Большие перемены

«Когда люди не сходятся в главном, они расходятся из-за пустяков».

 Дон Аминадо

Пока парадный полк демонстрировал флотскую удаль в скоротечной торжественной церемонии на Красной площади, училище тихо покидали ветераны – боевая гвардия флота. Коса тотального сокращения Вооруженных Сил косила убористо и без огрехов.

Уволены были в запас и начальник училища вице-адмирал Дементий Федорович Андронин и начальник политического отдела капитан 1 ранга Валерий Владимирович Старостин и командир роты капитан 3 ранга Даниил Григорьевич Копылов – все кто оставил глубокий след в судьбе Андрея.

Начальник училища или «Тамерлан», как называли его курсанты, с первых же дней командования жестко выдерживал два основных принципа: Каждый курсант должен испытать себя в роли командира подразделения, чтобы уметь без оглядки на старших и более опытных, самостоятельно принимать решения, отвечать за свои действия. И выпускник должен быть настоящим инженером-ракетчиком, специалистом своего дела.

Во время войны Андронин не раз убеждался, что техническая грамотность, отчетливо поданная команда, личный пример, готовность в нужный момент повести за собой подчиненных обеспечивали выигрыш схватки. И, наоборот, безграмотность, нерешительность, слюнтяйство и просто трусость отдельных командиров приводили к провалу тщательно подготовленных операций, постыдной сдаче врагу позиций, ничем не оправданной гибели бойцов.

Вице-адмирал не был сторонником бездумной муштры, строевой шагистики, напыщенных плац-парадов. Он слыл противником примитивной зубрежки статей уставов. Но жестко требовал от офицеров, мичманов и курсантов строевой выправки, высокой морской культуры, осознанного подчинения уставным требованиям. Он чтил законы воинской службы и всегда подчеркивал, что в них сплав опыта и житейской мудрости.

Первое, что сделал Андронин в училище – «привел в нужный меридиан» дежурную службу. Он оставил минимум офицеров в составе суточного наряда и всю основную ответственность возложил на старшекурсников. Вначале эти новации вызвали недоумение и опасение у большинства офицеров и глухое недовольство курсантов из-за неизбежного увеличения числа нарядов на каждую душу. Но адмирал не дал втянуть себя в бессмысленные прения, не стал никого увещевать. Он определил две недели строевому и учебному отделам для анализа и выработки предложений. Как и следовало ожидать, первая «мозговая атака» захлебнулась. Андронин жестко потребовал, чтобы всё ещё раз тщательным образом изучили. Дополнительно привлек к работе начальников факультетов, командиров рот и начальников кафедр. И сам подключился к поиску приемлемого решения. И оно было найдено.

«Тамерлан» даже не побоялся посягнуть на святая святых – курс «Партийно-политической работы». Вместе с начальником политического отдела он, в порядке эксперимента, добился через политуправление Военно-морского флота уменьшения классных часов на эту дисциплину на пятом курсе. Сэкономленное время было отдано специальным техническим дисциплинам.

Решил адмирал и самый больной и застарелый для училища вопрос – выделение патрулей. Начальник гарнизона, сослуживец адмирала по Северу, скрипя и упираясь, все же согласился уменьшить число выделяемых от училища патрульных групп.

Его старания не остались без внимания подчиненных: курсанты стали серьезнее и усерднее относиться к службе и учебе, старшие курсы, чувствуя поддержку командования, активно взялись за наведение уставного порядка в училище. Офицеры стали больше времени уделять общению с курсантами. Ну и, конечно, авторитет «Тамерлана» в училище вырос необычайно.

Начальник политотдела, немало сделавший для возвращения отчисленного из училища Платонова, был на первый взгляд суровым и неприступным человеком. Но это лишь так казалось. Обладая быстрым, аналитическим умом, отличным знанием людей, высокой интеллигентностью, он всегда находил пути решения любой проблемы. И, если он говорил «Да!», то можно было не сомневаться, что решение последует в кратчайший срок. Если же говорил «Нет!», то никакие уговоры, «заходы» с разных сторон или попытки «надавить сверху» не могли изменить его позицию. Он никогда, ни в чём не мелочился, был открыт и откровенен в равной степени со всеми.

Однако многими на «верху» эти два незаурядных человека воспринимались настороженно. Они не вписывались в рамки «паркетного» обихода, действовали творчески. Скорее всего, их поспешные проводы на пенсию не случайно совпали с глобальным сокращением Вооруженных Сил.

…А как поступали с уволенными в запас офицерами? Все газеты наперебой расхваливали, какие замечательные получаются из вчерашних командиров полков и замполитов, свиноводы и механизаторы.

Конечно, всякая профессия нужна и важна. И отличный свинарь или комбайнер полезнее бездарного генерала. Но, ведь и умение быть профессиональным военным дается далеко не каждому. И военная доля, если разумеется, она не «блатная», совсем не эдем. А командир полка и по глубине мышления, и по уровню ответственности за порученное дело намного выше любого механизатора или свинаря. Так зачем же понадобилось тогда сравнивать несравнимые вещи? Каждый, в конце концов, находит свою жизненную нишу, в которой он чувствует себя, как говорят, «в своей тарелке».

Осмысливая происходящее шельмование военных, Платонов пришел к твердому убеждению, что вызвано оно во многом неуклюжей политикой и ограниченным кругозором в этом вопросе самого Никиты Сергеевича Хрущева. Так в очередной программной речи тот с апломбом доказывал: «Военная авиация и Военно-Морской флот при современном развитии военной техники утратили свое значение. Мы сейчас резко сократили и, видимо, пойдем по дальнейшему сокращению и даже прекращению производства бомбардировщиков и другой устаревшей техники. В Военно-Морском флоте большое значение приобретает подводный флот, а надводные корабли уже не могут играть той роли, которую они играли раньше…»

И пошли после этого «ценного указания» под автоген тяжелые крейсера, эсминцы, береговая артиллерия, самолёты дальней бомбардировочной авиации.

А когда на семинаре, курсанты попытались поставить под сомнение правильность такого уничтожения флота, им было со всей марксистской прямотой заявлено, что они многого не осознают и вредно мыслят.

Специалисты–педагоги сокрушенно вздыхали, понимая ошибочность такого решения наверху. «Супостаты», например, перевооружая свой флот, не порезали ни одного крейсера или линкора. Они их либо модернизировали, оснастив новым оружием, либо законсервировали в составе оперативного резерва. А Хрущев решил сделать ставку лишь на ракеты.

Жизнь показала, что ракеты могут, конечно, многое, но не всё. И развивая этот вид оружия ни артиллерию, ни авиацию, ни надводные корабли уничтожать, огульно было нельзя.

Отрезвление пришло потом, через годы. Но было уже поздно. Выброшенные на слом, переплавленные на иголки корабли и разрезанные дальние бомбардировщики уже нельзя было возвратить. Поэтому создавать морскую мощь государства пришлось практически заново.

На смену ушедшим ветеранам пришли новые люди. Начальником училища был назначен контр-адмирал Василий Георгиевич Демидов. Он не стал делать «революций» и все новации «Тамерлана» сохранил и продолжил.

Начальником политотдела стал бывший штабной пропагандист, капитан 1 ранга Константин Константинович Ванин, молчаливый человек с пышной седой шевелюрой и печальными усталыми глазами. Говорил он тихо и невнятно, за что и получил у курсантов прозвище «Блаженный». Новый начпо сторонился общения с курсантами, переложив это на факультетских замполитов. Сам же большую часть времени проводил у себя в кабинете или в училищном промтоварном магазине, где лично распределял поступавший дефицит.

Командовать ротой второго курса поручили выходцу из флотского учебного отряда капитан-лейтенанту Кузьме Ивановичу Титову. Жесткие волосы цвета обожженной меди, белёсые брови и выцветшие голубые глаза на веснушчатом лице придавали его щуплому облику простоватый вид. Таких в детстве девчонки обычно дразнят: «Рыжий! Рыжий! – конопатый. Убил дедушку лопатой!». Местные остряки сходу определили ему кличку «Красный КИТ».

Военную форму Титов любил, носил её с достоинством. Всегда был безупречно выбрит, и подтянут. Дерзкие попытки самых отчаянных вольнодумцев навязать ему свои «правила игры» он пресек на первом же строевом смотре роты. После этого пороптав пару дней на беспросветность дальнейшей судьбы, подневольный народ мудро решил не лезть на рожон.

С первых же дней своего командования ротой Титов установил, подчеркнуто деловые отношения с младшими командирами. По мелочам никого не дёргал, в повседневную жизнь взводов не вмешивался, нравоучений и «разгонов» не устраивал, но управлял ротой так, что каждый ощущал твёрдость командирской руки. Однако душевности и любви к своим подчиненным в нем не было. Это был, как раньше высокопарно изъяснялись, «государев человек».

Как-то вечером, Андрей встретил на автобусной остановке Даниила Григорьевича. Встрече оба обрадовались.

После демобилизации Копылов очень изменился: потухшие глаза, землистое, одутловатое лицо. Поймав на себе оценивающий взгляд Андрея, он увлёк его подальше от электрического света и начал расспрашивать о жизни училища, факультета, о новых порядках и новых командирах. Воспоминания на глазах преобразили отставника. Перед Андреем вновь был тот, другой Копылов – энергичный, решительный, грубовато–прямой.

Искренне сетовал Даниил Григорьевич на поспешное увольнение - не дали дождаться возвращения из Москвы курсантов, не дали по-человечески, по-флотски с ними проститься…

- Как твои-то дела? – поинтересовался он.

Платонов рассказал о своей учебе и службе.

– Ну, а как с Юлей?

Андрей неопределенно пожал плечами.

–Жаль, что у вас так всё хреново, – вздохнул Копылов. Тут подошел автобус. Даниил Григорьевич, не договорив, вдруг сконфуженно засуетился:

- Ты извини, Андрюша, устал я от жизни. Опять она меня тряхнула. Но ничего. Я ведь жилистый. Война била–не добила, а уж нынешний обух меня и подавно не перешибет. Расслабился я что-то, но всё будет нормально. Появится желание, заходи. Живу я теперь один. Адрес мой ты знаешь. Всегда рад тебя видеть.

Даниил Григорьевич обнял Платонова огромными лапищами, крепко прижал к себе, потом, легонько оттолкнув, развернул в направлении автобуса:

- Дуй быстрее, а то опоздаешь!

Сам круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал в тёмную аллею парка.

…Суд проходил в обшарпанном актовом зале одноэтажной, покосившейся от времени школы–семилетки. На сцене, за длинным столом, покрытым выцветшим зелёным сукном, сидели представители государственной власти: молоденькая, чрезвычайно строгая судья и две старушки–народные заседатели. Помещение не отапливалось. Было холодно и сыро. Судьи, чтобы не замерзнуть, постоянно потирали руки и тихонечко притоптывали.

Напротив них, в пустом зале, в первом ряду нахохлившись, стараясь, не глядеть друг на друга, сидели Андрей и Юлия. Они не виделись почти два года.

Андрей украдкой разглядывал Юльку. Она чувствовала на себе оценивающие взгляды Андрея, и всё время куталась в мех воротника пальто.

Временами взгляды их пересекались, и тогда, словно разрядом электричества, било обоих по взволнованным сердцам. Юлия торопливо отворачивалась, а Андрей быстро переключался на восседавший за столом ареопаг. Но уже через секунду какая-то непонятная магнетическая сила снова скрещивала их наэлектризованные взгляды…

Процедура выяснения истины была нудной. Судья задавала вопросы. Они односложно на них отвечали. Одна из старушек всё пыталась выяснить – не поспешили ли молодые люди разбежаться. По её мнению, в этом деле теперь дано много воли. А вот раньше…

Но старушке не дали закончить монолог, потому как у другого заседателя тоже возник важный вопрос…

Потом, когда все «кто», «когда», «почему» были исчерпаны, судья обратилась поочередно к Андрею и Юлии с одним и тем же вопросом:

– Вы согласны на развод?

Получив от обоих утвердительное «Да!» – объявила, что иск о разводе удовлетворен, и заседание окончено.

Из зала вышли молча. На улице Андрей остановился, закурил. Юлька тоже остановилась поодаль. Платонов, чтобы прервать неловкую паузу, начал чертыхаться, что купил сырые сигареты, что, продрог в этом сарае, что весь бракоразводный процесс был примитивным фарсом.

Тогда Юлька, не выдержав, заговорила первой:

- Андрюша, ты ничего не хочешь мне сказать? Ведь мы не чужие и расстаёмся теперь навсегда?

Голос её дрожал. Она нервно покусывала губы.

Всё сжалось внутри у Андрея. Нестерпимо захотелось броситься к ней, обнять, успокоить. С трудом, преодолев внезапный душевный порыв, он как можно беспечнее ответил:

-Знаешь что, давай-ка пойдем куда-нибудь, и отметим это событие!

- Давай,– торопливо согласилась она. - Можно посидеть, например, в кафе на Сапуне. Там тихо, нет патрулей, кругом лес!

- Едем! – поддержал её предложение Андрей.

В полупустом автобусе Юлька, не выдержав нервного напряжения, уткнула лицо в жесткое сукно курсантской шинели и тихо расплакалась. Иногда она всхлипывала как ребенок - то протяжно, то отрывисто. Андрей молча гладил её шелковистые волосы, тонкие, нежные, дрожащие пальцы.

Сидевшая напротив старушка, сокрушенно покачивала головой.

В небольшом, уютном кафе ещё не было ни души. Андрей выбрал столик у окна. Разлил по бокалам шампанское, хотел что-то сказать, но говорить вдруг расхотелось. Все пришедшие на ум слова были какими-то искусственными и казенными.

Юлия, опустив голову, медленно поворачивала бокал, сосредоточенно наблюдая за извержением золотистых пузырьков.

Из окна через задернутые шелковые шторы струился рассеянный свет. Заполняя все пространство зала, он создавал ощущение простора и утренней свежести. И в этом серебристом воздухе хрупкая фигурка Юльки в светло-лиловом платье казалась нежным весенним цветком. Изящным и беззащитным.

Андрей отодвинул край шторы. Под окном, на небольшой поляне, присыпанной искристым голубоватым снегом, вызывающе дерзко горели рубиновые кисти рябины. Он выскочил на улицу, сорвал горькие ягоды, вернувшись, опустил кисть в пустой бокал и поставил его перед задумчиво сидящей Юлей.

Она подняла на него повлажневшие глаза. В бездонности её взгляда была та же синева искристого снега.

- Ты знаешь, Андрюша, - тихо сказала она, - мы, кажется, сотворили большую глупость…

Но уже в следующее мгновенье, будто спохватившись, отрезала:

- Как там будет у нас впереди – я не знаю, но сейчас нам надо расстаться!

Глядя на жалкую, растерянную Юльку, Андрей понял, что нет в её нынешней жизни ни покоя, ни уюта, о которых она писала в последнем письме. Она по-прежнему одинока, а в душе хранит, тщательно оберегая ото всех, какую-то грустную, только ей ведомою тайну…

Он встал, подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в пульсирующий висок и тихо сказал:

- Ничего! Держись! Всё будет хорошо!..

На зимние каникулы Платонов уехал к дальним родственникам Свирским, в небольшой городок Крюков.

Смена обстановки, общение с простыми, душевными людьми, чтение книг сгладили горечь произошедших в его жизни перемен. Он чувствовал себя отдохнувшим. На душе, впервые за многие годы, было спокойно и безмятежно.

…«Нет таких штормов, после которых не наступает штиль», – однажды вспомнил он любимую присказку Юлькиного отца…