идти в район промысла. Весь флот шёл к нам, шёл сюда, на большую рыбалку, где удача ждала всех и где было так мелко, что, действительно, здесь пьяному было море по колено.

НА ЖИВЦА

Слух о том, что на плавбазе «Фурманов» обитает настоящая русская красавица, быстро облетел весь промысел. Чтобы только взглянуть на неё, капитаны судов-ловцов старались попасть на сдачу рыбы только на эту плавбазу. Они готовы были терять время в очереди, они готовы были на всё. И действительно, тот, кому довелось увидеть врачиху, так между собой называли её капитаны, уже не мог спать спокойно, ибо она приходила в его самые сладострастные сны. Остальным членам команд судов-ловцов, изнывающих в океане без женщин, не дано было даже увидеть врачиху. И они расспрашивали своих капитанов — какая же она, эта сладкая женщина. И капитаны не могли толком объяснить, ибо не хватало слов, и могут ли слова передать то притяжение, которое возникало, когда она поднимала на тебя свои васильковые глаза, когда дышала учащённо, и высокая грудь её вздымалась, и каждое движение обещало такую глубину страсти, за которую не жалко было отдать жизнь. Отдать всё, только бы без остатка раствориться в этой женщине, в её белом парном теле, слиться с её дыханием или хотя бы просто прикоснуться к её нежной коже. И капитаны старались быстрее сделать замёт, чтобы заполнить кошелёк рыбой, чтобы получить право звать к себе плавбазу. И в ночи они всматривались в огоньки на горизонте, дрожащие огоньки малых судов, чтобы первыми увидеть, как их затмевает праздничное сияние прожекторов плавбазы.

И едва борта соприкасались, капитан ловца устремлялся к трапу и карабкался наверх с удивительной ловкостью, одной рукой хватаясь за поручни, а другой бережно придерживая портфель, набитый бутылками рома и специальным угощением — рулетом, или салатом из креветок, или же черепаховым, тающим во рту мясом. Вахтенный сопровождал в рубку, где стоял хозяин плавбазы, всегда широко улыбающийся орденоносец Вартанов. Он улыбался в свои загибающиеся кверху, как у Чапаева, усы и протягивал руку, чтобы перехватить портфель и определить по весу, какую встречу оказать взошедшему на борт. А тот, ослеплённый огнями и уютом, стоял и ждал решения своей участи, не будешь же говорить открыто при всех штурманах, скопившихся в рубке, зачем ты пришёл сюда, когда можно было послать простого матроса-счётчика и тот подписал бы протокол о сдаче рыбы. Вартанов продолжал улыбаться и делал жест рукой, жест щедрого распорядителя райским садом. И надо было идти за ним, палубой ниже, над которой витал аромат духов. И дверь лазарета открывалась, и оттуда пальчиком манила она, вся такая душистая и тёплая в распахивающем халате, и с таким чарующим голоском, что можно было упасть в обморок, ещё не дойдя до неё или излиться страстью на расстоянии, опустошив себя и покрыв позором. Но так случалось редко, ибо капитаны всегда должны обладать достойной выдержкой и понимают, что страсть должна всегда быть взаимной.

Наверху же стампы быстро перегружали рыбу, а потому торопили – сначала звонками, потом стуком в дверь, потом сам Вартанов звал — надо было подписывать акт о сдаче рыбы. Глаза не хотели смотреть на скучные цифры. Они хотели сохранить видение роскошного тела и распахнутых бёдер. Подпись ставилась сама собой. Вартанов наливал рюмку, выпивал сам и продолжал улыбаться, теребя кончики усов. Ни одна из плавбаз не набрала столько рыбы, сколько смог набрать Вартанов. Ни у одной плавбазы не было такого запаса неучтнной рыбы. «Надо уметь ловить на живца, — говорил он, подвыпив, своим помощникам, — что бы вы делали без меня!» Иногда в их компанию приходила врачиха, и тогда они все затихали и смотрели на не. Она пила аккуратно, из рюмки, которую держала, отставив свой нежный пальчик. Вартанов становился перед ней на колени и просил: «Королева, допусти меня, смилуйся, королева!» Она отстранялась, улыбалась своей ослепительной улыбкой, но никаких надежд своему хозяину не оставляла. Иногда же протягивала своим нежным голоском: «Мы так не договаривались, Вартанов...» А внизу, там, где плескалась тёмная вода, уже жался к борту очередной ловец, и в кошельке его было полно рыбы.

НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК

В том рейсе сразу всё не заладилось: то поначалу рыбы не было — стояли, ждали, когда суда-ловцы на косяки выйдут; то, когда рыба пошла — тара кончилась. А главное — команда на плавбазе была уж слишком пестрой. Половина невизированных. Перед отходом, чтобы люди не разбежались, обещали в плановом отделе, что всем после рейса валюту заплатят. А потом на наши запросы о заходе в иностранный порт не отвечали. А без захода — не будет и выплаты. И это все понимали. И визированные злились на тех, у кого нет визы, а потом все вместе свою эту злость выливали на бригадиров. И чем ближе к окончанию рейса, тем мрачнее становились люди. В те времена валюта составляла половину заработка, и терять её никто не хотел. А тут ещё и Новый год на носу. Ёлок на транспорте не подвезли, посылки и почта наша в другой промысловый район попали. И погода мерзкая. Жара вроде спала, но начались тропические ливни. Сверху вода, снизу вода, все промокшие насквозь. И предупредил капитан своих штурманов и прочих начальников, чтобы поодиночке в кормовую надстройку не ходили, особенно по ночам. Я тогда радистом был. Не понял командира, переспросил: «Это с какого перепуга?» А он скривил рот в подобие улыбки и пояснил: «Сбросят за борт, узнаешь, с какого!»

В жару, конечно, хорошо, когда дождь охлаждает тело, но если дождь льёт без перерыва, с ума сойти можно. Да и рыба заканчивалась. От безделья самогон начали варить. И от выпивки ещё мрачнее становились. И даже я, хотя и уважал нашего капитана, потерял всякую надежду на него. Не мог он ничего добиться. Я ведь все его радиограммы отсылал и шифровки тоже. Слишком в вежливых тонах он писал. Я даже один раз от себя завернул, мол, вы хотите людей до последнего предела опустить. Был бы капитан похитрее, нашли бы больного какого-нибудь, запросили разрешение сдать в инпорт. Но не хотел наш кэп на обман идти.

И вот близится новогодняя ночь, у меня была припасена бутылка шампанского, штурмана достали пару бутылок водки. Но общий стол для команды решили не делать. Опасались, что вспыхнет потасовка. Были к тому основания. За два дня до Нового года хотели рыбообработчики технолога избить. С трудом мы их растащили. Технолог сам тоже виноват — сильно въедливый, чуть что — браковал рыбу. Действовал, конечно, по инструкциям своим. Но нельзя быть таким рабом инструкций. Это на берегу можно всё до миллиметра измерить и до десятых градуса температуру соблюсти — а здесь море. Болтанка постоянная, дожди тропические, заработка нет…

Сели мы за стол в кают-компании. Старпом сипит недовольно. Капитан молчит. Даже тост сказать некому. Принесла буфетчица блюдо с креветками — но и креветки особым спросом не пользуются. Пошёл я в радиорубку за своей заветной бутылкой шампанского. Ёлки нет, так хоть шампанское откроем. Охотников пить его вряд ли найду, но зато обычай соблюсти можно, в двенадцать ровно чокнуться стаканами с шампанским.

А радиорубке глазок мигает, на связь зовут, я к радиотелефону. Говорят по-английски — просят помощи. Тут и штурман вахтенный зовет, SOS принял. Где-то совсем неподалеку финский сухогруз тонет. Не хватало нам ещё и этого — под самый Новый год спасением заниматься. Даже мысль такая мелькнула: выпьем, а потом скажу капитану, — не портить же Новый год. Но штурман уже кричит в телефон, зовет кэпа.

Вбегает наш кэп в рубку, злой донельзя. Оторвали от стола. С какой стати. А когда узнал о SOS, даже подпрыгнул от радости. «Координаты финна давай!» — это штурману. И по переговорной трубе в машину: «Ход полный»!

А сам руки потирает и уже на связь с финном вышел, и по-фински что-то трактует, он у нас полиглот, капитан наш.

Обнял он меня — и говорит: «Сеня, ты даже не представляешь, какой подарок ты нам всем преподнес! Мы сейчас этого финна на буксир возьмем и в порт потянем, как бы он ни сопротивлялся, как бы он ни тонул! Давай радируй в базу — следуем к финскому сухогрузу, терпящему бедствие! Идём в инпорт! Пусть плановики свои коготки спрячут и валюту готовят! Никуда им не деться!»

Выбежал я на палубу, а там уже всем новость известна, боцман троса готовит, технолог с рыбообработчиками корзины для пересадки тащат. Все возбужденные и радостные. Механики полный ход врубили, чтобы до финна первыми прискочить да чтобы успеть, пока не утонул спаситель наш!

И дождь нам навстречу пришёл, прекратился, небо стало чистым, луна полная повисла над мачтами, а главное — море спокойное, штилевое. В такую погоду спасать — одно удовольствие.

КАПИТУСЯ

Идеальный муж — глухонемой капитан дальнего плавания. Будете возражать: мол, никакая самая блатная комиссия не пропустит глухонемого. Спрошу — а за большие бабки? Я помню, нам прислали одноногого матроса. Заплатил за комиссию всего пять тысяч. Капитан может себе позволить и больший куш отвалить. А за валюту можно в море и свою любовницу протащить, даже если у неё нет паспорта моряка и в судовую роль она не включена. Это сейчас можно, возразят ветераны, а раньше попробовали бы, раньше порядок был… Раньше с моралью строго было, партком начеку был. Это теперь все распустились! Где это видано, чтобы водку круглосуточно продавали, — народ спаивают.

Я тоже против такой продажи. Вот в Швеции, в Висбю на весь город один магазин, где спиртное можно купить, и то до шести вечера, а по субботам и воскресеньям и вовсе не продают. Помню, рассказал я об этом своему первому капитану, тот даже рот открыл, и веко у него от возмущения и обиды за простых шведов задёргалось. Мать-перемать, процедил он, да как же они там, бедолаги, выживают. Не хотел я его расстраивать и объяснять, что длительность жизни там много дольше нашей. Да и не поверил бы он. Жизнь такую гнилую без водки он и не представлял.

Так вот, этот капитан был почти глухой, да и неразговорчивый, так что супругом должен был быть идеальным. И жена его бахвалилась, говорила, что на берегу он больше недели не может жить, рвётся в море. Вот такой идеальный муж. Деньги отдает — и в порт, на свой корабль. Соседки ей завидовали. А я про него совсем другое знал, да и она знала…

Давно это было, когда я ещё простым матросом ходил под его началом в первый рейс. Брал он с собой в море молодую девицу, прятал её в шкафу от всяких проверяющих и таможни и, только пройдя Бискай, выпускал её и веселился уже открыто. Что-то они в очередном рейсе с первым помощником не поделили, вот «поп» и настучал на него. На парткоме, когда моего капитана из партии исключали, сказал он местным церберам: что же мне, весь рейс мастурбировать? Отделался строгачом. Жена за него заступилась. Такого капитана терять ей не хотелось. Она и с девицей этой подружилась. Дочкой её называла. Я тоже эту девицу помню. Смазливая, ничего не скажешь, но маленькая, словно игрушечная, этакая кукла Барби. Зато такую даже не в шкафу, а в рундуке можно спрятать. Тихая такая. А в море расцветала. Принарядится, и на мостик — все с неё глаз не сводят. Капитан её в каюту гонит. А матросы все кричат ему: шеф, не будь жабой. Который месяц бабы не видели! Мы тебе своё отработаем. И действительно, в те дни, когда появлялась она на мостике, работа кипела. И заморозка вдвое больше, и тралы поднимали тугие. Все хотели перед ней свою стать показать. А она только сверху глядела и улыбалась. И веером обмахивалась. В Лос-Пальмасе ей капитан японский веер подарил. Ходили ещё по рукам её фотографии в самых разных видах и позициях, сам я, правда, их не приобрел, тогда я был простым матросом и у меня не было валюты для покупки таких фотографий. Эти фотографии продавали в межрейсовом доме моряков, где только ленивый не преминул пройтись по её похождениям.

Вот ведь все её за потаскушку на берегу принимали, а в море она королевой была. Потом ещё и книгу о своих приключениях написала: «Капитан, капитан, капитуся…». Так этот её капитуся бегал по всем киоскам и магазинам, скупал эту книгу.

В девяностые годы, когда от рыбацкого флота пшик остался, встретился я совершенно случайно ещё раз с этим капитаном. Встретились мы в поликлинике, в очереди сидели и платную медицину кляли и тех, кто нашу рыбацкую поликлинику разорил. «Да что мы, дикие старухи, что ли, чтобы здесь штаны просиживать?» — прохрипел капитан. Он голос почти потерял и слышал плохо. Взяли мы бутылку — лучшее лекарство от всех болезней, и пошли к нему домой. Жена от него сбежала. А дома — склад книготорговли. Стопами эта пасквильная книга лежит. «Вот уничтожаю помаленьку», — объяснил капитан. И сказал я ему, чего же стесняться. Много там есть и выдумки, много и хорошего, что на самом деле было. Ведь если бы не парткомы, могли бы все капитаны брать в рейсы своих возлюбленных. И тогда бы флот сохранился, потому что работали бы все в охотку. И вспомнили мы с ним, как работали у Дакара, и там японские траулеры тоже океан пахали, так им раз в месяц проституток привозили, и ловили они будь здоров, нам за ними не угнаться было.

Да, соглашался со мной капитан, многое мы протабанили. Сами виноваты.

И полюбопытствовал я, а где же теперь та девица, которую он в океан вывозил и которая книгу написала.

Ты не знаешь, удивился он. Слышал такую Дарью Стеблецкую. Ну конечно, отвечаю, это же очень известная писательница. У нее ещё недавно роман вышел, название такое нашенское: «Всё, что движется и всё, что горит». «Вот-вот, — подтвердил капитан, — в море она этих поговорок набралась, помню, сидит в каюте — и всё записывает. Я её спрашиваю, мол, ты что, дуся, донос на меня строчишь? Отвечает — это похлеще доноса будет. Вот уж действительно, донос — он в личном деле оседает, а книгу все могут прочесть. Иду по городу, а в меня пальцами тычут».

Капитан скривился, лицо его, и без того морщинистое, превратилось в сдутый футбольный мяч. Говорить ему было трудно. Да и я его дальше расспрашивать не стал. Зачем бередить раны.

Лет через десять, когда капитан мой уже переселился в мир иной, я во второй раз попал на шведский остров Готланд, где в уютном древнем городе Висбю расположился Центр писательский и где писатели изо всех европейских стран имели право на жильё и даже на получение стипендии. Была ранняя, но дружная весна. Сквозь камень пробивалась стойкая северная трава. В местном ботаническом саду цвели сирень и магнолии. Писателей было в этом Центре — раз-два и обчелся. Весеннее томление мешало сочинять. Мучило одиночество и безмолвие. Был я здесь почти что в роли глухонемого. Из писателей никто не знал русского языка. А мой английский трудно было разобрать. В молчании я бродил по городу среди белых руин соборов. Всё здесь было на учете, законсервировано и сохранялось в чистоте. Всё вокруг было ухожено и упорядочено. И в этом идеальном порядке я чувствовал себя неуютно. Хотелось всё бросить и уехать, и тут мне сообщили, что на остров прибывает знаменитая писательница из России. Ну вот, обрадовался я, будет с кем поговорить, а если она ещё и не старая, то может случиться пусть мимолетный, но скрашивающий одиночество роман. Она приехала поздно вечером на такси. Я помог ей вынести из машины несколько чемоданов. Оба мы обрадовались друг другу, спешили новостями и своими мыслями поделиться. Какое это счастье — говорить без переводчика! Она была в широкополой шляпе, скрывающей лицо, в цветном панчо и в сапогах с необычно высокими голенищами. Этакий ковбой в юбке. Когда она сняла шляпу, что-то знакомое мелькнуло, что-то кукольное, вроде постаревшей Барби. Утром я узнал у директорши Центра фамилию писательницы и ахнул. Это была Дарья Стеблецкая. В тяжелых чемоданах она привезла не дамские наряды, а свои книги. Это были эротические романы в ярких обложках с довольно-таки откровенными фотографиями. На фотографиях этих была давняя узнаваемая пассия моего капитана, а в её партнере угадывался он сам. И я подумал: хорошо, что он не дожил до выхода этих книг. Ведь их было так много, что он не смог бы ни за что их выкупить. Да и заработок уже у него был далеко не капитанский. Дарья так и не узнала меня. А я не стал ей растолковывать, откуда я ее знаю. Пусть думает, что я просто поклонник ее таланта. Да и как бы я ей ни объяснял, она бы меня не вспомнила. Кто я был для неё в те давние годы — простой матрос, на палубе возившийся с тралом, матрос в комбинезоне, юнец, стриженный под ноль. В те годы я мог бы многое отдать за один только её взгляд, за один поцелуй. Теперь ни я, ни она не испытывали друг к другу никакого влечения. Мы, правда, часто бродили по городу, сидели у крепостных стен, любовались скалами и крепостными башнями, говорили в основном о литературе. Взгляды у нас были разные. Для неё самое важное заключалось в продаже книги. Она считала, что очень многое зависит от оформления, особенно от обложки. Я похвалил фотографии на обложках её романов. Такая я была в молодости, похвасталась Дарья. Наивная девочка. Была влюблена в почти глухонемого капитана, с которым и поговорить-то было не о чем, кроме секса. «Он меня держал взаперти, мой капитуся. Любил фотографировать наши любовные схватки. У него всегда стоял напротив нашего ложа фотоаппарат. Я потом делала фотографии и продавала их морякам. Не осуждайте меня, ведь я была в этих рейсах нелегально и ничего не зарабатывала, а мне надо было ещё в перерывах между рейсами жить на берегу. Я уже тогда писала. На деньги, собранные за эти фотографии, я смогла прожить в Москве несколько лет, закончить Литинститут. Да и теперь, посмотрите, — она протянула мне одну из своих книг, — где и какой художник изобразит так привлекательно любовь. Любовь юной девушки и старого морского волка».

ВСТРЕЧА В «КАТАРСИСЕ»

Полосы проливного дождя встречались с волнами и гасили пену прибоя. Казалось, разверзлись хляби небесные, и не будет конца этому беснованию воды. Мы с Линой успели ещё до начала сильного дождя скрыться в кафе «Катарсис», стоящем на краю променада. Здесь было тепло и уютно. Широкие стёкла отделили нас от шумящего за окнами водоворота. Ветер бросал пригоршни воды на окно, и тогда по стеклу дождевые потоки стекали один за другим почти ровными рядами. Сквозь эти потоки смутно виделось беспокойное море и часть пляжа с потемневшим от воды песком. Мы заказали по рюмке коньяка, чтобы согреться. Был месяц май, курортный сезон ещё не начался, и в кафе почти не было посетителей. И только в дальнем углу седоватый мужчина в свитере изредка бросал на нас взгляды. На его столе рядом с кружкой пива лежала фуражка с крабом. И мы почему-то сразу определили, что это капитан. Конечно, его взгляды принадлежали Лине. На неё грех было не заглядеться. Русалочьи зелёные глаза он вряд ли разглядел, но вот то, как она умела плавно откинуть голову, поправляя прическу, он, конечно, увидел. У неё была лебединая шея и тёмные, спадающие на плечи волосы. Это тоже нельзя было не заметить.

Последние годы мы редко выезжали к морю. Но мы всегда помнили, что море соединило нас и оно же едва не поглотило в такой же дождливый майский день. Наверное, мы вспомнили об этом с Линой одновременно, и она спросила: какое сегодня число? И я ответил, что дата нашего спасения будет лишь завтра. Не имеет значения, сказала Лина, давай закажем ещё коньяка. Она всегда была противницей выпивки, но сейчас я хорошо понимал её. Официантка, почти девочка, в короткой юбке, длинноногая и улыбчивая, тотчас исполнила нашу просьбу и принесла не только коньяк, но и вазу с мандаринами и ломтиками лимонов. Догадливая, сказала Лина. Ты была тоже очень быстрая и сметливая, сказал я, если бы не ты, я так и остался бы в машинном отделении. А если бы не ты, сказала она, я ни за что бы не прыгнула за борт. Была такая холодная вода! Ты буквально столкнул меня. Давай забудем об этом, сказал я, выпьем за тех, кто уже никогда не будет с нами, и забудем. Лина кивнула и подула снизу вверх на чёлку, откидывая её со лба. Сказал ей — забудем, себе приказал — забудь, но невозможно распорядиться со своей памятью так, чтобы она стёрла прошлое. Ведь прошлое не исчезает, не растворяется в океанских водах, оно постоянно живёт вместе с нами в настоящем. Да и можно ли забыть тот рейс…

Мы возвращались из Атлантики мужем и женой, в тропиках нас расписал капитан, и вся команда траулера три дня и три ночи плясала на палубе, и врач, переодетый Нептуном и его помощники — палубные матросы — черти, хватали всех подряд и крестили в рыбном чане, заполненном водой, перемешанной с рыбной чешуёй. Ах, как были все веселы и счастливы, и никто не мог даже подумать, что, возможно, это его последний рейс. Лина была буфетчицей верхнего салона, а я был вторым механиком, и до этого нам приходилось таиться и скрывать свою любовь. Теперь же мы словно вновь родились, мы были безгрешны и счастливы. С трюмами, полными рыбы, мы возвращались в порт. Рыбы было слишком много. И было много рыбной муки, мешки с ней не вместились в трюмы и лежали прямо на верхней палубе. Стармех первым почувствовал неладное: траулер зарывался носом, двигатели надрывно пыхтели. Надо было скинуть за борт мешки с рыбной мукой, но кто бы пошёл на это? Самого бы скинули. Нам оставалось до порта всего сутки перехода, мы шли уже проливами, уже пахло землёй. И никого поначалу не пугало усиливающее волнение моря. Потом порыв шторма сорвал закрытие слипа, вода стала гулять по палубе, нашла щели в рыбных трюмах, пробила путь в машинное отделение. Когда я заметил, что вода подступает к двигателям, бросился включать насосы, но было уже поздно. Траулер резко накренило на левый борт. Ещё можно было спасти судно. Как потом рассказывали, капитан отказался давать сигнал бедствия, он даже не ответил на запрос идущего в полумиле от них голландского сухогруза. Понятно, что капитан всё ещё надеялся сам выкрутиться, его считали везунчиком. Если бы спас иностранный корабль, новые хозяева тралфлота капитана не пощадили бы. Был ещё один путь спасения — идти полным ходом к берегу, тонуть или опрокинуться на мели. И это не было сделано. Я тогда всего этого не знал, я знал одно: без команды не имею права покинуть машину, заглох главный двигатель, но ещё работали вспомогачи. И когда и они задохнулись, осталось только журчание воды, заполняющей машинное отделение, я услышал отчаянный женский крик: «Саша, Саша!» Это была она, она отказалась покидать траулер без меня. И когда я вылез на палубу, там уже почти никого не было. Нос траулера высоко задрался вверх. Крен был так силён, что удержаться на ногах было невозможно. Мы обняли друг друга и так вместе покатились к борту. Была беззвёздная ночь. Где-то внизу были слышны отчаянные крики о помощи. Это потом я узнал, что перевернулась шлюпка с людьми. Надо было прыгать за борт. Успеть, пока корабль не ушёл под воду. Ещё мгновение — и конец. И тогда втянет в водяную яму, оставленную тонущим кораблем.

— Прыгай, — закричал я Лине, но она мертвой хваткой вцепилась в леера. Я разжал её пальцы, и с силой толкнул вниз, и прыгнул следом. Холодная вода обожгла, словно кипятком. Рядом тонули люди. Мне надо было спасти ту, единственную, без которой я не мыслил дальнейшей жизни. И мне повезло, сначала рядом со мной оказался спасательный круг, потом удалось различить среди тонущих Лину, за волосы втянуть в этот круг, привязать к кругу. И тут случилось то, что не рассказывал даже Лине. За спасательный круг ухватился пожилой матрос из бригады рыбообработчиков, его звали Максим, он был очень доброжелательный и постоянно улыбался. Это всё отняло море. Его расширенные глаза, его крики, его кровоточащий приплюснутый нос часто видятся в страшных снах. И его крик: «Помоги! Спаси! Мне перебили руку!» Максим схватился за круг, стал тащить Лину. В этот момент пришлось с силой ударить его. Возможно, Лина это видела, возможно, ещё была в сознании. Но никогда ни словом не обмолвилась. Она была без сознания, когда нас втащили на борт датского буксира. Я тоже плохо тогда соображал.

— Ты о чём задумался, смотри — коньяк ещё не выпил, у тебя полная рюмка, — сказала Лина. И потом спросила, не о том ли, как мы тонули.

— Нет, что ты, мы же договорились забыть.

— А ты знаешь, — сказала она, — такое не забывается. Помнишь Юру?

Я кивнул. Как не помнить этого весельчака, как он пел с хрипотцой, как Высоцкий, он тоже спасся. Юра рассказывал, что удалось спустить единственный плотик, что туда набилось человек двадцать, а тех, кто пытался влезть, эти люди били веслами по рукам. Как это ужасно! Я не хотел объяснять ей, что если бы в плот забралось слишком много людей, он перевернулся бы. Я не хотел говорить о том, что человек иногда не волен в своих поступках.

— Да, всякое бывает, — согласился я и стал говорить о том, как очередной отпуск мы не станем проводить на Балтике, слишком холодное здесь море, поедем на Адриатику. Она согласилась, даже обрадовалась. Мы стали думать, на кого оставить нашего кота. Кот был любимцем в нашей семье.

— Возьмём его с собой, ведь без нас он пропадёт, — сказала Лина.

— Можно и так, — согласился я, — хотя возни много, нужно документы на него оформлять, специальную клетку делать…

В это время к столу нашему морской развалистой походкой подошёл единственный посетитель кафе. Лицо его показалось мне знакомым. Приплюснутый нос, такой нос мог быть только у одного человека.

— Могу я выпить с вами, — сказал он.

— Конечно, — согласилась Лина.

Он принёс из буфета бутылку коньяка.

— Это лишнее, — сказал я. — Мы торопимся.

— Нет, Саша, нам все равно надо пересидеть дождь, — сказала Лина.

— Смотри, за окном уже посветлело, сказал я.

Мы выпили молча. Потом за тех, кто в море. Как я и догадался сразу, это был бывалый мариман, правда, ещё не капитан, но штурман. Мы говорили о том, как разбазаривают наш флот, и ещё о том, что стало выгодней ходить на заграничных судах.

— Там тоже не сахар, — сказал наш собеседник.

Я пристальней всмотрелся в его лицо. Неужели это Максим? Как это выяснить?

— Позвольте, — сказал я, — представлю вам свою жену, она тоже морячка. Это Лина.

Он привстал, поцеловал ей руку, но не назвал своего имени. И тогда я спросил его напрямую:

— Вам приходилось тонуть?

— Бог миловал, — ответил он. — Ничего нет страшнее кораблекрушения. Люди теряют голову. Тонут не от того, что нет путей к спасению, а от того, что не могут ничего сообразить. Потом каются, а делать этого не надо. Море есть море.

Он говорил правильные слова, но мне тяжело было его слушать. Шум дождя стихал, сквозь тучи уже проглянуло солнце, из окон кафе оно не было видно, но по тому, как посветлела вода, это можно было угадать. Я рассчитался с официанткой и стал торопить Лину. Наш собеседник остался сидеть за столом. Мы распрощались, он протянул мне руку, я ощутил при рукопожатии, что пальцы его не сгибаются. Я поспешно вышел из кафе, ощущая на спине его пристальный взгляд…

МОИ ПРИЧАЛЫ

Порт с переплетеньем металлических хоботов кранов, с мачтами судов присел на берегу морского канала, опутал даль тросами, приманивая корабли в свои сети. Гудки буксиров, звонки погрузчиков, крики докеров едва слышны отсюда, с двухъярусного моста, по которому с грохотом мчат электрички. Нет никакого желания спуститься вниз, пройти знакомой тропой и очутиться у проходной. Растворились вдалеке суетные дни отходов. Плеск последнего швартового конца, сброшенного в воду и расширяющаяся кромка воды, отделяющая тебя от других людей, остались в дальних извивах памяти. Журчание реки внизу, наткнувшейся на опоры моста, лишь отдалённо напоминает шум корабельных винтов. Но и это журчание постепенно смолкает, когда ты мысленно уходишь в прошлое.

Погружение в тишину сродни глубокому нырку. Скрытый толщей воды, можешь, пока хватает воздуха, разглядывать мальков, мечущихся среди слизистых камней. Здесь не увидишь цветных кораллов и не найдёшь причудливую раковину. Дно хранит куски металла и ржавеющие снаряды. Землеройка, прочищающая канал, громоздит коричневые холмы, где среди жижи и грязи обнаруживаются потерянные с кораблей диковинные вещи. Однажды там нашли серебряный портсигар со странной монограммой и готической надписью, которую не смог разобрать даже капитан немецкого танкера. Много позже поэт из Вестфалии прочёл и перевёл: «Счастливцу, познавшему тоску расставания».

Только сейчас, глядя с двухъярусного моста на тающий в утренней дымке порт и вспоминая деревянный причал, на котором стояла тонкая, как стебелёк, женщина с ребенком, начинаешь понимать эти слова. И отчётливо видишь доски причала, пропитанные солью и потому белые, словно кора берёз. И ещё видится город, растворяющийся в утреннем тумане. И вновь чувствуешь, как слился с кораблём, устремлённым к свободе от утомительного поднадзорного быта. И через месяц ты уже бывал сыт этой свободой, и с фотографии на переборке каюты женщина с упрёком смотрела на тебя. И после полугодового отсутствия ничего не было притягательнее своего порта. Того самого, который отсюда с высоты моста кажется глухим пауком, плетущим нити из металла.

После затянувшегося рейса твой корабль ранним весенним утром вошёл в морской канал, перед этим была бессонная ночь на рейде в Балтийске. Казалось, время остановилось, и люди, не замечая друг друга, бродили по палубе, нетерпеливо вглядываясь в дальние береговые огни. Когда входишь в канал, с двух бортов возникает земля, настолько близкая, что запахи её заполняют всё твое существо и видны даже набухшие почки на ветвях деревьях. С трудом сдерживаешь себя, чтобы не спрыгнуть с борта, так хочется потрогать клейкие листья и опрокинуться в росистую траву и услышать жужжание пчёл и пение птиц. Канал словно испытывает твоё терпение, он всё тянется и тянется, обнаруживая посёлки на берегу, заброшенные фермы, яблоневые сады и красные черепичные крыши, выглядывающие из-за зелёных холмов. И траулер застыл, застопорил ход, повис в рассветной дымке, а берега текут ему навстречу, сжимаются, трутся о ржавые борта зелёными мокрыми боками. Потом канал расширялся, становился устьем реки, маленьким заливом и разворачивал навстречу причалы порта, облепленные траулерами. И все застывали в ожидании — сейчас объявят — ни одного свободного места, надо вставать на якорь. И вдруг среди белых свежеокрашенных бортов обнаруживалась прогалина. И уже пыхтел у борта буксир, готовый отвести туда, в это чернеющее лоно порта. А там, у этой прогалины, уже различимо было броуново движение людей, и бинокли были нарасхват… Казалось, даже палуба мелко подрагивает в нетерпении. И длинный протяжный гудок, как вздох облегчения, вырывается из нутра траулера.

Такими же гудками не раз нарушал он океанское безмолвие, когда с трюмами, переполненными рыбой, шёл на разгрузку к очередной плавбазе. Притирался к её высокому борту, и сдавливаемые кранцы пытались смягчить сближение. База была желанным плавучим причалом. Она приносила почти береговое спокойствие. Там были женщины, воспоминание о которых будоражило кровь. Для них припасали причудливые раковины и цветные кораллы. У них было тёплое дыхание, певучие голоса и сохранённый для встречи спирт. Там был судовой ларёк, где можно было приобрести почти всё, казалось бы невозможное, — от лезвий «жилетт» до фирменных джинсов.

Но получить добро на причал у плавбазы было очень проблематично, мороженую рыбу чаще сдавали на транспорта. И всех будоражила мечта о заходе в иностранный порт. Чужие неизведанные причалы терзали воображение. Лишённый визы не мог рассчитывать на гостеприимство уютных портов. Его корабль вставал на якорь вблизи берега. Отсюда можно было разглядеть пустующие причалы, белые, высвеченные солнцем дома, раскиданные по желтеющим холмам, и даже фигурки людей, прогуливающиеся по одетой в гранит набережной. Всё, что хочешь, в счёт будущего заработка можно было заказать у шипшандлера. Жгло тропическое солнце, вода была бирюзовой и абсолютно штилевое пространство рождало отрешённость от суетности мира. И чтобы не видеть недоступного берега, можно было пойти в салон и засесть за шахматы. И за игрой уверять себя, что кораблю вредны причалы, что надо свободно, летучим голландцем носиться по волнам, что надо искать штормовые широты, а не прятаться в тихих бухтах. Так входила в кровь боязнь берега.

И потом много позже, когда стало возможным сходить на берег в любых портах, с удивлением обнаруживал, что одного дня достаточно, чтобы обойти пешком центр даже самого большого портового города, и в наше время, когда сходишь по трапу и заходишь на борт, никто не спрашивает у тебя паспорт моряка. И первый помощник не отправляет вслед за тобой соглядатаев. Твой корабль заходит по каналу к причалам, которые в старинных ганзейских городах сливались с домами, несколько шагов — и перед тобой ратуша, а за ней кирха или костёл, и колокольный звон встречает тебя. Сколько таких уютных городов запрятано в шхерах, ты ещё не выяснил до конца. Время отнимает возможность путешествий. Открытки, посланные друзьями из далёких портов, возвращают на белокаменную набережную Гаваны или в уютную бухту Любека. Письма путешествуют вместо тебя… Площади городов живут в памяти и на экране компьютера.

Из водных путей остаётся лишь паромная переправа в конце Куршской косы, всего каких-то десять минут скольжения парома по воде дают возможность охватить взглядом другой берег, увидеть плавучий док, в котором когда-то стоял твой корабль, рыбацкие траулеры, прижавшиеся к пирсу, моряков на их борту — и вот уже перед тобой открываются улицы города и река Дане, похожая на канал, вдоль которого выстроились ровными рядами промытые дождями дома. Если бы захотел, мог бы жить в этом городе. Мог бы жить и в любых других портовых городах, в бухты которых входил твой корабль.

Но остался верен своему городу, и теперь, стоя на двухъярусном мосту, можешь оценить правоту своего выбора. И если обратить взгляд на восток, в сторону, противоположную порту, то можно увидеть парад музейных кораблей вдоль правого берега реки, старинный собор с русалкой на шпиле башни, и то взгорье, на котором стоял рыцарский замок, а главное — можно разглядеть дома, в которых ты жил в этом городе, твои причалы, к которым ты всегда возвращался…

2017 год

ОБ АВТОРЕ