— Это всё от половых излишеств, — заключил доктор, снимая очки.

Без очков он утратил значительную долю респектабельности и, если бы не чёрная морская форма и погоны полковника медицинской службы, вовсе бы походил на растолстевшего, жуликоватого торговца. Полковник дослуживал свой срок на спокойной должности в морском училище и был абсолютно убеждён, что все человеческие недуги имеют лишь две причины: распутство и пьянство. К этому выводу его привело постоянное общение с курсантами, которые меж собой прозвали доктора Бациллой.

— Ну, уж это вы хватили, доктор! — усомнился начальник строевого отдела. — Случай-то особый. Как вы это по-научному обозвали — сом... сам...

— Сомнамбулизм, — доктор опять взгромоздил на нос тяжёлые очки, — проще говоря – лунатизм.

— Лунатиков нам только не хватало, — пробормотал начальник СО и посмотрел на командира роты капитана третьего ранга Жучко.

Когда начальник строевого отдела Рукосуев желал продемонстрировать суровость, то глядел на людей особым манером: оставаясь фронтом к собеседнику, поворачивался профилем и скашивал глаза. В молодости какой-то шутник сравнил нос Рукосуева с наполеоновским, и с тех пор подчинённые неоднократно дивились, как это нормальный с виду человек принимает порой эдакие замысловатые позы. Поймав взгляд начальника, Жучко поднялся и встал по стойке “смирно”, сдвинув, по возможности, короткие толстые ноги.

— Сидите, — досадливо махнул Рукосуев. — Я вас не виню... Хотя...

Жучко на всякий случай остался стоять.

Капитан второго ранга Рукосуев не просто любил порядок и дисциплину, но относился к ним трепетно и находил, по собственному признанию, больше поэзии в ярко надраенной бляхе, чем во всём Байроне. Почему досталось именно английскому барду – никто не ведал, но все знали, что мысль капитана второго ранга, отягощённая повседневными заботами, совершала иногда затейливые кульбиты, отчего многие высказывания и поступки его казались простым людям загадочными.

Например, вовсе не был наказан курсант, повиснувший по пьяному делу на чугунной заборной пике, когда возвращался в училище под утро из самовольной отлучки. Остриё прокололо толстое сукно шинели и застряло на спине в складке, не причинив нарушителю ни малейшего вреда. Курсант висел, дрыгая ногами как паяц, плохо понимая, что же с ним приключилось. В это время сыграли подъём, и Рукосуев, выступивший во двор, чтобы лично проверить “организацию проведения утренней гимнастики”, увидел распятую на заборе фигуру. Рукосуев приблизился. Узрев под собой начальника строевого отдела, курсант унял болтанье ног, отдал честь и уверенно, хоть и невнятно, представился.

— Снимите! — приказал Рукосуев подоспевшему наряду и добавил негромко:

— Негодяй! А службу знает!

Другой же курсант схлопотал лично от Рукосуева кучу нарядов вне очереди и был лишён на месяц увольнения в город за нарушение формы одежды, а именно – за пребывание на лестничной площадке в расстёгнутой шинели и без ремня. Расстёгнутым он оказался потому, что тискал в парадной девицу, а действие это, как всякому известно, приятнее производить, имея на себе минимум амуниции. Курсант, самозабвенно отдавшийся развратному процессу, не подозревал, что особа, подхваченная им на танцах в училище, есть дочка Рукосуева. Папа, спустившийся в пижаме за почтой, обнаружил динамично развивающуюся любовную сцену. Рукосуев на мгновение остолбенел, но тут же пришёл в себя и сделал курсанту замечание за нарушение формы одежды. На дочь, одежда которой тоже была в явном беспорядке, он даже и не взглянул. Узнав в полосатом дядьке начальника строевого отдела, курсант в ужасе завопил и, забыв попросить руки девицы, кинулся вниз, не считая ступеней. Рукосуев повертел в руках оставленную на подоконнике фуражку и в служебной задумчивости поднялся домой, сопровождаемый слезливыми оправданиями дочери.

На следующий день Рукосуев, помнивший всех своих питомцев не только по фамилиям, но и по физиономиям, вызвал охальника, вернул фуражку и наложил взыскание, но о дочери даже не упомянул.

Из рассказанного видно, что начальник СО был человеком цельным и решительным, но сейчас даже он находился в затруднении. Дело было необычным и непонятным: в роте Жучко объявился лунатик. Курсант Тараканов каждую ночь вылезал на широкий карниз пятого этажа и, растопырив руки, совершал длительные прогулки по всему периметру здания. Редкие прохожие, завидев фигуру в тельняшке и длинных чёрных трусах, сначала принимались орать, а сообразив, что это лунатик, бежали в училище и поднимали тревогу. Но вахтенная служба боялась не только втащить Тараканова в окошко, но даже просто окликнуть, опасаясь, что, разбуженный, он непременно шлёпнется об асфальт. Вдоволь нагулявшись, Тараканов возвращался в свою койку и спал сном праведника, а наутро натурально ничего не помнил.

— Вы вот что скажите мне, доктор, — насупился Рукосуев, — вы мне ответьте, лунатик он что – псих?

— Сомнамбулизм вряд ли можно считать психическим заболеванием, — не слишком уверенно доложил Бацилла.

— А эта гадость лечится? — спросил Рукосуев, недовольный уклончивым ответом.

— Радикально, пожалуй, нет, — доктор развёл пухлыми руками.

— Тогда последний вопрос: оно заразное или нет? Я потому спрашиваю, что некоторые курсанты из роты Жучко тоже начинают бродить по карнизам, спускаться по водосточным трубам и сматываться в город, а когда возвращаются, то пытаются пройти через КПП с закрытыми глазами. Это, понятное дело, симулянты, и мы их лечим усиленными строевыми занятиями и нарядами вне очереди, но вдруг среди них уже есть настоящие лунатики, а?

Бацилла вконец перепугался и понёс такую медицинскую ахинею, что даже сам покраснел и осёкся.

— Всё понятно, — вздохнул Рукосуев, — от науки помощи ждать нечего. Придётся самим... От нарядов его освободили? — покосился он на командира роты.

— Так точно. И от всех работ, — кивнул всё ещё стоявший навытяжку Жучко. — Кроме того, лично проверяю наличие личного состава роты в ночное время. И хотя момент выхода курсанта Тараканова на карниз зафиксировать не удалось, попутно выявлены некоторые замечания, которые и устранены мною.

Проговорив это, Жучко позволил себе поправить прядь волос, прикрывавшую лысину. Он умел говорить складно и совершенно по-военному.

— Хорошо, — Рукосуев устало потёр морщинистый лоб, — и вот ещё что...

Но досказать он не успел, раздался стук в дверь, и тут же она распахнулась настежь. На пороге стояла красная от возмущения, молодая, симпатичная преподавательница английского языка в узкой кофточке и короткой юбке. За плечо она держала слабо упиравшегося, невысокого, толстенького, по-швейковски простолицего и круглоголового, курсанта, причём юный мореход был в одном ботинке, а другой держал в руке.

— Ну, я просто не знаю, что делать! — запричитала англичанка. — Бьюсь с ними, бьюсь, а произношения как не было, так и нет...

— И нэ будэ, — флегматично отреагировал курсант. — Та подумайте ж сами, Галина* Геннадьевна, та де ж у нормального хохла можэ быть английское произношэные...

* Г читается и произносится как мягкая украинская и южнорусская [Г]. Все права на эту букву принадлежат автору. Шутка.

— Эт-т-то что такое? — побагровел начальник СО, вперяя в курсанта косой, испепеляющий взор. — Как вы можете являться в таком виде, да ещё не представившись?

— Звиняйте, виноват, то есть, — всё также невозмутимо проговорил курсант и, опустив руку с ботинком, добавил:

— Товарыщ капитан второго ранга, курсант Гунько прибыл, а вернэе будэ, доставлэн, — и он смиренно поглядел на сердитую англичанку.

— Пять нарядов вне очереди! — рявкнул Рукосуев. — Три дополнительных занятия по строевой подготовке!

— Ну шо це такэ! — заныл Гунько. — Шо я, сам к вам прибыл? Минэ Галина Геннадьевна прыволокла.

— Вы меня, конечно, извините, — затараторила англичанка, — я понимаю, что произношение не по вашей части...

— Вот именно, — перебил её Рукосуев, — это дело совсем не по части строевой части...

— ...но то, что они себе позволяют на занятиях, это просто уму непостижимо! Гунько, покажите!

Флегматичный Гунько поднял над головой башмак.

— Это, если не ошибаюсь, тоже из твоей роты? — хриплым от бешенства голосом спросил Рукосуев. — Ты когда порядок наведёшь? Выперли тебя с флота, пригрелся здесь – так старайся!

— Я стараюсь! — испуганно крикнул Жучко и скомандовал: — Курсант Гунько! Ко мне!

— Есть! — медленно ответил Гунько и, размахивая ботинком, приблизился к своему командиру.

Тот взял ботинок и заглянул внутрь, а затем показал начальнику. Рукосуев не только заглянул внутрь, но, взяв со стола маленькую линейку, что-то быстро измерил внутри башмака и, видимо, оставшись довольным, вернул обувку Жучко, а тот передал ботинок Гунько.

Преподавательница взирала на эти манипуляции, широко раскрыв пухлый ротик.

— Видите ли, Галина Геннадьевна, — Рукосуев счёл необходимым прояснить ситуацию, — завтра я провожу смотр этой роты, вот курсанты прямо на занятиях и устраняли последние недостатки. Это, конечно, безобразие, и я при вас обращаю на это внимание командира.

— Я не знаю, что они устраняли! — взвизгнула англичанка. — Они знаете, что делали? Они потихоньку под столами брили ботинки изнутри! Безопасными бритвами!

Англичанка сделала паузу и вытаращила подведённые глаза, видно, ожидая услышать изумлённые возгласы, но ничего подобного не последовало: Рукосуев и Жучко восприняли дивное сообщение с чисто военным хладнокровием.

— Вы присядьте, Галина Геннадьевна, — предложил Рукосуев. — Вот командир роты вам сейчас всё... того...

— Во время смотра роты, — начал чеканить Жучко, — будет среди прочего проверяться правильность маркировки формы.

Гунько! — приказал он. — Снимите воротник!

Гунько медленно отстегнул синий “гюйс” и показал англичанке сатиновую подкладку, где красовалась выведенная хлоркой белая прямоугольная рамочка, внутри которой было написано «Гунько» и проставлен номер.

— Вот так, Галина Геннадьевна! — улыбнулся Рукосуев. — Все, я подчеркиваю, абсолютно все предметы формы должны иметь соответствующую маркировку.

— И ботинки? — протянула англичанка.

— Непременно! — заверил её Рукосуев. — Вас удивило, что курсанты брили ботинки? Всё дело в том, что выдаётся две пары ботинок – холодная и тёплая. И если холодный ботинок можно без труда надписать внутри, например, шариковой ручкой, то с тёплым ботинком, имеющим внутри начёс, дело обстоит сложнее.

— Но! — Рукосуев поднял вверх палец. — Я издал специальную инструкцию, в которой разъяснено, что внутри тёплого ботинка необходимо выбрить прямоугольник размером два на четыре сантиметра и маркировку наносить именно в этом выбритом прямоугольнике, что вы и могли видеть, — он кивнул на Гунько.

— Это чтобы одежду не перепутать? — попыталась догадаться преподавательница.

— Не только, — уточнил Рукосуев. — Вот, например, задерживаю курсанта в расположении училища. Ну, ладно, я-то их всех в лицо знаю, а ну как остановит кто-нибудь другой? За нарушение, разумеется. Следует записать и впоследствии примерно наказать, а нарушитель называет чужую фамилию! Таким образом, виновный может избежать наказания, а невиновный – понести его незаслуженно. Но! — Рукосуев сделал пальцем вращательное движение вокруг головы. — Мы не глупее наших курсантов, а кое в чём, возможно, даже умнее. Курсант Гунько! — обратился он. — Покажите ремень!

Гунько, клацнув бляхой, расстегнул пояс и показал на внутренней поверхности рамочку со своей фамилией.

— Да-а-а! — протянула англичанка. — Но ведь...

— Правильно! — радостно хлопнул в ладоши начальник СО. — Вы совершенно правы – ремень также может оказаться чужим! Но, согласитесь, маловероятно, чтобы чужой оказалась вся одежда.

При этих словах Гунько бросил на Рукосуева взгляд, в котором промелькнула ирония, но тут же лицо его вновь сделалось равнодушным и сонным.

— Таким образом, — продолжал Рукосуев, — последовательно проверяя маркировку на предметах формы одежды, мы, в конце концов, установим личность нарушителя! Курсант Гунько! Предъявите маркировку на брюках!

Гунько вздохнул и послушно расстегнул клапан матросских штанов.

— Всё! — воскликнула англичанка. — Продолжайте без меня! А то вы его при мне догола разденете! — и стремглав вылетела из кабинета.

В коридоре она остановилась, подняла глаза к потолку и проговорила недоумённо:

— Маркировка! Но ведь можно просто проверить документы! А может, и документы у них у всех поддельные? — изумилась она своей догадке и застучала каблучками, опасливо косясь на встречных курсантов.

— Молоденькая ещё, — молвил Рукосуев. — Застегнитесь, Гунько, и можете быть свободны. Итак, — он снова повернулся к Жучко профилем, — сейчас я вам растолкую, как нужно действовать с этим лунатиком.

Старшина Лудищев, скрестив ноги, сидел на чужой койке и портняжничал: вшивал застёжку “молния” в боковой шов суконной форменной рубахи. Старшина обладал атлетической фигурой и, чтобы ещё больше подчеркнуть свою стать, ушивал форму до такой степени, что обычным способом её надеть было невозможно. Рукосуев жестоко преследовал подобное щегольство, но Лудищеву оно сходило с рук за несравненное умение выполнять строевые приёмы.

Перед старшиной с понурым видом стоял лунатик Тараканов. В углу кубрика кто-то бренчал на гитаре, а тощий и нервный курсант Абрамов кусал от волнения ногти, читая в подлиннике роман Жоржа Сименона. Абрамов превосходно знал французский и английский языки, отлично учился, был изобретателен по части всяческих нарушений Устава, позволял себе дерзить начальству, да к тому же умел столь виртуозно материться, что его уважали даже отслужившие “срочную” старшины. Впрочем, это своё умение он демонстрировал редко, утверждая, что талант нельзя разбазаривать по пустякам. Гунько неторопливо и монотонно рассказывал приятелям о приводе в строевой отдел, перемежая повествование жалобами и вздохами.

— Ну что, Таракан, — спрашивал старшина, — и когда же ты прекратишь эти свои ночные безобразия, а? Уж лучше бы ты по девкам бегал, как Абрамов.

Тараканов молчал.

— Вахту ты не стоишь, — продолжал корить его Лудищев, — значит, другие за тебя отдуваются. На камбуз тебя работать не посылают, чтобы ты в задумчивости в горячий борщ не нырнул. От строевых занятий тебя освободили? Освободили! Сачкуешь, Таракан, а народу это обидно. Народ, Таракан, очень не любит, если кому-то хорошо живётся. Правильно, народ?

— Правильно! — загалдели курсанты.

— Вот видишь! — укоризненно молвил Лудищев, прищуривая глаз и вставляя нитку в иголку. — Ты не молчи, Таракан, ты объясни корешам своё поганое поведение.

— Что ж я могу поделать? — развёл руками Тараканов. — Я, братцы, и сам не рад. Болезнь это. Ну, вроде трипперов у Абрамова.

— Ты мои триппера не трожь! — зло отозвался Абрамов. — Это недуг морской, всем понятный, от него товарищам никакого убытка. А вот где ты свою хворь намотал? Слушай, Таракан, а не мог бы ты во время этих своих припадков ходить где-нибудь подальше от нашей роты, а? Ну, хоть на плацу, что ли! А то я позавчера надел на манекен тельник, положил его в свою койку, да и пошёл в самоволку как нормальный человек. Так тебе, паскуде, опять приспичило по карнизам болтаться. Дежурный офицер в наш кубрик прибежал и к окну кинулся, да по дороге за манекен задел, а рука-то из тельника вывалилась и бряк об пол. Так дежурный до окна не добежал, а лёг посреди кубрика и за сердце схватился. И теперь этот человек, который, правду сказать, даже не очень большая стерва, лежит в госпитале; я на месяц лишён увольнения, а манекен – вещь для всех нас необходимая – конфискован, и теперь на него наденут скафандр, дадут в руку гранату, и будет он стоять в классе лёгководолазной подготовки как вечный тебе, зараза, укор!

Произнеся обличительную речь, Абрамов безнадёжно махнул рукой и снова принялся за детектив.

— Минэ усе едино, где вин там бродэ, — заметил Гунько, — та шоб вин вбывся усмятку. Но кажну ночь прибегае дэжурный и включае свит. А когда убегае, то свит не выключае. Так шо то за сон...

— Свет, — пробормотал Абрамов, не отрываясь от книги, — со светом мы, пожалуй, разберёмся. А может, и тебя – придурка – отучим от этих твоих ночных глупостей, — посулил он Тараканову.

— Ясно одно! — Рукосуев хлопнул ладонью по столу. — Во время нахождения на карнизе будить его нельзя: разобьётся к чёртовой матери, а с нас погоны сдерут. Вместе с кожей. Придётся вам, как командиру роты, лично контролировать курсанта Тараканова. Его сон, значит. Важно поймать начало приступа и не дать этому лунатику выбраться наружу.

— Слушаюсь, — обречённо вздохнул Жучко.

— И чтоб всё было тихо! — напомнил Рукосуев.

Посреди кубрика довольный Абрамов демонстрировал товарищам новый манекен, придерживая его за талию. Манекен был розовый, совсем новый.

— А чего, мужика не нашлось? — криво усмехаясь, спросил Лудищев, косясь на грудь манекена.

— Скажи за этот спасибо! — обиделся Абрамов. — Мне за него ещё в универмаге отрабатывать, у тамошних девиц. Ну, хватит, хватит лапать, извращенцы! — он поднял манекен и осторожно поставил в высокий шкаф, где висели шинели.

— Рота! Отбой! — завопил в коридоре дневальный.

Койка Абрамова стояла напротив таракановской. Курсанты уже улеглись и, по обыкновению, болтали перед сном, ругая нехорошими словами свою жизнь и начальство. Наконец Гунько заныл, что ему мешают спать, и Абрамов провозгласил:

— Ну, всё, кореша, спать! — и добавил. — Вот и день прошёл.

— А и хрен с ним! — хором ответили курсанты, как того требовала давняя традиция.

Когда все уснули, Абрамов тихонько поднялся, достал из тумбочки отвёртку и, ловко действуя в темноте, отвинтил колпачок выключателя. Потом вытащил коробку с огромными канцелярскими кнопками и, стараясь не шуметь, плотными рядами установил их перед койкой лунатика. Если учесть, что ложе Тараканова стояло у стены, ему был только один путь – на кнопки.

— Сегодня мы тебя, Таракан, вылечим, — шепнул довольный Абрамов, — а завтра и манекен в работу пустим.

Он плотоядно улыбнулся, залез под кусачее одеяло, почмокал губами и быстро уснул.

Капитан третьего ранга Жучко тихонько отворил дверь в коридор своей роты и увидел спящего дневального. Но не это поразило бравого Жучко, насмотревшегося за годы службы на всякое, а сама поза дневального: он спал стоя, опираясь правой рукой на тумбочку с документацией и уткнувшись надвинутой на лоб шапкой в стену, как раз под плакатом: «Курсант! Ты должен терпеливо и бодро переносить все тяготы морской службы!» Дневальный спал натурально и сладко, по-лошадиному, подрагивая спиной и коленями. Жучко хотел было гаркнуть на разгильдяя, забывшего о священном долге – бодрствовать и глядеть в оба, но вовремя вспомнил, что его миссия требует тишины и скрытности. Командир роты развязал шнурки и снял ботинки. Ощущая ступнями холод натёртого до невообразимого блеска паркета, он двинулся по коридору. Курсант что-то взволнованно забормотал. Жучко замер.

— Жучок – сволочь! — вдруг явственно и отчётливо проговорил дневальный и вновь засопел и забулькал.

— Это он во сне, — догадался командир роты, заливаясь краской. — Ладно, попомнишь у меня! Я тебя научу любить службу и своего родного командира.

Он бесшумно пустился дальше, размышляя, как сделать невыносимым дальнейшее существование курсанта, проговорившегося в сонном беспамятстве. У кубрика, где помещался лунатик, Жучко остановился, осторожно приоткрыл дверь и проник внутрь. Внутри было темно, холодно и вонюче. Курсанты храпели, ворочались и скрипели пружинами коек, переживая во сне подробности дневной жизни. Жучко опустился на стул, поставил рядом ботинки, поёжился, пошевелил пальцами в носках, помянул недобрым словом безрадостную командирскую долю и стал дожидаться начала лунатического приступа. Приступ запаздывал, и Жучко, незаметно для себя, задремал.

В это время капитан второго ранга Рукосуев, имевший некоторую склонность к ночным налётам, прибыл в училище, обласкал помощника дежурного за бравый вид и громкий голос, приказал никому не сообщать о своём появлении и отправился в роту Жучко, чтобы лично проконтролировать готовность к пресечению лунатического безобразия, а если потребуется, то и принять на себя руководство.

Дневальный продолжал спать всё в той же лошадиной позе, являя полную неготовность следовать призыву плаката. Как и Жучко, Рукосуев некоторое время боролся с искушением учинить скандал, но, пересилив себя, также разулся и заскользил по коридору. И тут нерадивый курсант опять забормотал что-то, не просыпаясь, а потом громко обозвал сволочью уже самого Рукосуева.

Впоследствии обнаружилось, что молодой человек обладал экстрасенсорными способностями, а значит, той ночью имело место не заведомое хамство, а, так сказать, высшее чувствование начальственной близости.

Когда Рукосуев услыхал бессознательный отзыв в свой адрес, то не только мысли его потекли в том же направлении, что у Жучко, но и действия были повторены в точности. Негодуя в душе, балансируя на скользком паркете и держа в растопыренных руках ботинки, Рукосуев приблизился к кубрику, где дремал в засаде Жучко.

Сморенный дремотой командир роты не видел, как Тараканов внезапно и резко сел на койке, вытянув вперёд худые руки. Некоторое время он оставался неподвижен и, вдруг решительно откинув одеяло, спрыгнул на пол.

В это же время Абрамову снилось, что он оказался в постели чертовски милой, временно одинокой молодой женщины. Тело его уже напряглось в любовном ожидании, когда раздался первый истошный вопль.

«Муж вернулся!» — мгновенно догадался прелюбодей и, повинуясь спасительному движению рассудка, выскочил из койки прямо на им же расставленные кнопки.

Услышав первый вопль, Жучко мгновенно проснулся, бросился к выключателю, нашарил его, и удар тока пробил командирское тело от макушки до пяток. Итак, вопль Жучко стал третьим по счёту в эту беспокойную ночь.

Начальник строевого отдела потом рассказывал, что ворвался в кубрик сразу же после неудачного приземления Тараканова на кнопки. Но, поскольку вопли следовали один за другим, за этот краткий миг Жучко успел оторваться от выключателя и, чтобы не упасть, ухватился за ручку шкафа и потянул её. Дверка шкафа отворилась, и спрятанный за нею манекен вывалился на несчастного командира роты.

Появившийся на сцене с ботинками в руках Рукосуев стал свидетелем изумительного зрелища: в тусклом свете коридорных ламп двое курсантов, отчаянно матерясь, выковыривали из пяток большие кнопки, а на полу катался капитан третьего ранга, пытаясь одолеть вцепившуюся в него совершенно голую женщину.

— Что здесь происходит, чёрт бы вас всех побрал?! — закричал Рукосуев и, не глядя, протянул руку к выключателю, чтобы осветить происходящее бесчинство.

После четвёртого вопля Гунько открыл глаза и проканючил: — Ну, шо це такэ? Ну, товарыщы офыцэры, та дайте ж покою!

Остальные курсанты продолжали дрыхнуть, а может и притворялись, подлецы!