ИОСИФ БРУМИН

НА БЕРЕГАХ БОСФОРА ВОСТОЧНОГО:

полуострова Назимова и остров Русский

ПЕРВАЯ КАМПАНИЯ

Тихоокеанский флот завершал кампанию 1952 года. Вместе с ним завершали её – свою первую – я и мои ровесники. Для нас первая в жизни военно-морская кампания была уже тем знаменательна. Собранные со всех сухопутных регионов страны, мы обретали не только новые для себя корабельные специальности, но и новые чувства, о которых в себе и не подозревали. Мне довелось служить в 25-й Краснознаменной дивизии торпедных катеров в 258-м дивизионе, созданном заново. Дивизион был именной, «Сахалинский», в память о дивизионе времен войны. В декабре, когда я пришел сюда после окончания школы мотористов, девятка новеньких катеров, доставленная из Ленинграда, стояла на кильблоках у самой кромки льда.

Новое подразделение доверили формировать капитану 3-го ранга И.Б. Антонову, героическому участнику войны на Северном флоте. Воевали они на крохотных торпедных катерах конструкции А.Н. Туполева. Как и всякое творение авиаторов, катера были дюралюминиевые и боялись морской воды. Защита от неё и подготовка корпуса к выходу в море – постоянная забота команды у причала. Точнее – на причале. Катер поднимают над водой и на роликах подъемника выкатывают, и на весу, на причале, обрабатывают пресной водой и защитными смазками. В мире не было судов с такой родительской заботой. Команда из шести человек имела на вооружении две торпеды и зенитный пулемет. Сила взрыва торпед могла повергнуть любой крупный вражеский корабль, военный или гражданский. Катер имел на днище выступ-редан и на скорости поднимался над водой. Два авиационных бензиновых двигателя делали его самым быстроходным на флоте, но и самым пожароопасным. Пары авиационного бензина могли вспыхнуть от любой искры. Это проблематично, без проблем отравление здоровья мотористов. Даже первое поверхностное знакомство с тактикой боя отряда катеров, например, при их атаке на караван противника, повергло нас в изумление. Для этого выделялся лихой командир с лихой командой, и они должны были поставить дымовую завесу вдоль каравана. При этом весь огонь каравана обрушивался на безумца. На всех флотах знали цену дымовой завесы. Другие катера отряда на скорости вылетали из дыма, били торпедами по выбранной цели и, разворачиваясь, вновь уходили в дым.

Писатель Виктор Конецкий, военный моряк, капитан дальнего плавания гражданского флота, избороздивший воды планеты от Северного морского пути до Антарктиды, писал: «Неписанное правило еще со времен торпедных катеров, когда требовалось мужество особого качества – хулиганское, наглое, беспардонное: лезть на скорлупке, которую можно ногтем раздавить, прямо в пасть главному калибру хоть эсминцу, хоть крейсеру».

Морской офицер такой вот школы и закалки стал первым командиром нового дивизиона. Весь матросский состав были мои ровесники, первогодки службы: торпедисты, мотористы, радиометристы и другие начинающие обладатели технически сложных и ответственных профессий. Старшин удалось набрать с опытом, хотя многие из старшин-мотористов впервые видели дизеля. Из девяти командиров катеров шестеро были выпускники военно-морских училищ и без опыта командной службы. И вот этот «детский сад» Иван Борисович Антонов повел в море и очень скоро научил флотской мудрости. Учебные задачи следовали одна за другой, и днем, и ночью. Мы возвращались к родным причалам, конечно, усталые, порой измотанные, но переполненные новизной чувств и впечатлений. Наш флотский «Университет» настойчиво исправлял наши загубленные войной детство и юность. Мы обретали чувство ответственности, и не только за себя, мы становились мастерами в своих специальностях. В страшные дни начала войны мы верили, что страна защитит нас, и из беспечных пацанов стали ее патриотами. В печально-радостном 1945-м мы стали сыновьями победителей. И сплав этих двух начал прочно гнездился в мальчишечьих душах, хотя и перекрывался шелухой не очень пристойного поведения. И стоило только оказаться на флотской службе, с её опасностью, требовательностью, товариществом, как шелуха шалопайства отлетела, обнажив человеческое содержание вчерашних мальчишек. И в задушевных беседах открывалось, что помним, кто мы и откуда…

Накануне Великой Отечественной войны я успешно закончил третий класс белорусской школы в городе Витебске. На третий день после начала войны немцы бомбили город. Бомбили, прежде всего, стратегически важные объекты, досталось и вагонному депо, где отец работал кузнецом. Начались воздушные тревоги и бег днем и ночью в бомбоубежище (если вырытую в земле щель можно так называть). 3 июля в эшелоне для семей железнодорожников мы эвакуировались из города, но пока без отца: мужчин собрали в бригады по восстановлению железнодорожного пути.

Эшелон из товарных вагонов довез нас до Оренбуржья (тогда Чкаловской области) и нас высадили в маленьком городке, где не было ни жилья, ни работы для взрослых, ни малейшей заботы властей. Отец приехал осенью вместе с группой железнодорожников. Их всех поставили на строительство бронепоезда, а когда работы завершились, призвали в армию и отправили на фронт. Отец угодил на Калининский, под Ржев. Мама устроилась работать уборщицей, но вскоре заболела и её увезли в больницу со страшным названием «тифозный барак». Мы, двое пацанов, – я, одиннадцати лет, и брат шести лет, – остались одни в чужом «углу» на своих тощих котомках.

Жалкий, голодный, нездоровый оборванец с полубелорусской примитивной речью и акцентом, я был противен школе, и платил ей тем же. Я возненавидел школу, учеников, учителей, учебники, тетради и даже дорогу к школе. Четвертый и пятый классы я едва обозначил, а в шестом, когда мне исполнилось 14 лет, бросил школу, продал учебники и пошел работать.

В начале около полугода проработал учеником-электриком в авиаремонтных мастерских. Здесь ремонтировали бомбардировщик ИЛ-4. Вот пацану выпала удача! После их ликвидации или перевода меня приняли учеником машиниста дизельной электростанции, других тогда не было. До призыва на военную службу здесь сделал карьеру: ученик, помощник машиниста, машинист стационарных (громадных) дизелей. За хорошую работу и поведение (детство осталось в Витебске) меня наградили к празднику телогрейкой, которая была безобразно велика. Но я впервые за много лет был счастлив обрести новую, никем не ношеную одежку.

Горком комсомола обязал меня учиться в вечерней школе рабочей молодежи, и пошел, но только потому, что дал слово. Однако неожиданно увлекся, и седьмой класс завершил вполне успешно. В восьмом обо мне вспомнили в военкомате, и капитан с веселой фамилией Могила повесткой призвал к себе и прервал учебу. К началу пятидесятых годов подошли к призывному возрасту парни, на детство которых выпала война, а значит, безотцовство с воровато-хулиганской свободой и брошенной школой.

Призыв был в разные войска, меня направили на флот, Тихоокеанский. Почти месяц от Оренбурга до Владивостока везли эшелоном в товарных вагонах, в грязи, холоде, голоде орду оборванцев, от которых закрывались торговые точки и разбегались привокзальные рыночки. Наконец на стоянке перед Владивостоком, выскочив из вагонов, впервые окунули ладони в Амурском заливе. Флотский Экипаж под Владивостоком на Второй речке – «Вавилонская башня» Тихоокеанского флота, главная перевалочная база служивых. Долгожданная баня, избавление от ненавистных обносков, кубик хозяйственного мыла, горячая и холодная вода, живительный пар и, как вершина блаженства, новое чистое белье и форма. И пусть форма только хлопчатобумажная и висит на нас истощенных огородной страшилкой, а бескозырка без ленточки, все еще впереди… Здесь же, в Экипаже, распределение по взводам, а взвода по палаткам, и каждому персональный лежак на нарах. И сразу же началось освоение курса «молодого матроса». Нет на военной службе нуднее занятия, но мы терпим, учим ненавистные и непонятные уставы, разбиваем ботинки и ноги строевой подготовкой, ласкаем личную винтовку, что осталась не тронутой после войны, и осваиваем с ней артикли еще Петровских времен, тешим себя скорой присягой и заветными ленточками на бескозырках. А там за нами приедут «покупатели» из разных частей и кораблей, и кому, куда судьба выпадет…

Мы многое успели за прошедший год: завершить обучение военным специальностям, успешно сдать экзамены, получить назначение на корабли и части, а в них на штатные места. Навсегда остались в памяти первое знакомство с командой катера, первый спуск по вертикальному трапу в моторный отсек, первое впечатление от его технического великолепия, особенно для меня, выросшего в бедламе провинциальной дизельной электростанции. Теперь уже здесь, в дивизионе: подготовиться и сдать экзамен на допуск к плаванию, впервые испытать себя в профессии и, возможно самое главное, заранее неизвестное, свою пригодность к службе и стойкость к «морской болезни». И с затаенной радостью обнаружить, что вполне пригоден и стойче многих, кто рядом…

Моторист Мадис, невысокий, хрупкий, игрушечно-изящный, почти мальчик с розовыми щечками, еще не знающий щетины и бритвы, из интеллигентной эстонской семьи внешне непригоден к такой службе. Однако «морской болезни» он не знал, и был готов есть на любой волне. Причем независимо от ситуации, он обставлял это с неспешной обстоятельностью. На листе чистой бумаги тонко нарезанные сыр, колбаса и другие ингредиенты трапезы. Из-за отсутствия столового набора он пользуется заточенной спичкой с обязательно удаленной серной головкой. А рядом мы, нет, не кушали-ели, даже не жрали – заправлялись… У соседнего двигателя сибиряк Вася, гренадер ростом и в плечах, уже на малой волне ложится лицом в сгиб локтя на крышки аккумуляторных ящиков, выставив из всегда ему малого комбинезона белые мертвые ноги. При одном упоминании о еде его продирает дрожь, сухой пост до берега и там долго. И Мадис безропотно управляется с двумя двигателями. А Васе пришлось попроситься на другую службу. И нет управы на эту несправедливость.

Верный признак завершения компании – это появление в нашей бухте Большой Улисс гигантского старинного плавающего крана 100-тонника с паровыми машинами и котлами. Его устройство и паровые машины достойны были музея техники. Однако работал он надежно и имел привлекательное преимущество с другими современными – там была банька, куда нас по-отечески пускали.

Начался неспешный подъем катеров на причалы, но других дивизионов. Наш пойдет последним, и видно не скоро, командование выбрало нас для последних в кампании стоянок в дежурном звене. Дежурное звено – это три катера, заправленные всеми видами довольствия, включая и боевые торпеды. На катера они загружаются только в дежурном звене. Команда катера находиться при нем неотлучно, готовность к возможным боевым действиям самая высокая. Не очень далеко за мысом Гамова в Корее идет война, если верить газетам страшно кровопролитная. Американские войска высадили десант с двух сторон полуострова, перерезали его и поймали всю сухопутную армию Северной Кореи в ловушку и ведут ее полное уничтожение. Флота у корейцев нет. Корея – народно-демократическая республика, то есть близкая по политическому строю нашей стране, чем закончиться это родство в моторном отсеке не знают.

Наше третье звено только вышло из боевого дежурства, передав его второму. Мы втайне надеялись, что еще раз наша очередь не наступит, мороз проявляет себя все настойчивее. Приморский ноябрь – это предзимье и первый ледок у берегов уже появился. В кубриках катера холодно, разжигать котел водяного отопления не принято, видно не верят его пожарной безопасности. Примерзшие к борту простыни не редкость. Однако в двадцать лет это вполне умеренное неудобство. Неспешно готовим свои места в казарме рядом на берегу, где предстоит зимовать. Однако, не успев обжить свое зимнее место, меня спешно перевели во второе, дежурное звено. Там один из мотористов срочно уехал в отпуск по семенным обстоятельствам. Спасибо командирам, пошли ему на встречу. Я, как водится, безмолвно взял предметы личной гигиены, уточнил свое место в восьмиместном кубрике и служба пошла в новой, хотя хорошо мне знакомой команде.

В дежурном звене чаще играли учебные боевые тревоги. Это воспринималось как норма. Как иначе в таком технически сложном организме, каким является боевой корабль, поддерживать готовность? Однако в этот раз сыграли боевую тревогу. Звено построили на пирсе и офицер штаба дивизии, капитан 3-го ранга Орел объявил, что нам дано задание искать у мыса Гамова советский истребитель, подбитый американцами, и он назначен командиром похода. У пилота вроде бы есть оснащение, какое-то время продержится на плаву, но нам надо спешить. Дали десяток минут на сбор теплых вещей и прогрев дизелей, и звено отвалило от причала.

Мой «боевой пост», так он зовется, в моторном отсеке у правого двигателя. Всего их в отсеке три, два впереди по бортам, сзади посредине третий. Третьим управляет командир отделения. На ходу катера мотористы могут сидеть, следить за приборами и сигналами с мостика. При отходе или швартовке стоят, наблюдая за сигналами, а ладони на рычагах управления. Ошибка моториста может дорого обойтись катеру, мы это знаем и хорошо обучены. Отвлекающие разговоры невозможны, в отсеке запредельно злое рычание дизелей и наши уши законопачены ватой. Это слабое средство, но иного пока нет, и мы знаем, что за это с возрастом поплатимся. Оправдалось…

До мыса Гамова быстроходным катерам около трех часов хода. Пока волна небольшая, но на месте, знаем, будет хуже: волна, ветер, лед и верхней команде достанется…

Меня тогда удивляло: нас везли на восток по нищей стране, в Сибири у воинского эшелона протянутые за куском хлеба руки детей и женщин, а нас кормят и обмундировывают с отеческой заботой. На торпедных катерах есть весьма привлекательный спецпаек, который выдается через первые два часа пребывания в море. Матросики из него к отпуску собирают по двадцать – тридцать плиток шоколада, гостинец, какого дома нет. Мы прекрасно экипированы, такого нет в других родах войск. Семь номеров формы одежды обеспечивают комфортное состояние человека почти при любой погоде. Форма, тщательно подогнанная и ухоженная, удовлетворит любой эстетический вкус. Спецодежда верхней команды теплая, на меху, ветро- и водостойкая с глухим капюшоном, на ногах добротные сапоги. Спецодежда трюмных: комбинезон, сапоги или рабочие ботинки, берет, специальные ветош-салфетки, продуманный набор инструмента. Современное оснащение корабля, страшная мощность его торпед, ракет, снарядов несравнима с сухопутными. Советский флот, наследник русского флота, весьма продуманная организация. И как-то больно было воспринимать, что все это великолепие предназначено только для одного – убивать себе подобных. Ни образование, ни религии, ни культура не могут остановить человека и человечество. На планете непрерывно стреляют и гибнут люди, ни в чем не повинные. В мировом океане бродят боевые корабли со вселенской мощностью боевых средств, косо поглядывая на чужие берега. А с международных трибун несутся лицемерные стенания всемогущих политиков, всемогущих стран, выпускников лучших гуманитарных университетов мира и бесспорно верующих. Хорошо бы каждому политику пожить в восьмиместном кубрике торпедного катера, когда над твоей койкой в метре-полуторе содержится два боевых устройство с 350-ю килограммами тротила в каждом. В первую ночь не уснуть… и в двадцать пятую тоже.

О том, что пришли в «точку» догадались по сниженным оборотам двигателей. Стали ощутимы частые повороты корабля, очевидно, началось «прочесывание» отведенной нам поверхности моря. Каждый из нас, мотористов, на ходу выглядывал из палубного люка на «свет божий» и каждый понимал, что на таком неспокойном море и такой температуре человеку не выжить. Однако об этом ни слова, только тревога и боль за незнакомого нам пилота. Раздался сигнал швартовки, странно, где нашли место. Оказалось, мы рядом с бухтой Витязь и швартуемся к то ли недостроенному, то ли всегда такому рыбацкому причалу.

Мы уже знаем, что в море нет ничего безобразнее рыбацких посудин, причалов и т.д. Причина швартовки проста: в мороз каждая капелька стремится стать льдинкой на доступном ей месте корабля. Начался аврал по очистке ото льда. Неприятная работа, но мотористы рады поработать на воздухе. Такое в течение дня повторялось неоднократно. Очевидно, поиск безуспешен и уже в сумерках мы легли на обратный курс. Эту весть принес с мостика старшина группы мотористов. За полночь швартуемся у причала в Большом Улиссе. Нас вновь построили на пирсе, командир похода благодарит за службу и добавляет, что пилота нашел десантный корабль. Оказывается, пилот и подбитый самолет изо всех сил тянулись к родному берегу, дотянули и… погибли на его камнях. Печальное известие удвоенно кольнуло: пилот мой ровесник, и за что он воевал? Прошли годы, и в соседнем районном центре нашелся майор запаса, он был техником в том авиационном полку, помнит этот случай, и назвал фамилию пилота – лейтенант КОЖМЕТЬЕВ. Имени и отчества он не помнит. Еще один российский страстотерпец…. Вечная память тебе, лейтенант Кожметьев, да только сохранится она у майора запаса Гришина, да у меня, грешного. Родина не запомнит, у неё таких миллионы…

Таким вот печальным аккордом завершилась моя первая кампания.

Я понимал, что выбран в дежурное звено не случайно. В дивизионе еще около трех десятков мотористов и это вскоре подтвердилось. Дивизиону представили одно место для учебы моториста в школе командиров отделений. Командование выбрало меня. Школа располагалась на острове Русский, и вскоре рейдовый катер доставил нас, небольшую группу из дивизии торпедных катеров, к месту нашего полугодичного проживания и обучения.

Здравствуй, Русский!

ОСТРОВ РУССКИЙ

Остров Русский – форпост бухты Золотой Рог и рассеянных по ее берегам и склонам сопок домов и улиц Владивостока. Нет обворожительнее зрелища, чем Владивосток ночью с Золотого Рога, когда корабль возвращается из плавания. И это не редкая праздничная иллюминация, нет, это ежедневные, точнее еженощные огни. Его Приморский бульвар, площади, скверы, матросский театр, вокзалы, причалы с боевыми кораблями, зрелище необыкновенной привлекательности, особенно для людей из континентальной России. Город незаметно вошел в душу и расставался с ним, как с родным.

Остров от материка отделился проливом Босфор Восточный. В пролив же и выход из нашей материковой бухты. Повороты при этом вправо или влево приведут в залив, дальше в море и Мировой океан. При повороте вправо можно еще и завернуть в Золотой Рог. Бухта наша с высоты «птичьего полета» напоминает масть «черви» игральной карты. Если карту повернуть на бок острием «черви» влево, то верхнее закругление символа «черви» – бухта Малый Улисс, база бригады подводных лодок; нижнее закругление – бухта Большой Улисс, база дивизии торпедных катеров, а острие – выход в пролив из сдвоенной акватории. Постройки базы торпедных катеров с причалами, мастерскими, казармами, гауптвахтой, штабом, баней и другими объектами расположены на побережье полуострова Назимова. Самое мористое его окончание – мыс Артур, здесь самое узкое место пролива между материком и островом. Здесь тогда было протянуто боновое ограждение, перекрывающее пролив. Ограждение сплетено как сеть из тросовых полуметровых колец, оно подвешено на поплавках и перекрывает пролив до дна. В ограждении имеются ворота тоже на поплавках, и возле них всегда дежурит корабль морской пограничной службы. На берегах стоят артиллерийские батареи. Проход надежно укрыт от чужих подводных и надводных кораблей.

Здесь, в самом узком месте пролива, с мыса Артур на материке до мыса Новосильского на острове ныне построен вантовый мост длиной чуть больше километра. Мост лишил остров межсезонной изоляции, включив его органично в черту Владивостока. Дорога к мосту на материке проходит по полуострову Назимова почти параллельно побережью, а значит и с прежним базированием дивизии торпедных катеров. В семидесятые-восьмидесятые года прошлого столетия ракеты вытеснили торпедные катера в Советском военно-морском флоте и почти во всех странах. Со спутникового снимка видны остатки военных построек нашей дивизии. Мыс Новосильского на острове рядом с бухтой Аякс. Там, в те годы, располагался учебный отряд Тихоокеанского флота. Сейчас там, очевидно, снесли все ее постройки и воздвигли Дальневосточный университет. У священнослужителей есть трогательное понятие «намоленное место». По аналогии университету тоже досталось намоленное военно-морскими знаниями место. Здесь знания давались трудно, но зато надежно. За профессиональное невежество море бескомпромиссно платит бедой. Все, что увез с Русского, навсегда осталось со мной: в вузе, аспирантуре, жизни… Мост соединил две точки моей матроской судьбы и для меня он больше, чем техническое сооружение, подарок судьбы перед заходом солнца… С дистанции в десять тысяч километров, как доступно нынешней связи, взволнованно и заинтересованно следил за его строительством.

Школа готовила трюмных специалистов всех корабельных профилей, в том числе и мотористов. Основная масса – недавние допризывники, здесь они проходили «курс молодого матроса», обучались специальности, распределялись по частям и кораблям. Однако в школе была и курсантская рота, где повышали квалификацию матросы с одно-двухгодичным опытом службы. Из них готовили будущих командиров отделений и старшин групп по специальностям. Нас собрали со всего Тихоокеанского флота: от Камчатки и до Порт-Артура (тогда наш). Мы недолго присматривались друг к другу и вскоре установились нормальные дружеские отношения, особенно во взводах.

Вместе со мной из нашей бригады пришел моторист соседнего дивизиона Георгий (в миру Гоша). Мы, конечно, знались по Улиссу, но здесь подружились. У них в дивизионе были туполевские торпедные катера, уцелевшие после войны. Их переоборудовали в корабли-цели, оснастив волновым управлением. Команда выводила катер в район учения, передавала управление им по радио с самолета или другого корабля и покидала его. На учениях весь флот палил в них, но эти быстроходные и юркие машины были неуязвимы. Попадания были редки и за все время службы, помню, загубили только один катер. До службы Гоша плавал речником по Енисею, был знающим и интересным собеседником, любил читать и тайком пописывал стихи. Мы с ним сошлись равными жаждами к знаниям, особенно техническим. Все предметы штудировали вместе, хвастались памятью, и экзамены прежде сдавали друг другу. И это были бескомпромиссные экзамены, строже официальных. Обычно, если позволяла погода, уходили за казарму в сопки, чтобы не знать соблазнов отвлечений. Впрочем, вся, или почти вся, рота дорожила знаниями. Никто из нас не имел среднего образования, и курсантская рота была как счастливая находка получить приличные технические знания, профессию. По моей нынешней оценке на уровне хорошего техникума. При демобилизации мне вручили документы о подготовке и с ними предложили должность третьего механика на теплоходах Волжского пароходства. Но я уже выбрал иную судьбу…

Мы изучали различные двигатели, установленные на советских кораблях, в том числе еще и секретные, какими оснащались торпедные катера. Однажды в лаборатории на нашем занятии ее хозяин-мичман, не смог запустить двигатель, с которым я уже год служил. Дизеля – тогда мое единственное призвание. И я сразу понял, в чем дело. Эти дизеля имели воздушный запуск и при редкой работе пусковые клапана имели обыкновение зависать. Я подошел к мичману, представился, предложил увести взвод в соседнюю лабораторию, а меня с инструментами оставить здесь. Через десяток минут двигатель взревел всей тысячью своих лошадиных сил. Мичман тайком поблагодарил и, хотя я не афишировал, ребята все поняли без объяснений. Во взводе я был единственным, кто служил на таких дизелях.

Мы с равным прилежанием изучали все предметы: от русской семафорной азбуки и вязания морских узлов до теории двигателей внутреннего сгорания и теории остойчивости корабля, знаменитого русского ученого и конструктора-кораблестроителя А.Н. Крылова. Как-то самим собой возник нормальный в мужском сообществе дух соревновательности. Щеголять знаниями было непредосудительно. Стыдно было не знать. Разносторонняя подготовка и хорошая библиотека способствовали этому и скрашивали убожество казармы и акватории школы.

Однако неожиданно возник интерес к дисциплине далекой от наших технических знаний. Методику боевой подготовки вел капитан 3-го ранга Баранов, с весьма болезненной внешностью. Очевидно, его по болезни списали с корабля и, к нашей удаче, дали возможность послужить педагогом. Удивительно, но он сумел увлечь нас, малообразованных парней, совершенно нам неведомой дисциплиной – методикой.

Армия – это учеба и все командиры, начиная с отделенного, должны уметь учить. Как потом в хозяйственной жизни я видел нехватку этого замечательного армейского принципа. В должностных инструкциях гражданских специалистов нет таких обязанностей. И рядом с дипломированными спецами цветет профессиональное невежество рабочих. И во все отраслях… А мы, будущие корабельные командиры отделений, с упоением разрабатывали планы занятии, показательно их проводили, яростно спорили об их методической целесообразности, не подозревая, что становимся педагогами профессионального обучения. В то сложное, а по нынешней оценке трагическое время, требовалось обязательно доказывать приоритеты русских и советских ученых во всех областях деятельности. И мы, с тайной иронией, проводя занятия по кривошипно-поршневому механизму, дерзко доказывали приоритет родины в поршне, шатуне и кривошипе. Очевидно, есть педагогика от противного, отвращение к лицемерию нам привили крепко. Однако уважительное отношение к методике вообще и в преподавании особенно прошли со мной по жизни. Думаю, это отразилось и на преподавании моей вузовской дисциплины. За сорок лет работы в вузе я не встречал методиста равного капитану 3-го ранга Баранову.

Конструкцию двигателей вел младший лейтенант с фривольной фамилией – Животов. Очевидно, его только произвели в офицеры из сверхсрочников. Он всегда приходил на занятия с заметными следами сверх старательной подготовки. У него, очевидно, был маловат опыт практической работы с двигателями, и он очень ценил наш. Мы охотно делились, и он с благодарностью впитывал наш коллективный, мы, с разных кораблей, были энциклопедией советских двигателей.

Мы с радостью встречали мичмана, что вел с нами краткий курс вязания морских узлов и шлюпочно-парусных премудростей. Это был образец флотского балагура с обилием речевок и анекдотов по теме. Особо он изощрялся по насаждению приоритета НАШИХ. Каково было ему с его парусами, если там все голландское и других шведов. Он со смехом предлагал проект изгнания иностранных слов из родного языка. И начинал: галоши заменить на мокроступы… По тем временам – это была смелость. С его подачи появилась мысль, что любое завихрение власти в массе встречается с прохладцем. Даже профессиональными функционерами – хранителями идейной девственности. Такое мне еще предстояло испытать на себе…

Святая-святых армейской службы – боевая подготовка. Ради неё государство идет на не малые затраты для содержания и обучения войск. Однако Советская Армия имела еще одну составляющую, сопоставимую с боевой – это политическая подготовка. Это не совсем точное, но удобное название. Речь об успехах «в боевой и политической подготовке» запускалась к месту и не к месту. И о политической подготовке мне невозможно уложится в границы побережья Русского острова.

В дивизионе торпедных катеров на сотню матросов-старшин и десяток офицеров три политработника: замполит, парторг и комсорг. Когда молодого офицера-комсорга отправили куда-то на учебу, мне около года пришлось его замещать без отрыва, разумеется, от основной службы старшины мотористов. Трое молодых образованных мужчин с амбициозными планами служебного роста проявляли яростную служебно-политическую активность. Личный состав, как его называли, должен её терпеть. Их обильные речи были страшно зарегулированы. В личных беседах они были совсем иные, часто внимательны, добры, остроумны. В официальных речах они строго следовали нормам системы. Обычно это были передовицы советских газет с их бесконечными повторениями. Между собой мы их звали попами, хотя я сам неожиданно приобщился к их ордену. Наше ворчание было по-юношески несправедливо. Это обнаружилось позднее, когда религии и их деятели так беспардонно вверглись в светскую жизнь. На их фоне офицеры-политработники корабельной службы выглядят вольтерьянцами. Наши политработники знали флотскую жизнь во все деталях, и делили с нами все невзгоды морской службы.

Членство в партии было желательным, а в комсомоле – почти обязательным. Дивизион был комсомольским. Рекомендацию для вступления в партию мне дал комдив. Это было редкое исключение, и я им очень дорожил. Такой чистоты отношения к партийному долгу, а в итоге к служебному, я более нигде не видел. Когда я студентом, после службы, и встал на учет в партийной организации факультета, то очень скоро обнаружил, что это совсем другая партия, и она бы в те годы меня не привлекла…

Трагикомический, но рельефный случай….

Дивизион тогда базировался в бухте Разбойник, примерно в 50-ти милях от Владивостока. Бухта выходит в пролив Стрелок, а через пролив остров Путятин. Однажды политработники надумали учинить экскурсию на экзотические производства острова: зверосовхоз и рыбзавод. Посочувствуем политработникам: бухта Разбойник отрезана от мира посуху непроходимыми сопками с густым лесом. На базе в Разбойнике ни одного гражданского лица, матросский клубишка со старыми лентами строго регламентирован, даже магазина нет, в ларьке сухие пряники и бутылка ситро как премия. В трех километрах крохотная станция Дунай с тупиком на морском берегу, картинка редкой уникальности, как символ края света. К станции ведет проселочная дорога почти как полоса препятствий, но хорошо охраняемая. На Дунай раз в сутки приходит поезд с двумя пригородными вагонами и с игрушечным паровозиком. По заросшей травой железной дороге он привозит-отвозит редких пассажиров. Вся связь с миром – морем. Зимой Разбойник недоступен как остров, Антарктида местного значения. Увольнений нет, некуда… Чем занять массу молодых, откормленных, хорошо одетых-обутых мужчин? Вот и сочинили экскурсию… Видеть симпатичных черно-бурых лисичек и других обаятельных зверюшек в клетках можно, если сделать над собой усилие и забыть, что все они предназначены на шкуродерство. Рыбзавод мог бы стать интересным, но нас встретила толпа доступных рыбачек, очарованная толпой неотразимых парней, а в магазинчике все полки загружены водкой и спиртом. Мы, человеки, разнолики, каждый. И отличаемся не только классностью в специальности, но и воспитанием, понятиями порядочности, чести, стойкости соблазнам и др. А тут таакое! И у некоторых «сорвало резьбу», скажем так… Однако, замполит дело знал и кликнул «Коммунисты!..» И мы, десяток парней-коммунистов прикрыли только возникший публичный дом. Не скажу, что очень деликатно, нет, однако никто и не пикнул, кроме, разумеется, рыбачек.

На входе в бухту Разбойник, справа, на несудоходной мели стоит громадный камень. То ли за свой рост, то ли за геодезическую уместность ему дали имя – Камень Вальда. Он провожает и встречает корабли у самого дома. На разборе культурологического похода комдив заявил жестко: «Больше никого дальше Вальда не пущу!»

Из интернационального белорусского детства я вынес в речи смесь нескольких языков в их примитивной редакции. В российской глубинке я стеснялся собственной речи. В эвакуации, у соседей по несчастью и снимаемому углу, оказался томик поэм Пушкина. Их старшая дочь, убегая из пограничного Перемышля, схватила его на ходу, не разглядывая. И он стал моим единственным чтивом. Наверное, это не очень скромно, но к поэзии меня приобщили поэмы Александра Сергеевича Пушкина. Позже появились и другие авторы. Не знаю, откуда, но у меня нашлась смелость, и я пошел в самодеятельность читать со сцены свои любимые стихи, а позже и прозу. Благо конкурентов не было и меня терпели. Поэзия, которую я бескорыстно любил, оказала мне деловую помощь, я заговорил. В курсантской роте я не скрывал своих пристрастий. Очевидно, это надоумило курсанта Осипова предложить мне вместе заняться изучением трудов Чернышевского. Я уже привык ничему не удивляться и дал немедленное согласие. У него интерес к великому революционеру-мыслителю носил, если можно так сказать, матримониальный характер. В отпуске он познакомился с девушкой-студенткой литературного факультета и там оставил свое сердце. И чтобы не выглядеть перед ней простаком с семилеткой за душой, он взялся за труды великих ученых, тех, что нашлись в библиотеке Разбойника. Повезло Чернышевскому… Ему верилось, что такими знаниями можно победить время ожидания девицы в возрасте невесты. Впереди у него, как и у меня, четыре года службы. К концу ее мы точно знали: невесты не дождались, впрочем, и редкие жены тоже. «Ах, тот скажи любви конец, / Кто на три года вдаль уедет» – Александр Сергеевич знал жизнь лучше Андрюхи Осипова, хотя он и старший матрос. Это был редкого обаяния рослый красавец-матрос, трудяга и умница. Подозреваю, дома дамы не позволили ему остаться в холостяках.

Мы с упоением терзали толстенный том сочинений Н. Чернышевского. Особенно нам приглянулась его диссертация о прекрасном. И мы, нахальные рожи, с мышлением семиклассников, выступали с докладами во взводе, на так называемом классном часе. Курсантская рота была пестрой по интересам. Нашлись и такие, что удивлялись, зачем это нам надо и, главное, зачем их обременяем. Однако большинство понимали и верили, что в этом есть важные истины и человеку, если он сам о себе так полагает, не плохо их знать.

В доцентские годы я исподволь терзал коллег-гуманитариев по теме Чернышевского и понял – им далеко до моего Андрея…

В те годы в один из призывов набрали и прислали на флот безграмотных парней, просто не умеющих читать-писать. Командование, готовое ко всему, тут же организовало ликбез и мой друг, старшина мотористов, учил их грамоте. Один из них угодил к нам на катер пулеметчиком. Для него величины «половина» и «одна вторая» были разными, а значит, при тренировке на прицеле зенитного пулемета надо выбирать разные кольца. Его возражение командиру было неотразимо искренним: «Так вы назвали ракурс цели половина, а то одна вторая, ясно надо целиться по разным кольцам!» И ничего командир – просвещенец не мог поделать. Когда на учениях стреляли по воздушной или цели на плаву возле его турели ставили обеспечивающего, старшину или офицера. На всякий бедовый случай.

В курсантскую роту на кораблях и частях отбирали, конечно же, по одному принципу – служебной пригодности. Однако оказалось многие обладают и другими интересами в спорте, художественной самодеятельности во всех их разнообразиях. И рота во всем этом была первой. На спортивном первенстве обнаружилось, что у нас нет боксера среднего веса, и по этой дисциплине зачтут поражение. И его взялся заменить Порт-Артурец Богданов. Друзья его энергично отговаривали – ни разу не был на ринге, но он все равно пошел. Ему засчитали поражение за неправильное ведения боя, но разряднику, из вещевого склада базы, он откормленную морду намылил. Не соглашаясь с поражением, подлезая под канаты, он так оценил схватку: «Я в Артуре и не таких метелил…» Верность ротной чести была выше синяков под глазами.

Сегодня, по прошествии лет и личного опыта, я сознаюсь, что ротным командирам-педагогам с нами было нелегко. Недавние мальчишки и помыкаемые допризывники, когда любой сержантик ломал из себя полководца, за пару лет службы, то есть пару морских кампаний, здорово изменились. Дело создает в человеке человека. Иногда он бывает недостоин дела, и это жалкое зрелище, но когда между ними гармония, возникает взаимная удача. Морская служба – достойное дело и в нем вырастает великолепное племя мужчин. Мне, наверняка, не простится такая высокопарность… Однако лучше присмотреться…

В роте триста парней с опытом морской службы. В их составе десяток, или чуть больше, матросов с тральщиков Порт-Артура. Эти ребята начинали службу Балтийцами, а потом Северным морским путем на своих кораблях прошли до Порт-Артура и стали Тихоокеанцами. Удаление морских мин времен войны, нет важнее задачи, да и опаснее. Однако, самое трудное и опасное они изведали в пути. Тральщик – маленький кораблик водоизмещением около 400 тонн. Не будет оскорбительным назвать его железным сундуком с мотором. Его тонкие борта непригодны толкаться со льдами Северного океана. Да и шторма Охотского и Японского морей запредельны его мореходности. Сколько раз они постояли на краю, за которым письмо родителям «...при исполнении служебных обязанностей…», они никогда не плакались. В отрывочных рассказах такое сверкало, и не раз. Это была единственная в роте значительная группа сослуживцев, остальные по одному-два с корабля или части. Они дружно привнесли свое понимание личного достоинства, дисциплины, смелости и рота приняла это. Служба морская требует и создает значительность каждого, а на берегу, увы, невольно проявляется юношеское самомнение. На таких не прикрикнуть, не проявить офицерское чванство и высокомерие. Эти ребята заложили высокий моральный климат в роте и все другие их поддержали. Служба одарила нас чувством собственного достоинства. Это был взрыв-пакет, и необходимо было очень сбалансированное сочетание воинской дисциплины и человеческого участия.

Среди Порт-Артурцев выделялся бесспорный лидер – Костя Майсурадзе. Рослый, с великолепно сложенной фигурой, гармоничным лицом и шевелюрой, и только нос деликатно напоминал о его корнях, да еще речь, особенно при волнении. Его близким другом был щуплый паренек из-под Смоленска. В войну у него погибли родители и все близкие, и ребята по какому-то грузинскому обычаю стали братьями. Они вместе ездили в отпуск к родителям Кости в Грузию. Его названному брату некуда было ехать. Они никогда не расставались, служили в моторном отсеке одного корабля, вот и в школу их отправили вместе. И мы, дети войны, сочувственно относились к этой паре друзей.

Но Костя обладал еще одним редким достоинством – у него были усы, неотразимо изящные и так впору его лицу и облику. Безразличие длилось недолго и вдруг вся рота, взрывоподобно, взялась культивировать усы. В уставах гарнизонной и корабельной службы об усах ничего нет и служивый вроде бы волен в этом. Однако командование, не знаю роты или школы, решило поприжать моряков. Чуть тлеющий антагонизм береговых к плавсоставу всегда чадил, однако, особо к молодым и потому особо заносчивым. Рота во всех отношениях вела себя безупречно. Каждый понимал, что вернутся на корабль с дисциплинарным хвостом, когда впереди годы и годы службы, не позволительно. И тут подвернулся случай утереть нам нос, буквально. Конечно, усы скрывают чистоту мимики подчиненных, когда им отдают приказ, а это угроза воинской иерархии. И командир роты, старший лейтенант в морской форме, но береговых погонах, с орденскими колодками и знаками боевых ранений, чем вызывал у нас уважение, на вечерней поверке мягко сказал, что усы нужно сбрить. Невидимый дух сопротивления пролетел в ротных рядах и… никто не сбрил. Даже те, кому они не шли, висели мышиными хвостиками, усугубляя именно эту часть лица и все в пакете. Я исследовал свою верхнюю губу и признал, что по площади она достаточна и тоже отпустил усы. В отличие от многих, кто в условиях Приморья с его нехваткой кислорода стали лысеть, моя шевелюра обрела волнистость, и усы были к месту. Впереди у меня первый отпуск, у катерников полуторамесячный, и хотя моя невеста на первом полугодии тоже вышла замуж, я не терял надежды на достаток невест за Уралом.

На очередном вечернем построении комроты вновь повторил об усах, но сделал это с нажимом. В роте нашелся шутник из Порт-Артурских и, попросив слово, сказал, что на девятнадцатом съезде партии товарищ Сталин спросил начальника политотдела ТОФ адмирала Почупайло: «Почему моряки не носят усов?» Комроты открыл рот и долго не закрывал, рота хмыкнула и затаилась. Однако все это не прошло бесследно, и ВМС потеряли половину ротных усов. Командир продолжал давить и, когда нас осталось десятка полтора, перешел на индивидуальную работу. Для этого всех усатых собрали перед дверьми кабинета командира роты. Первым был вызван источник смуты – Майсурадзе. Что говорил командир роты за дверьми, не было слышно, но что орал Костя о «национальный гордость» слышал весь остров. Потом раздался стук, словно они схватились «за грудки» и кто-то кого-то обо что-то шмякнул. Костя снарядом вылетел из-за двери, а за ним физиономия старшины прорычала: «Разойдись!»

Когда я вернулся в дивизион, то на первом построении начальник штаба, опасный острослов, с языком хлеще цыганского кнута, полоснул по моим неотразимым, и через пятнадцать минут дивизион потерял последние усы.

Заканчивалась учеба. Мы приступили к тренировкам прощального строевого смотра. Удивительно, но фигура и ноги запомнили муштру еще учебного батальона. Начали разучивать песню. Комроты придумал это делать на вечернем построении, пока без шагистики, имитируя её покачиванием корпуса. В один из дней на построении после ужина на площадке возле школьного камбуза старшина роты заявил, что «кина не будет», а будет сбор окурков возле казармы и дальше. Такое практиковалось, но курсантов на эту унизительную пасьбу отправили впервые. Кино в условиях долгой службы, удвоенное островной тоской – это как два часа на гражданке. Рота молча встретила новость и разошлась по «объекту». Остаток дня прошел тоскливо. И когда на вечерней поверке запевалы вышли перед строем и пропели свой куплет, рота их не поддержала, кто-то подал голос, но тут же осекся. С боку вышел командир роты, отстранив старшину, и скомандовал: «Запевай!» Запевалы вновь выдали свой куплет, а рота, словно охваченная искрой сопротивления, замолкла. И вновь команда: «Запевай!» – и вновь молчок. Командир роты осипшим и заплетающимся языком: «Форма номер семь. Разойдись!» Через пару минут дневальный просигналил построение и нас в шинелях и шапках вывели из казармы. В школе были два плаца: малый, тихий в ложбинке укрытой лесочком, и большой, на срытой вершине сопки, продуваемый всеми ветрами. Ротный сам повел нас на верхний продувной плац. Нас гоняли вдоль и поперек по каменистому и пыльному настилу и вновь запевалы выдавали свой куплет, и вновь рота упрямо молчала. Раздалась команда: «Строевым!» И может дружный и грозный удар о мостовую, охладил пыл командира. Старшина взял управление и повел нас в казарму. Разошлись по койкам молча, как на похоронах. Наверное, каждого мучило: а дальше – что?

На завтра все по расписанию, вечером перекличка и никаких песен. И еще в один вечер перед строем появился командир роты. Было больно глядеть на него. Рота замерла, словно бездыханная, а командир каким-то чужим языком сказал: «Сегодня вы шли строем на обед, я был в кабинете начальника школы». Он показал на окно и добавил: «Хорошо идут ребята!» Так и сказал – Ребята! Мы от стыда опустили глаза, но тут из строя вышел правофланговый Костя Майсурадзе. Вышел четко, по правилам, развернувшись лицом к строю, и, уставив в его середину свои непримиримые очи, прошипел: «Ми нэ мораки! Шякалы..! Всэ на одного…». И стал в строй. И вдруг откуда-то сзади, со шкентеля раздался звонкий и радостный юношеский голос:

Несокрушимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед,
Тебе любимая, родная армия
Шлет наша родина песню-привет!

И рота вначале разрознено, но скоро слажено и дружно всей силой своих трехсот молодых глоток восторженно подхватила песню. Командир роты рассеяно махнул рукой и, что бы скрыть волнения и мокрые глаза, быстро удалился. Старшина роты, пожилой мичман, повидавший на своем веку и не таких чудаков, все довел до конца, не проявив и крохи чувств.

Наивная политология: история, как рогатка в неумелых руках мальчишки, резинка тянется-тянется и пращик с камушком срывается из пальцев и бесприцельно … в окно.

Январь – апрель 1953 года, «второй семестр» моей учебы на Русском отметился событием, потрясшим не только Советскую Россию, но и весь мир.

13 января газета «Правда» опубликовала материал о разоблачении группы врачей, крупных работников медицины, отравителей советских вождей и покушавшихся на жизнь самого товарища Сталина. В составе этой банды профессора Кремлевских больниц: Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие. И назван герой, точнее героиня, разоблачения – врач Лидия Тимошук. Награда ей за бдительность – орден Ленина. Накрыть-то накрыли, горевали газеты, да к жизни не вернуть товарищей Жданова, Щербакова, Горького и его сына, других… Официальные СМИ, а иных тогда не было, послушно открыли травлю, но не отдельных лиц, а всей популяции врачей. Страну залихорадило, возник панический страх перед медициной. Это была кульминация истерии, начатой в 1948–1949 годах, против театральных критиков-писателей. Каким убожеством, каким цинизмом и утратой стыда нужно было обладать верховной власти, чтобы в условиях послевоенной разрухи, нищеты, разоренных семей, бесчисленных сирот и инвалидов войны поднять вопль об ошибках театральных критиков. Ну не было в стране важнее заботы… Массовый «советский человек» тогда не думал о театре, а театральная критика была ему еще дальше, чем запрещенная библия. После отмены карточной системы стало еще хуже. В стране был голод. Мы с отцом, инвалидом войны, работали по две смены ради скудного питания семьи. Спаслись мешком перловки, что он заработал на ковке колхозных коней. Теперь вот взялись за медиков…

Конечно, я не мог, как говорится «по определению», не знать об этом. Меня, рабочего парня, на мостике гигантского изношенного дизеля или возле слесарного верстака терзали иные заботы. И тогда, в январе 1953-го, я только поежился, пожал плечами, это никак не изменило отношения ко мне ближнего, да и дальнего окружения. Я продолжил интенсивно учиться, быть заводилой в матросской среде, публично и с азартом выступать.

В один из дней с занятий пригласили в кабинет командира роты и два незнакомых офицеров заявили, что в роте состоится митинг и мне оказано доверие выступить и заклеймить врачей-предателей. Заметив на моем лице только мимику несогласия, предупредили, что отказ они не примут. По нормам того времени проницательные решения партии и правительства должны были получать всенародную поддержку. Древние соборы на центральных площадях городов были заменены профильными митингами, но зато многочисленными. Тщательно отобранные лизоблюды говорили с трибун то, что нужно, и срывы исключались. Система работала безотказно, и я попал в ее жернова.

Позже, значительно позже, у известного советского поэта-диссидента, отсидевшего свой срок, промелькнуло четверостишие:

До пословицы смысла скрытого,
Только с возрастом достигаешь,
Двух не битых дают за битого,
                Потому, что битого хрен поймаешь (цитирую по памяти).

Война лишила меня, как и миллионов других, детства и юности. И мы, в эвакуации, полной мерой вкусили судьбу нежеланных пришельцев, незвано нарушивших, пусть тяжелый, но устоявшийся уклад жизни людей. Когда через много лет появились беженцы из Средней Азии, Кавказа и других мест, и власти впервые оказали им умеренную заботу, местные не скрывали своего недовольства и… зависти. И я тогда испытал, каково быть чужаком, и не только в мальчишечьей ватаге. Наверное, в уголовном кодексе или ином юридическом документе расписаны все уровни предательства. Куда вставить такое, когда ватага не отобрала пайку хлеба, а только швырнула её в дорожную пыль… В эвакуационном детстве я понял, что терпеть унижение и радоваться редкому проявлению человечности – это и есть границы жизни. Её деловое содержание как раз укладывается между этими крайностями. Терпение, наше главное «национальное достояние», вынесу и это…

Рота занимала первый этаж казармы, в середине, по осевой, широкий свободный проход, где совершались все построения и массовые собрания. Справа и слева выгорожены комнаты взводов и классы, некоторые без передних стенок, все на виду. Я уже выступал здесь и мне знакома акустика этих объемов. Бессонная ночь ушла на перебор вариантов выступления. Я понимаю, что на кону эти двое из кабинета ротного, профессиональные костоломы, шуток не знают.

Обычно на собраниях лавки ставят поперек центрального прохода, образуя вытянутую аудиторию. Сейчас их выставили полукругом, окружая, словно клещами стол президиума и трибуну. Я подошел к трибуне, ухватился за нее, словно она поможет овладеть собой. Мне нужно пройти по зыбкой перекладинке между убедительностью и наивностью. Это испытание на жизнестойкость: я буду говорить о позорно знаменитых предателях России.

Мазепа, украинский гетман. Его блестяще припечатал в поэме «Полтава» Пушкин. Я ее знал наизусть и привел строки, которыми поэт щедро одарил Петра Великого.

И где Мазепа? Где злодей?
Куда бежал Иуда в страхе?
Зачем король не меж гостей?
Зачем изменник не на плахе?

Последние две строки поэмы я часто применял в речи, как точный и удачный оборот.

Власов, советский генерал, командующий армии. Предал страну, загубил армию, опозорил русское воинство.

Полицаи, бесчисленные пособники фашистов. В оккупации загубили советских людей больше, чем на передовой, в том числе и моих близких родственников.

Тогда уже была известна общая цена победы, ежедневно гибли более четырнадцати тысяч человек. ЕЖЕ-ДНЕВ-НО! Такова плата населением за предательство. Ему не может быть прощения…

И ни слова о врачах….

С плохо скрываемым волнением жду последствий. Выносить заключения и по ним принимать меры давно стало нормой. Однако ни отцы-командиры, ни братья-матросики, не сделали ни одного замечания.

Для меня, технаря, совершенно очевидно, что исправная работа механизмов обеспечивается оптимальными зазорами в его сочленениях. Нарушение их ведет к неисправности – ремонту, аварии – гибели. Оказывается в общественно-политической (назовем ее так) жизни исправное её биение обеспечивают зазоры между словом и делом, между исповедываемыми теоретическими истинами и их практикой в жизни. Когда внутренний митинговый психоз неспешно покинул меня, невольные размышления накрыли как волна прибоя, с головой. Курсантская рота собрана со всего гигантского Тихоокеанского флота. На военную службу парней собирали со всей страны. Объективно это типичные представители страны и армии. Я уже тогда интересовался статистикой и знал ей цену. Из той дали я не расставался с ней, и позже вел статистические исследования, публиковал их, в том числе и за рубежом. Рассев и численность ротных участников митинга таковы, что вполне можно сделать объективные статистические выводы: если со мной молча согласились в казарме, то это массовое признание лживости власти, это ей приговор…

В феврале накал газетно-агитационных страстей стал запредельным. Ожидались решительные действия властей, вплоть до депортации. Такой опыт страна Советов знала… Однако в марте все вдруг изменилось, пятого умер Сталин. Как принято говорить – оборвалась эпоха. Названный поэтом «век-волкодав» оборвался на своей середине. И тогда и позже говорилось о море пролитых слез. Было, конечно, но в роте никто не плакал. Отменили занятия, прошел митинг, в казарме все затихло, как и должно быть, когда в доме-стране покойник, да еще такой покойник. Политических откровений тогда остерегались, знали об их последствиях, каждый переживал это потрясение наедине с собой. Это так, переживали... О И.В. Сталине написано и сказано так много черного и светлого, что тем, кому не выпало жить в те времена, не знать их личного восприятия, трудно сделать свой выбор между цветами. Для меня он очевиден: нельзя деятелей такого масштаба красить только одним из цветов полосок морской тельняшки. Это откровенная наивность, явление куда сложнее…

Даже в то свое детское время я понимал, что по приказу Сталина эвакуировали гражданское население из мест обреченных на оккупацию. В военное время, при той нехватке транспорта, иначе и невозможно было. Это спасло жизнь мне и моим близким. Значительно ли это для меня и тысяч других? Позже стало известно, что мальчишки, обреченные в гитлеровских лагерях смерти, кричали немцам и полицаям: «Сталин за нас отомстит!..» Известно, отомстил… Прошли годы и православный священник в «Литературной газете» пишет: «Товарищ Сталин отомстил японцам за Цусиму…» Отомстил… Наивно разделять – «не Сталин, а народ…», ни в одной армии Главкомы не ходят в атаки. Разумеется, народ, но… В армии, да еще в военное время ничего не делается без приказа. Кто не знает, пусть пойдет и послужит. Честные окопные солдаты избегали говорить о войне и только отрывочно можно узнать: о Сталине там не кричали. Отец до самой смерти скрывал от нас, сыновей, о той мерзости, что он и другие испытали под Ржевом. И только перед кончиной выдохнул горечь, что всю оставшуюся жизнь носил в себе… Их, необученных, безоружных, голодных… Свое первое оружие, кавалерийский карабин подобрал он на поле боя, но нашелся сержантик и отобрал его. С русской трехлинейкой, из того же источника, отец не расставался до ранения. Какой уж тут: «За Сталина…» Все, что им сделано мерзкого, позорного – это наш позор. Все, что им сделано великого – это наше великое. Подойдет время, и Сталинграду вернут его имя. И это не память о Сталине, а благодарная память потомков защитникам города, что спасли страну и мир. В память о безмерных человеческих жертвах и городских разрушениях. Ныне нашлось немало смеляков, взвинтивших войну с его именем и изображением. В условиях абсолютной вседозволенности – это очень героическое деяние. Ни в одной цивилизованной стране так не поступают со следами своей истории. Она не плохая и не хорошая, она такая, какая досталась нам в наследство. А к изображению, в том числе, исторических личностей, может быть только один подход – художественный, искусствоведческий. Если бы мир воспринял российскую методу в оценке «объективности» своего прошлого, их города украсились бесконечной чередой пустующих пьедесталов. В шестидесятые годы прошлого столетия такое я видел в Ереване, где стоял гигантский пьедестал, опустевший после экзекуции над скульптурой Сталина, которым там долго гордились, как самым крупным в мире.

Истории лидирующих стран мира, членов Совета безопасности ООН, не менее кровавые, чем российская. Очевидно, в мировом споре у деятелей такого уровня нет иных разменных средств, кроме человеческих жизней. Поэт Давид Самойлов щедро одарил Александра Сергеевича Пушкина словами: «В политике, кто гений – тот злодей». (Не знаю, может это подлинные: «Лирика», 2013. «Пестель, поэт и Анна»). Очевидно поэты – провидцы, те немногие, кому еще можно верить.

Когда в Москве шел траурный митинг и соратники Иосифа Сталина выступали над его трупом, в Приморье был поздний вечер. На столбах вокруг верхнего плаца развесили репродукторы и всю школу строем привели слушать и скорбеть. Мы тихо и безмолвно стояли в строю, поеживаясь на холодной, сырой и ветреной погоде. И хотя приказано было одеться потеплее, благо есть во что, беспечная юность отмахнулась и собирала будущую простуду. Опасения, что страна без Сталина развалиться не оправдались, это произошло далеко позже, и он имел к этому очень отдаленное отношение.

Однако самым знаменательным оказался месяц-антипод – апрель. Третьего объявили об ошибочности обвинений врачам и их выпустили из тюрем. Было официально объявлено, что признание обвиняемых было добыто при недопустимых методах следствия. Власти постеснялись объяснить содержание «недопустимости», а истязаемые, хорошо проученные, не рисковали говорить об этом. Однако, возможна такая параллель: крупному военачальнику, пропущенному через ГУЛАГ, вернули звание и должность и он, уже командующий фронтом, никогда не пил с коллегами, а только с ординарцем. После третьего, или больше, стаканов он с болью вопрошал сотрапезника: «А тебе на голову ссали?» Не забыл и не простил. Родине – служил, власти – помнил… Вместе с миллионами других через советские концентрационные лагеря прошли два будущих маршала, два будущих гениальных конструкторов космических объектов, ракет и двигателей к ним, генерал А. Горбатов, нарком вооружения Б. Ванников и даже великий А. Туполев отбывал свое в ненавистной «шарашке». Генерал А. Горбатов был освобожден перед началом войны и успел вступить в командование армией. Наш эшелон эвакуированных уходил по территориям частей его армии. После войны он написал честную книгу о ГУЛАГе и войне, о которой, к стыду, редко кто знает. Б. Ванников был арестован накануне войны. Через месяц после её начала, о чем он в тюрьме не знал, ему принесли в камеру поручение разработать план эвакуации заводов с запада на восток. Через четыре дня план был готов и его из тюрьмы доставили прямо в Кремль, а оттуда сразу же вернули в наркомат. Все патроны, снаряды, бомбы, мины, торпеды и другое боевые средства Советской Армии производились на заводах, под управлением наркома боеприпасов Б. Ванникова. Борис Львович стал генерал-полковником, трижды Героем Социалистического труда, дважды лауреатом Сталинской премии, награжден шестью орденами Ленина и двумя полководческими, Суворова и Кутузова. Все после обретения свободы стали теми, кем знает их мир. И не они, ни многие-многие другие не стали антисоветчиками. Родине – служили, власти – помнили… Собрать бы Библию о людях такой судьбы. Сопроводить её эпиграфом с надгробья командира брига «Меркурий А.И. Казарского, где повелением императора Николая Первого начертано «ПОТОМСТВУ В ПРИМЕР». Да! В пример. Когда малый корабль с двадцатью пушками победил два турецких линкора с общим числом орудий около двухсот (194).

Какое это удивительное явление Советский народ. Кто тот предатель, кто пытался навесить ему кличку – «совок»?

В конце апреля завершалась наша учеба. Мы с другом-сослуживцем старательно готовились к экзаменам, по собственной оценке не только знали все, чему учили, но и много больше. Все экзамены сдали на «отлично», получили благодарность командования школы. Строевой смотр прошел великолепно. К строевой подготовке у тех, кто служил и вышагал свое, и у цивильных граждан, отношение разное. Оказывается, в мире есть армии, где вовсе нет строевой подготовки, там солдат просто учат воевать. Однако армия сильна традициями, а в традициях русской армии строевая подготовка и парады, как красочное всенародное зрелище. И я с упоением вышагал свой очередной парад.

Перед отъездом на Русский меня перевели на другой катер, назначив командиром отделения мотористов. Сразу же после возвращения нам будет присвоено воинское звание «старшина второй статьи». Это не только новая «лычка» на погончики, это признание твоей служебной полноценности.

Прощай, Русский! Здесь я прошел не только школу технической подготовки, не только…

Прощай, я тебя никогда не забуду.

МЕСТЬ

Перед строем второго взвода первой роты учебного батальона, что базировался во флотском Экипаже на Второй речке Владивостока, предстали офицер в морской форме и старшина. Взвод, только переодетый в свежую флотскую форму из грязной, замызганной гражданской одежки, что стала такой за три недели езды в товарном вагоне воинского эшелона, пока он тащился из Центральной России, замер. Еще вчера это была орда беспривязных огольцов, грязных, голодных, готовых к любым отрывам ради любой пищи, а ныне – впервые зажатые дисциплиной учебного подразделения.

Офицер неспешно оглядел строй прижухлых под его взглядом парней и сказал: «Вот вам командир второго взвода, гвардии старшина второй статьи». И назвал смешную южно-украинскую фамилию. Во взводе никто и не хмыкнул, только уставились на своего первого в жизни командира. Затем, повернувшись к старшине, добавил: «Старшина, принимайте команду!» И ушел.

Командир наш сразу вызвал удивление: на полосатой ленточке его бескозырки значилось «Гвардия Черноморского флота». Хотелось сразу подумать: очевидно, им решили усилить Тихоокеанский флот, но почему тогда выбрали такого низенького и щуплого? Он был ниже и дробнее любого самого мелкого матросика во взводе. Его речь с нарочитыми черноморскими «одессизмами» была здесь, на краю России, неуместна и даже глуповата, а злое выражение лица и, особо, воровато бегающие глаза, как-то не совмещались с высоким положением командира. На первом же перекуре он получил кличку Кныш и, видимо, как-то узнал или догадался об этом. Возможно, кличка за ним ходила, и высшие силы ее вели как на привязи…

Молодые солдаты и матросы в учебных отрядах Советской Армии сразу отдавались на откуп сержантам и старшинам, а те, в большинстве своем, проявляли свое служебное рвение в яростном помыкании еще ничего не знающих и не умеющих парней, точнее – мальчишек. Кныш вполне мог служить эталоном такого «командирского» поведения.

Трехмесячное освоение курса «молодого матроса» состояло из строевой подготовки (муштры) с винтовкой или без, изучение уставов и наставлений, политзанятий и информаций, приобщение к деталям быта и поведения. Это был неохватный полигон для проявления сержантско- старшинского самодурства.

Учебный батальон «расквартировали» на пологом склоне сопки в десятиместных палатках. Нижний край склона омывался водами залива Петра Великого, а верхний ограничивался забором страшного концентрационного лагеря. Через много лет я узнал, что в нем погиб поэт Осип Мандельштам. Исподволь нам дали понять: не засматриваться… Все санитарно-гигиеническое обеспечение жизни, обустроенное не струганными досками, располагалось под открытыми небесами ближе к морю. Объект нашего особого интереса – столовка-кухня, чванливо именуемые камбузом, располагалась в ветхом кирпичном здании, сохранившимся, очевидно, со времен Цусимы. Весна в Приморье – отвратительное время года: сыро, дожди и туманы; холодно, особенно ночью в палатках под вытертым от старости одеялом и не свежими простынями; простудно, без возможности легко получить помощь. Вот такой трехмесячный рай был уготовлен нам, защитникам отечества…

И Кныш взялся прессинговать свой взвод в течение всего светового дня, а то и после отбоя. Ищейкой проверял он вещевые мешки, под подушкой и матрацем, и даже в карманах… Регулярные тренировки на раздевание-одевание на время стали нормой… В целях экономии бесценных секунд мы перестали затягивать шнурки наших рабочих ботинок (по матросской классификации – говнодавы) и при подъеме впрыгивали в их открытый зев как в калоши. Однажды на вечерней прогулке ротой Витька Старков чуть вздремнул на ходу в строю и потерял ботинок. С непосредственностью его родного Забайкальского села он пароходным воплем известил об этом все вооруженные силы, чем расстроил святая-святых армии – ротный строй. У Кныша возник еще один объект контроля…

Однако самым главным содержанием нашей боевой подготовки в деле защиты Родины была строевая выучка. И в этом не было равных Кнышу, казалось он изучил и освоил о ней все, что было в прусской и русской армиях времен Фридриха и Петра Великих, а также Павла Первого… Только, что не произносил – «Дышат, сволочи…»

Самым любимым и самым коварным было построение «в колонну по одному», когда все тридцать парней построены в затылок друг другу. Затем следовала команда «Шагом марш!» и сразу же «Строевым!». Кныш шел за последним в строю, добиваясь, что бы весь взвод проецировался за его фигурой. Все обычно заканчивалось его воплем: «Эй, ты, третий, не выбрасывай ноги по сторонам!». Третий, это я… Имен наших он не знал и требовал при его приближении каждому называть себя, так сказать – представляться.

Когда через много лет я узнал, что есть государства, где в армиях нет строевой муштры, а солдат просто учат воевать, мне подумалось, что там, очевидно, заправляют бывшие наши курсанты, кого досыта перекормили придурковатыми командами: «Рр-уби ногой!..»

В то время Советский Союз, очевидно, собирался воевать со всем миром, и армия росла стремительно. Подросли и стали пригодными к военной службе мои ровесники, мальчишки военных лет. Вторая речка была переполнена и её мощности, обеспечивающие бытовое содержание войск, были слабы, недостаточны, и работали со страшной перегрузкой.

Завтрак-обед-ужин шли без перерывов между собой с раннего утра и до позднего вечера. Когда пришла очередь нашему взводу дежурить (работать) на кухне, нам открылась картина страшной антисанитарии и убожества. Самое распространенное первое блюдо, рыбный суп, готовился так: двое матросов подносили к гигантскому котлу с кипятком мочальный мешок с нечищеной и даже не мытой рыбой, клали его серединой на руку крепкого повара и пол мешка вываливалась на заправку… После такого «знакомства» я месяц просидел на хлебе и воде. Отвратительное питание и непрерывная муштра по каменистым дорогам в сопках, с их подъемами и спусками, с винтовкой и без, шагом и бегом сделали свое, форма на нас сидела как на огородных страшилках.

Матросы, собранные со всего Союза и уже распределенные по разным частям и кораблям от Порт-Артура и до Камчатки, мы плохо знали друг друга, почти никаких доверительных разговоров. Главные заботы: поесть и отдохнуть, присесть, а лучше прилечь, и не попасть под очередной или внеочередной наряд. Однако первые трудности, отнюдь не морские, что-то делали с нами. Мы были терпеливы друг к другу, никаких стычек, охотно помогали, делились теми пустяками что имели. Мы научились молча терпеть и только сомкнутыми губами да глазами выплескивали свою ненависть к порядкам и командирам, их породившим. И первым среди них был Кныш. И каждый мог заявить, что Кныш к нему питает особо лютую ненависть. И я тоже… И каждый носил мечту о мести. И я тоже… Мести, конечно же, не в виде жалобы начальству. Все понимали – себе дороже…

В программе подготовки, должно быть, имелось и обучение рукопашному бою, то есть действиям штыком и прикладом в непосредственном соприкосновении с противником в бою. Мы уже освоили некоторые основные артикулы с винтовкой, русской трехлинейкой, что нам досталась от войны, в строю обычном и парадном. Пришла пора освоения новых высот… Кныш вырубил в сопках длинную пяти метровую слегу (жердь) и один конец её укутал рукавом от старой телогрейки. Этот «тренажный инструмент» он использовал так: взвод делился пополам и выстраивался по обе стороны дороги с винтовками в положении «к ноге». Очередной матросик выходил на середину с винтовкой с примкнутым штыком, изготавливался, и Кныш совал ему в лицо конец слеги с рукавом, а тот должен был отбить ружьем угрозу вправо или влево. Русская трехлинейка – тяжелый инструмент и, что бы действовать ей достаточно ловко да на вытянутых руках, нужна сила. Вначале, когда темп был не велик, мы успевали отбивать вправо – влево, но Кнышу это показалось мало, и он стал наращивать темп.

В очередной раз я вышел на «огневой рубеж», изготовился, Кныш взял слегу, дал команду, и конец с рукавом быстро пошел мне точно в лицо. Я удачно отбиваю вправо, напрягаюсь для торможения инерции винтовки и перевода отбоя влево, и тут меня мгновенно осенило… Многим, а может быть всем, знакомо такое мгновенно вспыхивающее решение, когда на размышление, анализ нет и крохи времени. Оно может спасти от беды или наоборот, но об этом можно размышлять потом, с удовлетворением или досадой если… если уцелеешь. Такой рывок в сознании готовится всеми предыдущими обстоятельствами. У оператора такое добиваются тренировками, доведенными до автоматизма. Здесь же разовая вспышка психики… Одно помню точно, во мне полыхнуло: или сейчас, или – никогда! При очередном переводе винтовки для удара вправо я, вроде обессиленный, чуть задержал движение винтаря и, естественно, опоздал с отбоем. Слега проскочила мимо ружья и сильно саданула мне в лицо. Я только успел непроизвольно закрыть глаза. Очнулся на земле, точнее на каменистой и пыльной дороге, сверху на мне слега и винтовка, очнулся от вопля взвода: «Убил, сука!»

До призыва на службу я активно занимался в самодеятельном драматическом кружке. Наш руководитель, актер драматического театра, нас кое-чему научил. В последней своей роли я играл партизана на допросе, и здесь ко мне словно вернулись мои скромные драматические дарования.

Я замер, ожидая продолжение сюжета… Кныш, с нами находчивый и дерзкий, обомлел, растерялся, завыл и кинулся ко мне спасать. И уже более четко приказал взять меня на плечи и бегом в расположение батальона. Когда ребята подступились ко мне, я непроизвольно подал признаки жизни и стал подниматься на колени, мне помогли, и я встал в рост. Бледное иссохшее лицо с запавшими глазами и только прорастающий фингал выглядел вполне правдоподобно и убедительно. Думаю, сам Станиславский сказал бы: «Верю!» Однако нести себя я не позволил, и пока мы неспешно шли, вполне разгулялся. Кныш присмирел, от его былой чванливой бравады ничего не осталось. В лагере он распустил нас по палаткам.

Когда отошло все волнение, а синяк наоборот воспрянул, у меня как-то притупилась жажда мести. Мне казалось, что по сюжету Кныш должен был просить меня не выдавать эту нелепость начальству. Однако этого не случилось, и никого из парней взвода он тоже не подсылал, да он и не был близок ни с кем. Я лежал в холодной ночной тишине палатки и удивлялся: откуда в этом тщедушном человечке такая физическая выносливость, ведь он ходил и бегал по сопкам вместе с взводом? Как этот кныш из кнышей сумел стать таким непреклонным комвзвода, всегда добиваясь своего? И уж совсем непонятно: откуда у этого простака такое чувство собственного достоинства? Мерзкая слега с грязным рукавом вполне могла пырнуть его карьеру возможного сверхсрочника…

Нет! Этот зараза Кныш вполне оправдывал высокое звание гвардейца Черноморского флота…

И если что-то доставляло какое-то внутреннее удовлетворение, так это взвод, мой второй учебный. Как все дружно кинулись меня спасать, не дали мне после зашиба тащить собственное ружье, никто не полез с дешевыми соболезнованиями. И все эта театральщина не пошла за пределы взвода. Ни начальство, ни в других взводах ничего не знали. Это тем более удивительно, что в батальоне были профессиональные доносчики, они и не очень прятались, их знали, только в след им шипели унизительное: «Сексот…» Очевидно к этому времени, после страшных тридцатых, сороковых, да и пятидесятых, всенародное презрение к доносительству достигло апогея. Об этом не говорили на досуге, в курилках, это темы близких людей: отец – сыну… И позже, в годы долгой службы, я в душе восторгался упорством морячков, когда начальству до зарезу бывал нужен компромат.

Кныш как-то присмирел, успокоился, от его нарочитой прыти ничего не осталось, он, разумеется, вел свое дело, но мы это воспринимали уже как безбедное существование.

Завершалась наша учеба, впереди присяга и вручение нам ленточек на бескозырки, где четко указано ТИХООКЕАНСКИЙ ФЛОТ. Нам уже неформально дали понять, что в Советском Союзе только два настоящих флота: наш и Северный, а Балтийский – болотный, Черноморский – курортный, комментарии к этому наивны, но весомы для начинающих патриотов…

Прощалась с нами Вторая речка строевым смотром. Мы, может впервые за три месяца, с восторгом и радостью отрабатывали безупречный парадный строй. Все знали, что принимать парад приедет командующий флотом адмирал Н.Г. Кузнецов, высший военно-морской авторитет нашей страны и единственный из командующих родов войск, кто встретил Великую Отечественную войну – войной. Все другие ждали разрешение Кремля… Видно за непреклонность, уже после войны, его разжаловали и отправили командовать флотом на Дальний Восток, теперь к нему вернулась «царская милость» и он возвращался в Москву на должность Главкома ВМФ. Я в строю шел правофланговым и проходил в двух-трех метрах от адмирала. По строевому уставу правофланговый должен глядеть только вперед и так держать голову, но больше у меня такого случая не будет, и я вывернул свою непутевую вправо и поймал его добрый улыбающийся и все понимающий взгляд.

А потом нас развезли по частям и кораблям и там уже распределяли по школам, где учили военно-морским профессиям…

Прошли годы. Один капитан 2-го ранга из Самарского военкомата, когда вновь в России стали отмечать День ВМФ сказал мне: «Моряки бывшими не бывают». Может поэтому, когда ныне вижу строй русских моряков, перехватывает дыхание, и я как зачарованный гляжу им в след…

Кныш, прости… Где вы, товарищ гвардии старшина 2-й статьи Григорий Небийбабу?

ТОЛЬКО 220 МИНУТ…

Впервые открываю книгу Марка Штейнберга «Евреи в войнах тысячелетий». Книгу о народе, испытавшем в своей истории необозримый океан страданий, бесконечных унижений смертями, около девятнадцати столетий не знавшей своей государственности и языка. О народе, к уничтожению которого даже в XX веке причастны едва ли не все нации просвещенной Европы, где нашлись и такие, что убивали своих сограждан под пение национального гимна. Писать о народе, давшем миру высочайших творцов во всех областях культуры и науки, торговли и ремесел, как о народе-воине – уже смелость.

Я открывал книгу как, очевидно, в сказках удачливые кладоискатели поднимают крышки заветного сундука. И под первой «крышкой» нашел такое, что резануло болью «памяти сердца»…

Марк Штейнберг – полковник Советской Армии, ныне живет в США. В свои лейтенантские годы командовал взводом саперов. Взвод, как и вся Советская Армия, был многонациональный. И в этом конгломерате наций нашлось место солдату – минеру Семену, единственному еврейскому пареньку.

Разминирование – нет работы опаснее, велось методично, в чем-то рутинно, но пока встречались свежие заряды. Но как только попадался старый проржавевший и страшно опасный заряд – вызывались добровольцы. И первым в эту работу бросался минер Семен Минкин. Однажды командир не выдержал и спросил, почему он бросается первым. Малейшая ошибка и даже просто отвернувшаяся удача – смерть или увечье, когда смерть краше жизни. И тут Марк Штейнберг услышал неожиданное: «Я не хочу, товарищ лейтенант, что бы кто-то посмел сказать: смотрите, этот еврей Минкин – трус. Нет, я не трус. И вообще, евреи не трусы, мы смелые, хорошие солдаты. Пусть меня лучше разорвет на куски, чем кто-нибудь посмеет сказать или подумать, что я, еврей, трус».

Его, автора, и меня, читателя, поразило признание Семена… И на меня накатило своё, личное…

Я тоже был единственным евреем в 258-м дивизионе торпедных катеров Тихоокеанского флота. И в 165-м, а потом и в 166-й бригадах, где я служил. Сказать за всю 25-ю Краснознаменную дивизию ТОФ не могу, не объять взглядом.

С детства в эвакуации вбитое кулаками чувство чужака во мне сидело прочно и чадило, так долго дымит подожженный пень, когда верх сгорел, а снизу все еще упрямо потягивает дымок, горит невидимая миру суть. И думано-передумано об этом, и жито-пережито… Еще в свои 15-17 лет, работая учеником, потом помощником машиниста и машинистом электростанции я понял: хочешь быть как все – будь лучше других, но без следов высокомерия и чванства. Вот триада, взятая мной, как способ выжить: все знать, все уметь и ничего не боятся. И если первые два ингредиента, были моей сутью и давались легко, то третий…

Однако вначале о первых двух…

Я полюбил свою работу дизелистом и мои старшие товарищи на электростанции научили меня всему тому, что сами практически умели. Однако технические знания их были весьма ограниченными… Пока с ними работал и учился, об этом я не догадывался и не думал. А когда попал во флотскую школу мотористов, а потом в школу командиров отделений мотористов флота на острове Русский, когда по службе общался с дивизионным и бригадным инженерами, выпускниками лучшего вуза страны – Ленинградского высшего военно-морского инженерного имени Ф.Э. Дзержинского – понял. И понял, какая удача выпала мне, ликвидировать свою техническую (и не только!) неграмотность. Я учился с упоением и яростью практически непрерывно. Хорошая память и неформальное отношение – вот все, что надо, чтобы стать мастером.

После окончания школы нас распределили по частям и кораблям. Я попал на торпедные катера. Дивизион наш воссоздавался заново. В войну был такой, именной, «Сахалинский», однако по износу техники его не стало и в 1951 году его возродили. Новые торпедные катера доставили из Ленинграда и когда я в декабре явился на службу девятка новеньких катеров стояла на киль-блоках на берегу у причала. Я угодил на головной катер третьего звена – ТК-1207.

Мы жили в казарме на берегу. Койки были расставлены покатерно, создавая иллюзию команды. Всем заправлял старшина, командир катера и звена был еще в отпуске. Вскоре он появился и начал с дисциплины, хотя мы и так были ею замордованы, и начал он с меня. Все пустяки, что другим матросикам-первогодкам сходили с рук, он в отношении меня возводил в абсолют (криво пришитая бирка на мешке противогаза!), и расценивал как подрыв мощи Советского флота. Я был внутренне зажат, растерян, не понимал причины. Однако причина вскоре открылась. Не помню кто, но мне дали доставить в штаб бригады открытую бумагу и когда я по пути заглянул в неё – открылась причина. Моего командира звали не Аркадий, как к нему обращались коллеги-офицеры, а Арон, Арон Вульфович. Примитивная боязнь упрека в потакании соплеменнику обернулась другой крайностью. Нас, единственных, его – среди офицерского состава, меня – среди личного состава, свело на маленькой флотской единичке – торпедном катере, где вся команда одиннадцать человек. Это могло, в равной степени, быть злорадством штабников: «На, Арон, помайся со своим…» или, наоборот, заботой обо мне. Однако ни то, ни другое не оправдалось. Получилось что-то третье, возможно, невероятная случайность. Знание – сила, я успокоился, стойко перенося напраслины, ожидая своего часа. У меня убавился или совсем исчез синдром «собаки с поджатым хвостом». И он это, как мне показалось, с удовлетворением отметил.

На флотах Советских дважды в год учиняли экзамены на допуск к плаванию. Экзаменовали обычно свои флагманские специалисты, а тут у дивизиона первая кампания и экзаменовать прибыл десант московских офицеров. К этому времени катера уже на плаву, а моторы и мотористы опробованы. К этому времени я уже ЗНАЛ все, а УМЕТЬ меня выучили еще до службы. И экзамены московской комиссии я сдал лучше всех мотористов дивизиона. И… и сразу же стал любимчиком командира, но это оказалось еще хуже, чем быть изгоем. Мудро замечено Александрам Сергеевичем: «Минуй нас пуще всех печалей / И барский гнев, и барская любовь…».

А теперь о третьем ингредиенте…

Служба военная, а на военно-морском флоте в особенности, – это непрерывное преодоление себя.

Вот вполне благополучный поход и возвращение на базу. Любая волна треплет наш маленький кораблик. Качка изнуряет до предела и даже за все пределы наших физических возможностей. По медицинским показаниям – два часа в волнующемся море, и человек теряет в весе два килограмма. По этим же показаниям после двух часов похода наше не очень щедрое государство установило нам спецпаек, весьма привлекательного содержания. Такого нет на других кораблях. «Морская болезнь» – это реальная угроза и испытание всех сил физических и духовных. Необходимо оставаться на посту и в трудоспособном состоянии до возвращения, замены никому нет. В случае возникшей неисправности, вне зависимости от состояния, бороться за «живучесть корабля». На больших кораблях качка едва заметна, а уж вкуса морской воды там не знают. Торпедный катер захлестывает и, прежде всего, по верхней команде, по фигуре, лицу и не отвернутся, не укрыться в любую погоду. Над головой ни крыши, ни крохотного тентика. В предзимье: удаление льда, а то и примерзшие на мостике сапоги и наблюдение, наблюдение… И масса других испытаний. Конечно, об этом почти не говорят, но каждый носит в себе готовность к любой опасности. И я тоже носил, как кортик в ножнах, готовый всегда его выхватить.

Завершалась кампания 1954 года, обещавшая быть знаменательной. Руководители государства, Н. Хрущев и Н. Булганин (первый секретарь ЦК КПСС и пред. Совмина), возвращались из Пекина с празднования 5-летия КНР, и завернули в Приморье на итоговое учение флота. Наш дивизион, имея самые свежие корабли – только третья кампания, задействован на полную в планах, отводимых дивизии. Да вот беда – в самом начале наш катер в проливе Босфор Восточный, рядом с Золотым Рогом, напоролся на топляк и погнул винт. Бухты, на берегах которых города – клоаки. И топляк еще самое безобидное, что можно прихватить в припортовой воде. Катер пробила сильная вибрация, снизили обороты двигателей, потеряли скорость, выход один – менять винт. Приказали вернуться на базу в Большой Улисс, благо недалеко ушли, заменить винт и вернуться в расположение дивизиона в море. Под двумя двигателями потащились домой. Когда швартовались, новый винт уже был на пирсе. Однако обнаружилась новая беда: водолазы на своем ботике давно ушли в море в район учений и вернуть их быстро нельзя, ботик у них тихоходный. Вызвать подъемный кран из Владивостока дело долгое, да и вряд ли возможное, они могут работать далеко от своей базы.

В акватории бухты появился другой катер нашего дивизиона и с него сошел командир дивизиона капитан 2-го ранга И.Б. Антонов. Ему тут же доложили ситуацию, и командиры наши стояли «в растерянных чувствах», что для нас, да и для них, было внове. Комдив прошел войну на Северном флоте и не было для него безвыходных ситуаций… И тут пришел мой черед… Одной рукой я взялся за ножны, другой за рукоять…

Я подошел к командирам: «Товарищ капитан второго ранга, разрешите обратиться». Он повернулся ко мне и одними глазами разрешил. «Разрешите мне сменить винт. Я выполнил все учебные задания и имею допуск на подводные работы».

Я давно это подозревал, а тут убедился, что это так… По боевому расписанию на каждом катере по два водолаза-совместителя, как правило – это мотористы. Кстати, все на катере имели другие совмещения. Нас непрерывно учили водолазному делу в классах и учебных спусках у причала. На грунте, на глубине до десяти метров, мы выполняли разные несложные работы. Однако в дивизии, по моим наблюдениям, относилось к этому как к досадной игре, почти как к сумке с противогазом в условиях абсолютного отсутствия химической угрозы. Однако мы, матросы, реально пребывали под водой, хорошо понимая эти опасности. Однако для начальства мы, конечно же, водолазами не были.

Командиры переговорили между собой, подозвали меня и дали «добро». Да и не было у них иного выбора. Я только попросил разрешить мне работать не в скафандре, а в брезентовой робе. К сожалению, наше легководолазное снаряжение предназначались как средство спасения при выходе из аварийной подводной лодки. Работать в нем неудобно: на груди дыхательный мешок из мягкого материала и приборы управления дыханием, а в скафандре – еще и громадный узел рукава, через который забираются в него. Все это сковывает, мешает работать.

Замена винта работа технически не сложная, но когда катер стоит на киль-блоках на берегу. Когда работает профессиональный водолаз, он использует так называемый трехболтовый скафандр, где все эти помехи отсутствуют; кроме того, он имеет телефонную связь со страхующими, а у нас рот законопачен загубникам.

Я, конечно, понимал всю меру ответственности взятой добровольно работы и невольно проецировал опыт работы на берегу, на подводную. В дивизии не было опыта делового использования легких водолазов. В поздней сентябрьской воде нельзя долго пребывать в брезентовой робе, опасно переохлаждение. Работа в водной среде – это не прямой аналог работы на берегу, движение рук и тела словно приторможены, удар молотком теряет силу. Четкость зрения, даже в чистой воде, больше пригодна для поэтического воспевания, а уж в прибрежной полосе состояние полумрака и теряется точность рабочих движений. На грунте возле пирса всегда обилие легких частиц и при малейшем движении стопы они рвутся к верху. И, конечно, засоренность на дне. Десятилетиями наши предшественники, да и мы, отправляли любой мусор за борт. От ощущения грязноватой и холодной воды по всей поверхности тела усилием воли можно отключиться, но нельзя отключиться от его физиологического воздействия. Я был захвачен азартом преодоления всех препятствий, и в этом было что-то такое, что не поддается никаким объективным оценкам. Я не знаю его название, но по ощущению – это место на острие общего внимания, интереса и даже зависимости. Нормального мужика это греет с такой мощью, что одолевает все личные неудобства. «Мартен» такого интереса пылал во мне, а с ним любое «море по колено», даже если оно накрыло тебя с головой.

Катер развернули кормой к берегу, на руках вывели на такое место, чтобы стоя на грунте иметь винт на высоте груди. Катерный винт – красивая деталь. Латунный, точнее из сплава «томпак», он как золотой. Три лопасти большие и тонкие как уши слона изящно взаимно изогнуты. Балансировка его строгая. Ни один корабельный винт не вращается с такой частотой – 1700 оборотов в минуту. Вес его – 46 килограмм и в контакте он неудобен, большой диаметр и острые кромки лопастей. Работы с ним немного. Как говаривал Аркадий Райкин: «Две винтки отвернуть, две винтки завернуть». Однако эти «винтки» большего диаметра и затянуты… как для себя. Я оговорил с ребятами сигналы страховки через водолазный конец (веревку), облачился в робу, нацепил аппарат и шлем-маску с загубником и пошел в воду. А дальше знакомая слесарная работа (на гражданке у меня 7-й разряд), отогнул стопора, отвинтил обтекатель, взялся за гайку. Вибрация облегчила эту работу. Завел вокруг лопасти конец и дал сигнал к подъему. Вскоре мне вернули исправный. По сигналам, чуть помогая мне сверху, я удачно насадил винт на конус вала, дальше все в обратном порядке – затянуть и застопорить. Главное с достаточным усилием и точно. Все!

Когда я выбрался на пирс, то был страшнее черта. Дело в том, что поверхности современных корабельных бухт покрыты нефтепродуктами, мазутом. И он прижимается к тому берегу, куда гонит ветер. На этот раз – к нашему. Я нагишом стоял на холодном бетоне под холодной струей пожарного шланга, и ребята оттирали меня ветошью в дизельном топливе. Я дрожал дрожью, должно быть, последних минут жизни. Подошел комдив, посмотрел и вернулся на катер. Когда я уже одетый во все свежее, не попадая зуб-на-зуб и лишенный речи, вернулся на борт, командир катера сказал: «Комдив приказал тебе выпить кружку спирта и в койку. Иди в кубрик, там все приготовлено».

В кубрике вся команда, редкое зрелище – на боевом корабле, где «сухой закон» один из главнейших, не пьющий матросик будет давиться спиртом. Зубоскалят все, кроме командира. Он понял приказ комдива и следит строго. По совету бывалых я на выдохе влил в себя кружку (грамм триста) спирта, зашелся кашлем и слезами и, не успев толком закусить, свалился в ближнюю койку. Меня закидали меховыми бушлатами и разошлись по боевым постам.

Проснулся я не скоро, ночью. Тишина, чуть покачивает. При свете ночника огляделся, в кубрике никого. Встал, покачался на ногах – здоров! Ни тени дрожи, блаженное чувство тепла во всем теле. Словно и не был в этой холодной и зловонной клоаке. И самодовольное чувство радости – Я СУМЕЛ! Черт возьми! Это я прошел через такое, что другие никогда не узнают. Я доказал себе и только себе… Себе? Да нет, не только себе… А командир дивизиона Иван Борисович Антонов, наш Батя, поступил вопреки всем правилам и спас меня. Батя! Я всю жизнь это помню. И когда я, недавний матрос 258-го, стал аспирантом, нашел его телефон и доложил. Как командиру на всю оставшуюся… А на защите мною диссертации был командир корабля Александр Иванович Бутурлакин. И это после 12 лет жизни на гражданке. Таков был Советский флот и мера человечности его служивых.

Поднялся на палубу, а там за мостиком, между торпедными аппаратами, закусывают. Здоровым в море непрерывно есть охота. Лежим в дрейфе, рядом огни других катеров дивизиона. Команда встретила воплем и сразу к трапезе. Подошел командир, осмотрел и даже обнюхал, вроде бы не заметно, спросил о самочувствии. Предупредил, скоро пойдем и мне быть в машинном отсеке…

А где же еще?

PS.

Я сидел в возникающих сумерках, не включая света, с книгой на коленях. Я вновь был молод и пригоден к любой службе. Жена позвала к ужину, и я под впечатлением только пережитого штрихпунктирно рассказал ей. И пока говорил, мне, конечно же, показалось в её лице недоверие. Я оставил ужин, достал из заветного пакетика документ – «Личная книжка легководолаза». На первой страничке все обо мне, дальше изученные дисциплины и экзамены по ним. Дальше: «…На момент выписки книжки за 1952 и 1953 гг. проведены спуски общей продолжительностью 11 часов. За 1954 г. в 3-м квартале – 3 часа 40 минут».

Только 220 минут из всей прожитой до и после жизни.

Назад в раздел