Стихи и проза
«Где лодья не рыщет, а у якоря будет»
Поморская поговорка
Самолет взвыл турбинами и начал проваливаться в молочно-серую вату. Невидимая сила оторвала тело от уютного кресла и, подержав мгновение в невесомости, втолкнула на место. Седые космы влаги залепили иллюминаторы. По обшивке зло забарабанили клочья разорванных облаков. В салоне стало темно. Включили освещение. На переборке загорелся транспарант: «Не курить! Пристегнуть ремни!». Стюардесса, голосом Чипполино объявила:
- Наш самолет пошел на посадку. Температура воздуха на земле двадцать градусов тепла.
Вдруг в иллюминаторы брызнул яркий свет. Андрей прильнул к стеклу. Облака теперь были где-то далеко вверху. Под крылом зеленым лоскутным ковром лежали родные сибирские боры. В косых солнечных лучах сияли блюдца таёжных озер.
Платонов всегда остро воспринимал встречу с родиной, а в этот раз острота была особой – два года, как он не был дома. Два трудных и долгих года.
Из ближайшего автомата позвонил домой, но направился не к автобусу, а в небольшую тополиную рощицу. Хотелось побыть наедине с собой. Присел на замшелый пень, привалился к прохладному стволу и замер, наслаждаясь горьковато-сладкими запахами сырой земли и омытых недавним дождем тополей. Непривычно сочная зелень, тихий шелест серебристой листвы ещё не воспринимались сознанием как реальность. От волнения начало стучать в висках…
Из автобуса вышел за три остановки до своего дома. Он всегда так делал. Это был своеобразный ритуал «вхождения в город». Он позволял ему с первых минут ощутить ритм жизни, оценить изменения, произошедшие в городе и горожанах за время его отсутствия.
Июльский вечер был мягок и тих. Неспешные воды реки отливали отожжённой медью. Цветущие на клумбах левкои источали сладкий дурманящий запах. С этим природным великолепием никак не вязались скованные лица спешащих мимо него людей. «Что происходит?» - спрашивал он себя. Начал присматриваться. Люди озабоченно забегали в магазины, разочарованно из них выскакивали и мчались к следующим. Потом взъерошенные, отяжеленные сумками и авоськами, выбегали на улицу и сосредоточенно неслись к остановкам. Там, на узких островках-платформах, усыпанных подсолнечной шелухой и окурками, молча переминались в нетерпении и остервенело штурмовали подошедший транспорт.
«За чем они так гоняются? Надо бы посмотреть», – решил Андрей и свернул к ближайшему расцвеченному витринной бутафорией гастроному. Протиснулся в стеклянный вестибюль, заглянул в торговый зал - там кишел людской водоворот и был слышен напряженный гомон толпы.
- Чего дают? – дернула его за рукав женщина средних лет с серым невыразительным лицом.
Андрей неопределенно пожал плечами.
- Нашла, у кого спрашивать, - зло бросил протискивающийся вслед за ней «поддатый» мужичонка.
- Не видишь что ли, какой матросик холеный. Им на флоте хорошо – четыре раза в день жрать дают. И плевать ему на наши очереди, - истерично выкрикивал он.
Какая-то тетка с двумя холщовыми сумками, продираясь к выходу, тоже со злостью вставила:
- Все эти военные – нахлебники. Сидят на нашей шее. Вы только поглядите, какой этот моряк франт, а помотался бы, как мы, по очередям, я бы посмотрела, в кого бы он тогда превратился!
Но тут на защиту Андрея неожиданно встал невесть откуда взявшийся старикан с авоськой, из которой торчали розово-серый батон колбасы и буханка хлеба.
- Чего разбрехались? - прокуренным голосом начал он. - Парень-то при чём? Он что ли всю эту житуху устроил? А насчет армии надо поосторожней. Ещё Наполеон говорил: «Кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую».
- Вот мы и кормим дармоедов, - не унимался «поддатый» мужик. - Сами с голодухи начинаем пухнуть, а их продолжаем содержать
– Ты не с голодухи, а с вина пухнешь, - врезал ему старик.
- Ну, это, дед, не твоя печаль, - огрызнулся мужичонка, - пью на свои. А вот что Хрущ турнул миллион двести из армии – это правильно. Можно и ещё миллион, ни хрена от этого хуже не станет.
- Точно! - рявкнула тётка с сумками, - пусть повкалывают у станка!..
Прислушиваясь к возникшей перепалке, стали задерживаться любопытные. В вестибюле образовалась пробка. С одной стороны напирали входящие в магазин, с другой те, кто отоварился. Тётка с сумками, пьяный мужичонка и хриплый дедок, забыв про Андрея, распалялись. Назревал скандал. Андрей, оттолкнул стоявшую перед ним толстую бабу и, расталкивая встречный поток, двинул из магазина…
«Черт дернул меня сунуться в этот гастроном, – корил он себя.– Конец рабочего дня, люди озабочены поисками жратвы. Им не до улыбок и вечерних красот. А я тут со своим праздным любопытством. По роже видно, что с любопытством. Вот их и взбесило»...
Вспомнил рассказы своих попутчиков, с которыми возвращался из Крюкова, о тяжелой жизни. Он-то на курсантских хлебах, конечно же, всего этого не ощущал. Очереди в магазинах видел и в Севастополе, но они в его сознании оставались чем-то отвлеченным, не достойным внимания. Там всю их маяту скрадывали праздность южного города, пестрота отдыхающей публики и удалое синегюйсовое морское племя. А здесь – огромный город - трудяга. Он диктует своим обитателям жесткий уклад жизни и, если к этому добавляются проблемы дефицита самого необходимого, то в таком городе становится трудно жить. И злоба подвыпившего мужичонки к человеку в военной форме - результат свалившихся тягот. Разумеется, в этом виноваты не военные, жизнь их мёдом тоже не назовёшь. Виновата власть, которая так «заботится» о своих гражданах.
Почему-то стало неловко за себя. Его умиление природой, самобичевание, ещё миг назад такие важные, вдруг показались никчёмными, недостойными траты ума…
За этими сумбурными размышлениями Андрей не заметил, как оказался возле родимого бревенчатого дома, давно покосившегося и вросшего в землю. Два окна с почерневшими и растрескавшимися от времени узорчатыми наличниками светились отражением предзакатного неба. Любимая рябинка, которую он посадил ещё десятилетним мальчишкой, весело кудрявилась в палисаднике. Помнится, бабушка, глядя на неё, говаривала: «Рябинка под окнами - счастье и мир в семье». На крыльце в цветастом легком платьице стояла улыбающаяся мама…
- Дома! Наконец-то я дома! – и волна нахлынувшей радости отодвинула все его переживания…
Однажды вечером, фланируя по местному «бродвею», Платонов встретил своего бывшего одноклассника Антона. Они не виделись с выпускного бала. Андрей и не узнал бы его, если бы тот сам не бросился к нему с радостным воплем.
Антон здорово изменился - возмужал и раздался в плечах. Его полное, всегда добродушное лицо теперь украшала тщательно ухоженная борода. От этого он казался старше своих лет. На нем был серый грубошерстный свитер, помятые «техасы», заправленные в тяжелые светло-коричневые ботинки с высоким верхом. В таком обличии рослый Антон походил не то на скандинавского рыбака, не то на американского фермера. Говорил он теперь короткими «рублеными» фразами, хотя в школе отличался утомительным многословием. Был резок в выражениях и в оценках, что ранее за ним тоже не замечалось. При обращении к Андрею, называл его «старик», небрежно похлопывая по плечу. С первых минут общения Андрей почувствовал, что Антон во всём старается «косить» под Хемингуэя. Тогда это было модно. Книги его молодежь зачитывала до дыр.
- Знаешь, старик, - признался Антон, - я обожаю военных. Пытался поступать в артиллерийское, но не прошел по конкурсу. А в морскую форму просто влюблен. Дядька у меня плавает капитаном на китобойце. Рад, что ты в отпуске и при полном параде. В ближайшую субботу у нас намечается классная вечеринка. Ты обязательно должен быть и непременно во всей своей морской красе.
Андрей без долгих уговоров согласился.
Едва он позвонил в указанную Антоном квартиру на третьем этаже осанистого «обкомовского» дома, – массивная дубовая дверь сразу же распахнулась. Смазливая девица втянула его в длинный, слабо освещенный коридор и быстро захлопнула дверь. Не давая опомниться, она обвила своими ручками Андрея за шею, закрыла глаза и подставила пухлые губки для поцелуя. На ней была легкая белая блузка апаш и короткая терракотовая юбочка, плотно обтягивающая красивые бедра. Волнистые пепельные волосы мягкими локонами рассыпались по плечам. Упругие груди, мятежно выглядывающие из разреза блузки, наводили на грешные мысли. Она пахла дорогими духами, дешевыми сигаретами и вином.
– О, я так люблю моряков! - томно шептала она. - Идемте! Идемте скорее! Мы все вас давно ждем. Антоша буквально заинтриговал нас, пообещав привести на вечеринку настоящего моряка.
Девица снова попыталась вырвать у Андрея поцелуй, но он мягким движением отвел её руки. Миновав коридор, они вошли в большую квадратную комнату, высокие окна которой, были плотно задернуты тяжелыми бордовыми гардинами. Посередине стоял овальный стол, покрытый бархатной, тоже бордовой, скатертью. В центре стола бронзовый канделябр на четыре свечи. Он светил желтовато-оранжевый светом. Вокруг канделябра - бутылки с винами, бокалы, тарелки с закусками. В дальнем углу, на просторном диване, расположились несколько парней и девчонок. В плотном полумраке трудно было разглядеть лица. Возле входной двери, на низкой кушетке спал длинный, худой парень. Его свисающие ноги, загораживая проход, торчали оглоблями. Рядом с ним целовалась подвыпившая пара. Возле стола Антон и парень с блоковским лицом и пышной шевелюрой, подливая, друг другу в бокалы, о чём-то азартно спорили. У одного из окон, на массивном венском стуле, подсвеченный пурпуровым светом торшера, восседал огромный мужик с растрепанной копной волос и толстовской бородой-«лопатой». Мужик смачно жевал бутерброд, запивая вином. Сизый табачный дым, тяжелый винный воздух, вишнево-серая атмосфера комнаты и её антураж создавали ощущение Тайной вечери.
«Куда меня черт занес? – выругался про себя Андрей, - здесь какое-то сборище не то сектантов, не то алкашей. И Антон тоже хорош. Втянул в авантюру, а сам делает вид, что не замечает моего прихода. И это смазливое «чудо», тоже явно разыгрывает со мной какой-то спектакль…»
Спутница Андрея, с порога торжественно объявила:
- Встречайте очаровательного покорителя морей, океанов и женских сердец!
- Как же тебя зовут, красавица, - обратился к ней Андрей, пока подвыпившая компания нестройными выкриками выражала приветствие.
- Женечка, - по-детски мило и непосредственно ответила она, и серьёзно прошептала: – Честное слово, я безумно люблю моряков, но ни разу в жизни их не видела близко живьём.
Её признание развеселило Андрея, и он в миг забыл все злые слова, которые хотел высказать Антону.
Наконец, Антон прервал спор, сделал радостно- удивленное лицо и с высоко поднятым бокалом направился к Андрею, декламируя Гумилёва:
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Подойдя, обнял Андрея и Женечку за плечи, расцеловал, повел к столу. Налил вина. Протянул обоим бокалы.
- Друзья! - с пафосом обратился он к компании, - давайте выпьем за прекрасное воссоединение Моря (жест в сторону Андрея) и Земли (жест в сторону Женечки)! Ведь где бы моряк ни плавал, душа его всё равно тоскует по земле!
Выскользнувшая из полумрака изрядно «поддатая» щупленькая девчушка истерическим голосом заорала:
- Горько!
Её вопль с энтузиазмом подхватили остальные.
Женечка порывисто кинулась к Андрею. Бокал картинно выпал из её руки и, расплескивая вино, со звоном разлетелся на осколки. Это всех привело в неописуемый восторг.
Разворачивающееся действо начало забавлять Платонова.
«Посмотрим, что будет дальше», - подумал он, взглянув на Женечку. Она обворожительно ему улыбнулась.
Тем временем Антон, перекрывая нестройные возгласы, картинно облокатсяь на столешницу продолжал:
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель…
Погасили торшер. Красные точки зажженных сигарет рубинами пульсировали в темноте. Трепещущие язычки пламени канделябра высвечивали неясные контуры слушателей. Голос Антона звенел сталью высокого качества:
Чья не пылью затерянных хартий, -
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь…
Антон залпом выпил вино, снова обнял обоих и, иронически улыбаясь, обратился к своему бывшему однокласснику:
- Ты не сердись на меня, старик, но все очень просили, чтобы я привел на этот вечер настоящего моряка. А Женечка, как подающая большие надежды актриса, согласилась сыграть роль Пенелопы, и я думаю, ей это блестяще удалось.
- Но, я же не Одиссей, – смеясь, ответил Андрей и наклонился к Женечке: - Хотя и очень сожалею, что это всего лишь розыгрыш.
Та, поддержав игривый тон, кокетливо погрозила организатору тусовки пальчиком:
- Ты, Антоша, крайне неуклюж.
Антон, оставив реплику без внимания, пояснил:
- Женечка в этом году окончила театральное училище, и это её неофициальный дебют. Она прекрасный друг и очаровательная женщина. На море и моряках помешана. Твой приход, Андрей, ей действительно вскружил голову. Смотри, с каким обожанием она смотрит на тебя!
- Антон! - вспыхнула Женечка, - а нельзя ли без комментариев?
- Ладно-ладно! - примирительно ответил тот и нежно поцеловал её в щечку. Их дурашливую перебранку прервал мягкий задушевный бас:
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северо-восток.
Из тени к столу вышел тот самый растрепанный мужик, который жевал бутерброд. Его массивное простецкое лицо, раскрасневшееся от выпитого, было философски отрешенным. Расстегнутая красная косоворотка плотно обтягивала могучую грудь. Казацкие шаровары, небрежно заправленные в мягкие полусапожки, придавали ему этакую ямщицкую разухабистость.
- Кто это? - шепотом спросил Андрей Женечку.
- Художник Гена Залетаев, - также тихо ответила она. - Прекрасный пейзажист и страстный поклонник Максимилиана Волошина.
Уловив, что Андрей не знаком с его творчеством, она тактично продолжила:
- Волошин был талантливым и разносторонним человеком, прекрасным поэтом и изумительным акварелистом. Он много путешествовал, но своей обителью считал Крым, Коктебель. У нас, его практически не печатали, поэтому его стихи мало кто знает. Гена читает его «Северо-восток».
- А тебе, славный черноморско-крымский гардемарин следовало бы знать Волошина, - съязвил, тихо подошедший Антон.
- Антон, прекрати, - оборвала его Женечка.
- Ну, дружище, - развел руками Антон, - ты под надежной защитой, и мне тут делать нечего…
Между тем бородач с пафосом читал:
Ветер обнаженных плоскогорий
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоёмов,
Красных туч и пламенных годин.
Этот ветер был нам верным другом
На распутьях всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль – на северо-восток…
Закончив, он снова уплыл в тень. Воцарилась тишина, нарушаемая мелодичным перезвоном бокалов…
Стихи брали за душу и были созвучны с его нынешними мыслями. Но зародившееся в начале ощущение мистической игры, в которой канделябры, затемнённая вишнёвая комната, картинные жесты и поэзия лишь красивые декорации к дешевому спектаклю, усиливалось
– Интеллигентский выпендрёж скучающей богемной молодежи... – с иронией подумал Платонов.
Стало неинтересно. Женечка, уловив его настроение, шепотом предложила:
- Давай смоемся по-английски?
Андрей согласно кивнул…
Женя оказалась натурой незаурядной. Спектакли, вернисажи, незабываемая лесная прогулка под тихий шепот теплого дождя, пленительная ночь у костра «для двоих» на берегу изумительного озерка – всё это как в волшебном калейдоскопе заполнило досуг Андрея. И вот настал последний отпускной день.
На улице сгущались сумерки. Андрей и Женя сидели за низким празднично накрытым столиком. Было прохладно, и хозяйка, мать Андрея, затопила голландку. В топке весело начали потрескивать дрова. Пляшущие языки пламени через неплотно прикрытую дверцу отбрасывали на белёные стены золотистый, колышущийся свет. Стало уютно и немножко грустно…
Мама взяла гитару. Легкими пальцами пробежала по струнам. Они отозвались мягким перебором. Медленно затухая, звуки долго витали по комнате. Когда угас последний, самый низкий звук, она, едва коснувшись струн, запела:
Лишь только вечер затеплится синий,
Лишь только звёзды зажгут небеса,
И черемух серебряный иней
Уберет жемчугами роса…
Андрей украдкой разглядывал маму. Лицо её было одухотворенным. На щеках рдел легкий румянец. В карих, подернутых дымкой глазах переливались волны потаенной грусти.
Такой красивой и по-детски беззащитной он никогда её раньше не видел. «А я, - с горечью подумал Андрей, - её сын, после долгих разлук, ни разу даже не спросил: как тебе живется, родная? Что у тебя на душе?»
Он сухо кашлянул. Мать резко повернула голову в его сторону и понимающе улыбнулась. Допев, она маленькой изящной ладонью накрыла струны. Издав короткий стон, звуки резко оборвались.
- Давайте, ребята выпьем за вашу счастливую жизнь! - слегка дрожащим голосом произнесла она.
…Вдруг расхотелось уезжать в неласковый и всегда тревожный для него Крым.
…В дверях старшинской появился дежурный по факультету Юра Володин.
- Что-нибудь случилось? – спросил Платонов.
- Да нет, всё нормально - ответил Юра. - Просто смотрю, ты полуночничаешь, вот и решил заглянуть на огонек.
- Ну, так входи. Я сейчас закончу с бумагами. К утру нужно представить командиру списки убывающих на практику. Осталось тут работы минут на пять. А ты пока займись чаем. Раз уж пришел, то мы с тобой вместе и повечеряем.
Андрей достал из шкафа банку вишневого, засахарившегося варенья - дар бабы Лиды, смахнул все ненужное со стола, «вырубил» верхний свет, включил настольную лампу. В старшинской стало по-домашнему уютно.
В новом классе Юрий был первым человеком, с которым у Платонова, после флотской отлучки, сложились доверительные отношения. Он не стал для Платонова закадычным другом, но всегда проявлял к нему товарищеское расположение. Андрея привлекали в Юрии житейская рассудительность, скромность и не многословие.
- А чего вы со Славкой не на практике? - спросил Юра.
- Да я же временно принял роту. Зиновий-то выпустился и рота осталась без старшины. Только я после отпуска за порог факультета, как меня отловил «Ёжик» и без лишних слов обрадовал: «Платонов, решением командования вы временно назначены старшиной роты второго курса. Ваша задача – встретить курсантов из отпуска и отправить на летнюю практику. Всё остальное разъяснит командир роты!». А Славка сдавал «хвост». Сегодня он его благополучно столкнул, заступил на камбуз, а завтра вечером уезжает на практику в Саратов: потом их группа едет в Вентспилс, на Балтику.
- Ну и как тебе командуется? – улыбнулся Юра.
- Да, в общем-то, пока без проблем. Ребят всех хорошо знаю, они меня тоже. С командиром ладить можно. Перед начальством «очко не мечет». А наши уехали в Дагестан, в Махачкалу, а потом в Грузию, в Поти. Хорошая должна быть практика. Руководителем назначен капраз Столяров - начальник кафедры материальной части. Так что здесь нам крупно повезло.
- Да, мужик он отличный, – согласился Юра.
- А ты-то чего с возвращением из отпуска задержался? Приболел, что ли?
Юрий весь как-то съежился, замкнулся и погрустнел. Андрей вдруг вспомнил, что он из Новочеркасска и что задержка, скорее всего, связана с трагическими событиями, которые произошли там. О них рассказывали намеками, полушепотом в поезде, когда Андрей возвращался из отпуска в «систему».
- Ты извини, - нарушил молчание Андрей, - я просто забыл, что ты оттуда, и совсем не хотел бередить тебе душу.
- Да ничего, всё нормально, – вздохнул Юрий, - я знаю, ты не из тех, кто любит посмаковать чужое горе. А беда случилась, Андрюха, большая...
И он, не поднимая головы, начал тихо рассказывать:
- Знаешь, после происшествия у нас в Новочеркасске, во мне что-то надломилось, словно выдернули из меня стержень... Всё время «прокручиваю» в голове события тех дней и упираюсь в одни и те же вопросы: Зачем? За что? Кому надо было спровоцировать бунт? Ведь это всё произошло не вдруг. Возмущение в людях копились давно. Ну, сам посуди: после реформы в декабре прошлого года, деньги обесценились. Это мы здесь на всем готовом не испытали особой разницы, а они там, ой как здорово почувствовали. Тут же подскочили цены, и в магазинах всё исчезло кроме крупы, гороха и соли. Мясо, молоко, колбасу «выбрасывали» на прилавки редко. И там, где продукты появлялись, сразу же возникали очереди, давки, драки…
- Я это видел и у нас в Сибири, - подтвердил Андрей, - огромные очереди за батоном колбасы.
- Родители рассказывали, - продолжал Юра, - что в заводских столовых были только манная каша, компот, да пирожки с ливером. Это для работяг-то! А тут еще расценки в конце мая им снизили. Потом - ты же знаешь - с первого июня на тридцать процентов повысили цены на мясо и молоко. Всё одно к одному. Как будто специально. А начальники рапортовали «наверх» о перевыполнении плана, о росте производительности…
Юра закурил.
- Отец у меня попал в эту мясорубку, – подавленно сказал он, - в ночную смену работал. Утром, во время пересменки, решили идти к директору, требовать повышения расценок, а он как раз им навстречу. Спрашивает: «Чего мужики не работаете?» Ну, а те ему:
«Ты лучше скажи, как нам жить дальше? Денег нет, жрать нечего, хлеб и тот с перебоями. В столовой – баланда из гороха, да пирожки с ливером». Директор улыбается! «Раз нет мол, денег, ешьте пирожки с ливером!» Представляешь! Народ взбеленился. Понеслись проклятья и угрозы.
- Как всегда на Руси: слово за слово, и пошло – поехало, – вставил Андрей.
- Точно, - кивнул Юра. – А тут еще пьяные уголовники начали всё громить. На заводе каждый четвертый после «срока». И понеслось: врубили сирену, штакетником перегородили железнодорожный путь, остановили пассажирский поезд. На электровозе краской написали: «Хрущёва – на мясо!». Перепуганный директор рванул в обком, к начальству. Приехал первый секретарь. Уговаривал разойтись по домам. Обещал разобраться. Толпа его не слушала. Требовала повышения расценок и продуктов в магазины. Он начал угрожать расправой. Тут и полетели камни. Тогда он вызвал милицию и войска. Началась облава. Человек двадцать повязали и увезли.
Помолчав, Юра продолжил:
-У отца схватило сердце, и его увезла «скорая». Оказалось – инфаркт. Пролежал он почти три недели. Вскоре и мама слегла. Вот и дал мне комендант десять суток к отпуску для ухода за родителями.
Андрей не решался нарушить молчание. Тяжело вздохнув, Юрий заговорил сам:
- А потом, - случилось самое страшное. На следующий день, на площади Революции, перед горкомом партии военные из танков и автоматов расстреляли демонстрантов, которые пришли из Буденовска…
Не докурив сигарету, Юрий с ожесточением растер её в банке с окурками.
- Знаешь, Андрюха, у моей тетки там убили сына. Мальчишке было двенадцать лет. Когда мать попыталась забрать тело из морга, чтобы похоронить, ей не отдали. Требовали получить разрешение начальства. Но, куда бы она ни обращалась, везде твердили одно и то же: «О чём вы? Никто не погиб. Никаких убитых на площади не было. Идите домой, пока сами целы!»
От отчаяния она едва не рехнулась умом. Врачи еле откачали…
Вот я и думаю, что это была самая настоящая провокация. Начальство спровоцировало обозлённых людей на беспорядки, а кто-то умело сыграл на этом и привел их под пули. Вот только кто? Наверное, мы этого никогда не узнаем…
От волнения Юрий перешел на шепот:
- Вечером того же дня к нам на минуту забегал мамин брат. Он видел, как после разгона демонстрации грузили убитых на грузовики и куда-то увозили. Куда - так никто и не знает. По городу ходили слухи, что трупы за городом свалили в специально вырытые траншеи, закопали и разровняли землю бульдозером.
Всё, что рассказывал Юрий, не укладывалось в голове. Шел второй час, но спать не хотелось. К духоте июльской ночи, прибавилась духота душевная. Андрей встал.
– Пойдем к морю?
Юрий согласно кивнул.
Миновали приземистое здание курсантской бани, юркнули в дыру в проволочном ограждении, проделанную «самоходчиками», спустились по извилистой тропке к небольшому каменистому пляжу. Сели на ещё не успевшие остыть от дневного зноя камни. Закурили. Рядом глухо бормотало сонное море. Юрий, не выдержав молчания, продолжил свой страшный рассказ:
- А площадь после расстрела стали срочно мыть из «поливалок», но кровь въелась между камнями брусчатки. Тогда ночью закатали брусчатку толстым слоем асфальта. А я с тех дней почему-то стал панически бояться разрытой земли. Когда прохожу мимо ямы или канавы, у меня начинает кружиться голова…
Юра поднялся, спустился к воде. Было слышно, как он тихо всхлипывает. Вернулся, вытирая лицо носовым платком. Сел рядом с Андреем, достал новую сигарету и тут же со злостью швырнул в море.
- Представляешь, до чего дошло? – подавлено сказал он. - В поликлиниках после оказания медицинской помощи, строго-настрого предупреждали: «У вас бытовая травма. В вас никто не стрелял!»
А меня при снятии с учета вызвал комендант и предупредил:
«Никаких разговоров насчет событий в городе. Ты ничего не видел и ничего не знаешь. Иначе будут большие неприятности…»
-Да не может этого быть! - изумился Андрей.
- Может, Андрюха, может. Перед самым отъездом мне студенты политеха втихаря рассказывали: собрали их после расстрела в актовом зале института. Выступил первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов. Он рассказывал, как охотился на Кубе с Фиделем, какие грандиозные успехи у комсомола. А когда его спросили, что он думает про трагические события последних дней, он удивился, будто святой, и говорит: «Товарищ, задавший вопрос, совершенно неправильно информирован. В городе никаких беспорядков не было!»
Вот тебе и не может быть!.. А через неделю после этих событий, все магазины города завалили продуктами, в Буденовске срочно заложили четыре пятиэтажных дома…
Зачем же надо было доводить людей до крайности, чтобы потом по ним стрелять?
Закурив, Юрий медленно выпустил изо рта тонкую струйку дыма.
- Хреновые наступают времена, Андрюха. Что и как дальше будет, трудно сказать. Только я теперь понял – врут газеты о «близком коммунизме». Нам до него ещё как до Луны пешком.
И, помолчав, с горечью добавил:
-Вот такая она «оттепель». Вот такие тебе «физики-лирики».
Андрей ничего не ответил. Не было ни мыслей, ни слов, ни желания говорить. Он лег на спину. Уставился в ночное небо. Там, на черном бархате южной ночи, колко пульсировали низкие, крупные звезды. Взвихренный шлейф Млечного пути слабо мерцал оседающей космической пылью…
Далекие теперь шестидесятые годы, так называемой хрущевской «оттепели», на самом деле были годами правления бесталанной, но жестокой власти. Формально раскрепощенный, но фактически бесправный народ, был в конец заморочен бредовыми идеями близкого торжества коммунизма. Новочеркасская трагедия всё это выявила с невероятной обнаженностью: 26 убитых, более 90 раненых, 7 расстрелянных по приговору суда, 122 осужденных на сроки от двух до десяти лет. Таков итог стихийной попытки обозлённых людей заявить власти о себе, о своих правах на достойное существование. Это – официальные цифры, которым, правда, мало кто верит. Но и они почти сорок лет находились под строжайшим секретом, впрочем, как и сам факт новочеркасского расстрела. Где погребены его жертвы, сколько их было на самом деле – неизвестно до сих пор
Назад в раздел