24 января 2020 года в Дубовом зале Музея «Особняк Румянцева» состоялся спектакль театра-фестиваля «Балтийский дом» – «ДВЕРЬ», созданный по книге Виктора Конецкого «Кто смотрит на облака». Зрителями стали учащиеся школы № 238, гости Музея и друзья Морского литературно-художественного фонда имени Виктора Конецкого.

Гостей приветствовали директор Музея «Особняк Румянцева» Татьяна Михайловна Шмакова и Т.В. Акулова-Конецкая.

После спектакля зрители поделились впечатлениями и тепло поблагодарили актёров – Оксану Каримскую, Сергея Ионкина и Сергея Андрейчука – за бережное и прочувствованное отношение к слову писателя Виктора Конецкого. Добрые слова участникам постановки произнесла историк Т.Н. Бойко, а океанолог В.В. Евсеев поделился своими воспоминаниями о жизни в блокадном Ленинграде, и зрители не скрывали своих слёз.

Затем гости Музея познакомились и с уникальными его экспозициями.

Известный политик и меценат граф Николай Петрович Румянцев (1754–1826) отдал немалую часть жизни просветительской деятельности. Его особняку на Английской набережной, 44 было суждено стать Музеем культурных, научных и исторических ценностей, собранных графом.

В 1964 году в бывшем особняке Румянцева была создана – после уничтожения Музея обороны Ленинграда в Соляном переулке – первая в городе и в России постоянная музейная экспозиция «Ленинград в годы Великой Отечественной войны».

Блокадная экспозиция Музея «Особняк Румянцева» (отдел Государственного Музея истории Санкт-Петербурга) занимает двенадцать залов и включает более 2000 экспонатов: подлинные документы и фотографии, знамёна, оружие и обмундирование, предметы блокадного быта, личные вещи участников событий, живопись и графика. На основе этих материалов в Музее рассказывают о создании Ленинградской Армии народного ополчения, об эвакуации из города населения и промышленных предприятий, о мерах по спасению архитектурно-художественных памятников и музейных ценностей, повседневной жизни горожан в годы блокады, роли Дороги жизни, прорыве и снятии блокады. В Музее воссозданы бомбоубежище и комната блокадника. В экспозиции использованы аудиозаписи сигналов воздушной тревоги и стук метронома. Отдельная тема – рассказ о культурной жизни города в годы войны, работе радио и театров, проходивших выставках, исполнении 7-й симфонии Д.Д. Шостаковича.

В 2020 году в Музее «Особняк Румянцева» пройдёт множество мероприятий, приуроченных к 75-летию Великой Победы.

Участок Английской набережной (с 1918 по 1994 гг. – набережная Красного Флота), на которой расположен Музей «Особняк Румянцева», идёт параллельно набережной Адмиралтейского канала, «малой» родины Виктора Викторовича Конецкого. Английскую набережную построили в 1767–1788 годах, и это была первая набережная, которую видели иностранные корабли, входившие в город.

Сегодня цветы легли к мемориальной доске писателю-моряку, и на могилу Виктора Викторовича Конецкого.

Я очень хорошо запомнил первый день войны. Был солнечный день. Мы с мамой стояли в очереди в магазине на 11-ой Красноармейской улице за подсолнечным маслом. Примерно в это же время брат мой Юра закончил десятый класс Первой Образцовой школы на Приютской улице (теперь этой улицы нет). Буквально через несколько дней он и его одноклассники получили повестки: явиться с ложкой, кружкой на сборный пункт в школу, расположенной на Советском переулке. Наверно месяц спустя мы узнали, что Юру ранило, и он был доставлен в Ленинград и положен в госпиталь, расположенный почти напротив Витебского вокзала (ныне это ВМА им. Кирова). Каким-то образом брат нам об этом сообщил и мы с мамой навестили его.

Вот, что он нам рассказал. Как только собрали их на сборном пункте, их обмундировали и сразу же поездом отправили на позицию, расположенную между Нарвой и Кингисеппом на окраине леса. Им была дана команда окопаться. Вскоре появились немецкие танки. Была дана команда стрелять по щелям, так как у них не было ни гранат, ни бутылок с зажигательной смесью. Юрия ранило, а немецкие танки и пехота прошли дальше, не заметив их. Спас моего брата его одноклассник Володя Тэнмен: он его на спине через болота перетащил на наши позиции, где его приняли санитары.

Чудь позже от нашей школы я был отправлен под Тихвин с так называемой детской площадкой. Это было что-то наподобие пионерского лагеря. Разместили нас в бывшей школе в сельской местности. Нас никто не развлекал и поэтому каждый занимался, чем хотел.

Однажды был такой случай. Играли мы в мяч на полянке, недалеко от дома, в котором жили. Вдруг над нами низко пролетел самолет. Мы радостно замахали ему руками, а он, сделав круг, снова пролетел над нами и так низко, что с наших голов послетали от ветра тюбетейки (тогда почти все ребята их носили). Из нашего дома выскочила воспитательница и скомандовала немедленно собраться внутри. На доске был нарисован крест. И нам объяснили, что это был немецкий самолет и чудо, что из самолета нас не расстреляли. Было сказано, что в дальнейшем, если появится самолет с крестом, никуда не бежать, а сразу же лечь на землю.

Так как до этого я никогда не ходил ни в ясли, ни в детский сад, то есть я не был приучен к казенщине, меня угнетала обстановка, в которой оказался. Я написал маме письмо с просьбой забрать меня домой, и она приехала. Возвращались в Ленинград мы в товарном вагоне. Потом узнали, что вскоре Тихвин захватили немцы.

Моя жизнь в городе вошла в прежнее русло. Днем родители обычно были на работе, а я в одиночку иногда любил побродить по городу. Однажды днем мы услышали громкие, беспорядочные хлопки. Мне стало почему-то страшно. Оказывается, это немецкие самолеты бомбили Бадаевские склады, а наши зенитчики открыли огонь по вражеским самолетам.

Вечером мы все обычно собирались дома. Летом в городе еще работали некоторые кинотеатры.

До сих пор помню знаковый эпизод того времени. Это было вероятно во второй половине августа. Отец позвал меня пойти в кинотеатр «Олимпия» посмотреть кинофильм «Петр Первый». «Олимпия» находилась на Международном (Московском) проспекте примерно напротив 5-й и 6-й Красноармейских улиц, где теперь находится сад Олимпия. Во время сеанса вдруг в зале включили свет, и нам было велено немедленно покинуть зал. Оказывается, начался воздушный налет на город, и по радио была объявлена воздушная тревога. Народ не соглашался уходить, мотивируя это тем, что окна в кинотеатре завешаны и поэтому здание не может быть целью для бомбардировки. А директор кинотеатра ответил, что если он позволит им остаться, его сурово накажут. После этого все разошлись. Мы с папой встали в подворотне на 6-й Красноармейской, рядом с гармонной фабрикой. Поскольку был уже вечер, и на улице уже было темно, мы видели в небе наши аэростаты и перекрестие наших прожекторов на летящем немецком самолете. Вдруг все услышали пронзительный свист падающей бомбы. Со стороны Международного проспекта раздался взрыв, земля под ногами содрогнулась. Кто-то прибежал с Международного проспекта со словами: «Олимпию разбомбили!» Позже налеты немецких самолетов участились, они стали повторяться по нескольку раз в день.

Первое время по радио при объявлении: «Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!», и после этих слов, включался вой сирены и почти сразу же большинство людей спускались с верхних этажей своих квартир в подвальные помещения, где были оборудованы бомбоубежища. Но надежды на спасение в бомбоубежищах не оправдались. Если в дом попадала бомба, он обрушивался его весь, заваленным оказывался и подвал.

Раскапывать развалины, как правило, было некому. Мне лично довелось испытать падение бомбы, которая взорвалась напротив моего дома на 10-й Красноармейской посредине между рельсами. Падение бомбы сопровождается страшно неприятным свистом. Многие люди в страхе начинают креститься. А если человек не первый раз испытал падающую рядом бомбу, то каждый раз у него создается неприятное ощущение, что эта бомба летит точно на тебя. В момент контакта бомбы с землей дом, в котором я в тот момент находился, раза три подпрыгнул и получил две сквозные трещины. Дом напротив также получил сквозные трещины, а трамвайные рельсы разорвало и скрутило, несколько человек, которые стояли у парадной погибли.

Запомнился еще один эпизод, произошедший со мной в то страшное время. Это было примерно в середине ноября, когда снега на улицах еще не было. Волею судьбы я оказался на Невском проспекте около немецкой церкви (Петрикирхе). И в это время объявили воздушную тревогу. Эмпэвэошники (дружинники МПВО) стали всех загонять внутрь церкви. Там оказался и я. Налеты немцев тогда зачастую длились по несколько часов, поэтому в какой-то момент я выбежал оттуда, перебежал Невский и побежал по улице Плеханова в сторону дома. Пробегая по Усачеву переулку (ныне переулок Макаренко) меня схватили дружинники МПВО и заставили стоять в подворотне. Простояв с ними некоторое время, я выбежал, намереваясь поскорее перебраться через Фонтанку, но в это время до меня донесся свист падающей бомбы. Оглядываясь, я увидел подворотню на другой стороне улицы – туда я и нырнул. В это же время раздался взрыв. Оказалось, что бомба разворотила как раз тот дом, откуда я только что выбежал.

С продуктами в городе с каждым днем становилось все хуже и хуже. Все время хотелось есть. Однажды отец на саночках привез с территории разбомбленных Бадаевских складов целое ведро сладкой земли, которая стала сладкой от горевшего на ней сахара. Это землю дома залили водой, которую потом слили – она оказалась сладкой и мы ее пили.

В начале войны мои родители работали на Кировском заводе. Мой отец, Евсеев Василий Владимирович, был начальником отдела сбыта (экспедиции), а мама – Метта Рудольфовна – весовщицей. Жили мы тогда на 10-й Красноармейской улице (угол Лермонтовского проспекта). В ночь на Новый 1942-й год наш дом сгорел. Нам говорили, что его подожгли диверсанты. Отец в этот момент был на работе, а мы с мамой узнали, что горит наш дом, когда нижние этажи уже почти сгорели и к нам постучались в дверь на лестницу. Мама быстро стала собирать имеющиеся документы, искать куда отец положил продовольственные карточки. Телефона у нас не было, поэтому отцу позвонить мы не могли. Сгорели все продовольственные карточки, а они не восстанавливались.

Мы переехали в дом на нашей же улице в квартиру сестры моего отца Веры Владимировны. Когда мои родители уходили на завод, моей задачей было привезти на санках с Фонтанки ведро воды. Воду можно было набрать на месте теперешнего Египетского моста. Там во льду была прорубь и стояла очередь, что бы набрать воды. Вокруг проруби всегда была скользкая горка от пролитой воды. Если, спускаясь с горки, я поскальзывался и опрокидывал ведро, надо было снова отстоять очередь. Далее ведро надо было поднять на берег, привязать к санкам, довезти до дома и поднять на пятый этаж. Для моего возраста это было не просто. И я брал маленький топорик, веревку и шел на развалины разбомбленных домов искать деревяшки (дрова), что бы вечером затопить буржуйку. А мне тогда даже десяти лет еще не было.

Однажды я обнаружил во дворе нашего сгоревшего дома, что квартира на верхнем этаже не совсем сгорела. Лестница была цела. Поднимаясь на верх, там, где раньше были двери в квартиры, увидел пустые проемы. А на верхнем этаже в уцелевшей квартире было много деревянных изделий. Этого мне хватило на несколько дней.

В очередной раз, придя в эту квартиру, я решил открыть другую дверь, которую многократно уже пытался открыть, и на этот раз мне удалось это сделать. Над дверью я увидел хорошую доску, которая играла роль полки. Топориком мне удалось ее оторвать, а с полки вдруг свалился мешочек с гречневой крупой. Крупы там оказалось наверно с килограмм. Вечером, когда с работы пришли родители, они эту крупу разделили так, чтобы ее хватило до февраля. Наверно, благодаря моей находке мы не умерли от голода в январе 1942-го. Каждый вечер родители брали очередную порцию крупы и варили ее в целой кастрюле воды. Есть хотелось всегда. Голод заслонял чувство страха погибнуть от бомбы или снаряда. Большинство вокруг говорили: «Ну подумаешь, – убью… Есть не будешь хотеть».

В феврале 1942 года мы, наконец то, получили продовольственные карточки. Хлеб по хлебной карточке можно было отоваривать. При этом, по детской и иждивенческой карточке полагалось 125 грамм хлеба, по служащей карточке – 150 грамм, а по рабочей – 175 грамм. Когда я приходил в булочную нужно было быть бдительным, так как иногда были случаи, что в момент передачи хлеба продавцом покупателю, около появлялся человек, который выхватывал его у тебя. При этом он этот хлеб сразу же засовывал себе в рот. Народ его тут же хватал и начинал бить. Тем ни менее, такие сцены иногда повторялись.

С карточками на продукты были большие проблемы. Во-первых, нужно было выбрать какой-нибудь ближайший продовольственный магазин. С этими карточками надо было прийти в этот магазин и прикрепиться к нему. В магазине на карточки ставили круглую печать, и только после этого ты получал право отовариваться в этом магазине. Когда ты приходил что-то купить по карточке, продавец брал у тебя эту продовольственную карточку и внимательно в лупу проверял печать на ней. И если там обнаруживалась печать другого магазина, в отоваривании отказывали. К сожалению, из-за отсутствия в магазинах продуктов продовольственные карточки часто оказывались не отоваренными.

9 февраля 1942 года от голода умерла мама. На саночках, завернутую в одеяло, мы с папой отвезли ее и похоронили в братской могиле на Волковом кладбище. По дороге на кладбище, когда мы свернули с Лиговки на Расстанную улицу, я увидел, что не мы одни везем санки с умершим человеком. Впереди и сзади – люди везли умерших. На похоронах церемоний никаких не было. Могильщики брали покойников за плечи, ноги и кидали в большой котлован.

Когда вернулись домой, папа предложил мне переехать жить на завод, что я и сделал. Отдел сбыта тогда находился непосредственно на проспекте Стачек, примерно напротив теперешней станции метро «Кировский завод». На заводе я прожил примерно два месяца.

В какой-то момент папа мне сказал, что долго я здесь не протяну, и дал мне написанный им текст, который я должен был своей рукой переписать. Это было заявление в приемник-распределитель с просьбой взять меня в детский дом. Я должен был вернуться домой на 10-ю Красноармейскую улицу, взять метрики и табель успеваемости за первый класс.

Что бы выйти с завода, я должен был пройти через проходную, которая тогда находилась на проспекте Стачек под виадуком, где его пересекает железная дорога. В проходной был список, куда была включена моя фамилия. Папа меня не провожал, в проходной только спросили мою фамилию и сразу же пропустили.

Дома я быстро нашел нужные мне документы и сразу же кратчайшим путем вышел на проспект Стачек. Приемник-распределитель тогда находился на проспекте Стачек примерно напротив памятника С.М. Кирову. Документы у меня приняли и попросили подождать. Набрали нас несколько человек и повели в детский дом № 8, который располагался тогда на улице Трефолева, слева от проспекта Стачек, если идти от сада «9 января» к заводу. Там кругом были разбитые дома, стояли только два дома – двухэтажный детский дом и школа напротив.

Однажды нас повели в школу и в какой-то момент я, обессилив, свалился от истощения и не мог двинуться. Меня притащили в детский дом и прописали усиленное питание. Один раз в день мне стали дополнительно давать чайную ложку сгущенки или столовую ложку вина. И я очухался.

Примерно в мае в угол нашего дома угодил снаряд. Несколько человек погибли и нас перевезли в Юкки. Там мы пробыли до осени, а затем на поезде нас повезли на Ладогу. По дороге наш поезд бомбили и обстреливали из пулемета. Нас заставили всех лечь на пол, бомбы рвались рядом с поездом.

Наш поезд то останавливался, то снова начинал двигаться, но мы доехали и нас высадили. Первую группу посадили на маленькое судно – то ли катер, то ли буксир. Судно сразу же отошло. Оставшиеся на берегу долго ждали своей очереди. К причалу опять подошло маленькое суденышко. Посадили нас на верхней палубе, и мы отчалили, но всем места опять не хватило, часть ребят остались на берегу. По пути к другому берегу появились два немецких самолета. На палубе был установлен зенитный пулемет, к которому тут же подскочили члены экипажа и начали стрелять в немцев. И один самолет вдруг задымился. Это нас спасло. Бомбы рванули чуть в стороне, а мы благополучно высадились на другой берег Ладоги.

Нас посадили на поезд и сказали, что повезут нас Северный Кавказ. Но потом сообщили, что Северный Кавказ занят немцами и нас высадили в Ярославле.

После высадки из поезда нас повели в бомбоубежище, а затем мы остановились в 30 км от Рыбинска в доме на окраине леса, рядом с деревней Бараново, недалеко от поселка Калита. Разместили нас в одноэтажном деревянном доме, разместили в двух больших комнатах площадью примерно по 30 кв. м. В этих комнатах вдоль двух стен без проходов стояли деревянные нары без подушек, по одному матрасу поперек, рассчитанных на троих. По центру каждой комнаты стояли буржуйки (металлические небольшие печи). На двоих нам выдали фланелевые одеяла. Зимой мы всегда мерзли.

К тому времени в детском доме было около 60-ти человек. Почти сразу же мы пошли в школу. При этом восемь человек, в том числе и я, ходили во второй класс школы, расположенной в трех километрах от детдома в поселке Погорелка. Следует отметить, что у нас вместо уроков физкультуры были уроки военного дела. Зимой мы тренировались ходьбой на лыжах, осенью и весной бегали, преодолевали препятствия.

Ходить в школу зимой для нас было не просто, так как у всех ребят были ботики на деревянной несгибаемой подошве, и поэтому идти было очень скользко, особенно весной, когда образовывался гололед, а вся трехкилометровая дорога представляла собой длинный пологий спуск, а затем подъем. В некоторых местах дороги приходилось передвигаться буквально ползком.

В школе мне запомнились уроки пения. В Погорельской школе вместе с нами детдомовцами учились деревенские ребята. Когда учительница пения вызывала к доске деревенских учеников (учениц) и просила спеть только что разученную песню – у них это не получалось из-за отсутствия голос и слуха. Тогда она приглашала к доске детдомовцев. Мы соглашались, но с условием, что при этом мы будем стоять за доской, так как стеснялись. Она соглашалась на это, и мы выходили и пели. Почему-то у всех ленинградцев был хороший слух и голос.

Когда после занятий в школе мы возвращались домой, нам ежедневно вменялось в обязанность по дороге зайти в пекарню, которая располагалась недалеко от школы, что бы получить полагающийся на детский дом хлеб и принести в рюкзаках его домой. Придя в пекарню, как правило, нам приходилось ждать, когда освободятся пекари. При этом мы стояли в самой пекарне и наблюдали за их работой. В пекарне на полу стояла деревянная кадка диаметром примерно полтора-два метра. В кадку засыпалась вареная неочищенная картошка. Туда же залезала с голыми ногами пекариха и начинала ногами топтать картошку. Затем в кадку помощницей сыпалась мука и добавлялась вода. Пекариха эту массу мешала лопатой и продолжала ногами ходить по этому тесту. Затем она вылезала из кадки, и это тесто начинали раскладывать по формам. После этой процедуры, мы получали полагающийся нам хлеб, спеченный ранее, укладывали его в рюкзаки и уходили. Каждому в детдоме полагалось по 300 грамм хлеба на день.

Большая часть коллектива детского дома училась в первом классе в том же здании, где мы жили. Домашние задания на следующий день первоклашки и мы готовили в разных помещениях. Мы, старшие, занимались в маленькой комнате, освещенной коптилкой, от которой исходил очень тусклый свет. Тетрадей не было – домашние задания мы писали на бумаге цвета темного асфальта чернилами, сделанными из сока можжевельника смешанной с печной сажей.

В свободное от занятий время многие ребята могли заняться пением. Для этого мы собирались в специально отведенной комнате, куда приходил относительно молодой воспитатель. Он знал много незнакомых нам песен, играл на гитаре, а мы пели. Сидели мы в абсолютно темной, без окон комнате, ведь керосин для лампы был в большом дефиците. Иногда воспитатели собирали нас вместе для информирования нас о положении на фронте. Для этого к нам приходил обычно военный. На стене в этом помещении висела карта с отмеченными освобожденными территориями. Обычно после этого нам давали по листу бумаги и предлагали написать письмо на фронт с пожеланиями скорой Победы. Письмо складывалось треугольником (конвертов не было) на котором писали: «Бойцу или командиру Красной армии».

Летом, когда занятий в школе не было, нас отправляли на сбор лекарственных растений – ромашки, тысячелистника, калгана и т. п. При этом, устанавливалась для каждого определенное количество растений, которое мы должны были принести и сдать. Мы уходили, кто куда хотел, контроля за нами никакого не было. Иногда нас посылали на сбор березовых веников для корма овец в колхозе. Также ходили мы на прополку грядок в колхозе или на сбор колосков после жатвы зерновых культур. Однажды нас послали копать целину для дальнейшей посадка картошки. Вдруг в земле мы обнаружили относительно большой кусок свиной кожи с остатками жира. Мы эту находку, как могли, промыли, обожгли на костре, разделили на кусочки и с удовольствием съели. Последствий никаких не было.

Летом нас часто посылали на прополку овощных культур. Грядок нам давали много, но мы всегда безропотно эту работу выполняли.

Если нам не давали никакого задания, каждый из нас мог свободно пойти в лес, собирать ягоды или грибы. Многие из нас, в частности и я, ходили в лес по одному и не боялись заблудиться. В лесу я в полный голос пел песни, а знал их много. Многим песням, которые пели в детском доме в длинные зимние вечера, мы научили друг друга, ведь освещения у нас никакого не было, а в темноте можно было только что-нибудь рассказывать или петь. Большинство ребят с удовольствием ели сырые грибы, такие как лисички, белые, подберезовики, которые мы находили на сухих местах. Собирали и ели в большом количестве клевер, крапиву, опестоши, а весной – сосновые шишки. При этом, никто никогда не страдал поносом. Ранней весной мы ели сосновые побеги, чудь позже – «сокали» сосновый сок. Для этого выбирали не очень большую сосну. С собой припасали проволоку (струну), с двух сторон которой крепились небольшие деревянные рукоятки. Забравшись почти на самый верх сосны, мы снимали с нею кору и струной срезали тонкий слой поверхности белой сердцевины дерева. В результате мы получали полупрозрачные сладкие, сочные ленты, которые тут же съедали. Слезали с сосны только тогда, когда был объеден почти весь ствол сосны. Кто куда уходил, – никто нас никогда не контролировал. Всегда вовремя все возвращались домой.

Осенью школьные занятия у нас начинались на месяц позже, то есть в октябре. А в сентябре нас привлекали к плевым работам: мы копали картошку, носили капусту, собирали колоски.

Зимой, в свободное время, мы собирались вокруг буржуйки и грелись. Конечно, каждый старался встать как можно ближе к печке. Чудь опоздал и ты в задних рядах. В помещениях всегда было прохладно, так как комнаты были большие, и их тяжело было натопить.

Кормили нас очень скромно и поэтому мы всегда хотели есть. Утром почти всегда давали маленькую порцию мучной каши и стограммовый кусочек хлеба. Изредка утром вместо каши мы получали одно яйцо. В обед мы получали стограммовый кусочек хлеба, тарелку жидкого супа, в котором можно было увидеть 2-3 пластика картошки, на второе нам давали картофельное пюре или мучную кашу. В ужин обычно давали стограммовый кусочек хлеба и порцию каши.

Раз в два месяца мы дежурили по кухне. В обязанности дежурного входило: заготовка на день дров, чистка картошки на 60 человек, мытье кухонной посуды и пола. Мыть посуду мы любили, потому что можно было вылизать бак из-под каши. А вот с заготовкой дров были трудности. Готовых дров не было. Надо было взять ножовку, топор и идти в лес, который начинался с одной стороны сразу за домом, и искать, что можно использовать в качестве дров. Как правило, приходилось спиливать маленькую сосенку и разделывать ее на дрова. Вечером после такого дежурства мы валились замертво – ведь дежурили мы по одному.

Один-два раза в год мы получали письма от близких, но только те из ребят, кто сумел письмом сообщить свой адрес. Я лично, поскольку до войны окончил первый класс, и моя грамотность позволяла это сделать, то при первой же возможности написал о себе тете Вере, у которой мы поселились после пожара. От нее я узнал, что в июне 1942 года от голода умер мой папа, а брат Юра погиб в боях под Москвой.

Однажды, это было 9 мая 1945 года, идем мы из школы. Вдруг нас догоняет на коне военный и кричит: «Ребята, война закончилась!», и поскакал дальше. А мы остановились и почему-то все заплакали, – наверное, от того, что почти все осознали, что потеряли родителей.

В октябре того же года я вдруг получил вызов из Ленинграда от тетушки. Получилось так, что вызов пришел не мне одному. Нас всех собрали и в сопровождении воспитательницы мы приехали в Ленинград.

Когда мы приехали, выяснилось, что в городе хорошо ориентировался только я, так как до войны мы всей семьей или с братом любили гулять по городу. Таким образом, я и воспитательница детского дома разводили по домам ребят.

Тетушка оформила надо мной опекунство. И я пошел учиться в пятый класс 271-й школы на Дровяной улице. Это было 25 октября.

Тетушка уходила на работу в типографию им. Евгении Соколовой на Измайловском проспекте рано, около семи часов утра, а я значительно позже. Примерно в середине ноября я в очередной раз собирался в школу и тут обнаружил, что на улице мороз, а у меня никакой зимней одежды нет. А жили мы в коммунальной квартире. Соседи еще не вернулись из эвакуации, но в прихожей я увидел демисезонное пальто, но на очень высокого человека. Я прикинул насколько нужно его укоротить (подшить). Искал нитки или булавки, но ничего подходящего не нашел, кроме обычных небольших гвоздей. Подогнув полу пальто, я использовал гвозди вместо заколок и в таком виде пошел в школу, сдал пальто в гардероб. При этом никто из окружающих не выразил никакого удивления – время было трудное и почти у всех были проблемы с одеждой.

В то время еще была карточная система на продукты и, соответственно, буфетов в школе не было. В нашем классе двое ребят во время войны были партизанами. Сейчас я думаю, что они просто были с родителями. Они курили и нам тогда в школе не запрещали курить. Мало того, завуч – бывший фронтовой разведчик, вместо ноги у него был протез. Он иногда давал нам деньги и просил купить ему папиросы. Конечно, его просьбу мы всегда выполняли. К нему мы все относились с большим уважением. В нашем классе он преподавал математику. Иногда он назначал день теории, т. е. в этот день проводилась проверка знаний по пройденному материалу всего класса. Обычно он вызывал нас к доске по семь человек. Вставали мы обязательно по ранжиру, раздавалась команда «Смирно!» После этого крайнему слева стоящему задавались три вопроса. Если он отвечал, то он зарабатывал «тройку». Далее ему предлагалось сдать на «четыре». Если он отвечал – значит, заработал «четыре». Ему предлагалось еще три вопроса. Если он на какой-нибудь вопрос не отвечал – ему ставили «четыре» и он отправлялся на место. А на вопрос, на который не смог ответить предыдущий ученик должен был ответить стоящий рядом с ним ученик. На дом наш учитель обычно задавал задач не менее десяти-пятнадцати. Вначале его требования вызывали у нас некоторый ропот, но постепенно мы втянулись и даже у большинства учеников появился интерес к предмету. В конце каждого года почти по всем предметам были экзамены, а по некоторым и письменные. Я до сих пор с теплотой вспоминаю послевоенные годы учебы в школе. Большинство преподавателей были энтузиастами своего дела. У каждого из них было свое видение методики преподавания, и они вкладывали душу в это дело. Например: за три года изучения немецкого языка мы могли на бытовом уровне разговаривать друг с другом относительно свободно. Мы с большим удовольствием слушали лекции по географии и химии.

Учась в школе, в меру своих возможностей, я принимал участие в работах по дому. В то время парового отопления в городе не было, и с дровами были большие проблемы. Их можно было купить только по ордеру и не всегда, только, если их завезли на склад. Моя тетя, работая в типографии, при условии, если она перевыполняла нормы выработки, получала «стахановские» талоны на 1-2 мешка «лапшы» (обрезки бумаги). Я ее встречал с санками для перевоза домой полученных мешков. Дома на кухонной плите у нас стояла буржуйка, которую мы использовали не только для обогрева, но и для приготовления пищи. Если лапша оставалась, то ею мы топили камин в комнате. В 1947 году заработал коксогазовый завод на Обводном канале и в наших квартирах появился газ. Проблема приготовления пищи ушла.

Летом, во время школьных каникул я, по мере своих возможностей, пытался заработать для пополнения нашего скромного семейного бюджета: собирал и продавал цветы, ягоды, грибы. Иногда разгружал машины. В доме тогда мужиков почти не было, так как они еще не вернулись с фронта и ко мне часто обращались жильцы поколоть или попилить дрова, иногда я даже брался чинить электричество.

Конечно, у меня хватало времени и погулять. Были у меня приятели, с ними я часто ходил на Неву, на салют, ездили мы в ЦПКиО, иногда любили брать на прокат лодку. Тогда на лодке можно было плавать не только по Фонтанке, но и выходить в Неву. В 1947-м  году на «барахолке» я очень дешево купил велосипед фирмы «Лейтнер» (Рига) 1895 года выпуска. На нём была большая каретка, поэтому по ровной дороге я в скорости не уступал гонщикам, но зато даже на маленькую горку или мост через Неву не мог забраться. Через два года я этот велосипед вынужден был продать, так как на нем даже гайки были не стандартные, и если я ее терял, то вынужден был кому-то заказывать по высоким ценам. Ему на смену я купил харьковский велосипед, на котором иногда совершал 150-ти километровые поездки. Первый раз это расстояние преодолел за 15 часов, позже на это у меня уходило 11-12 часов. Длительность поездки можно объяснить тем, что Приозёрское шоссе, по которому я ездил, в то время не имело асфальтового покрытия – эта дорога была грейдерной с крутыми подъемами и спусками.

В 1949-м году я сдал все экзамены за седьмой класс и решил поступать в Ленинградское Арктическое училище, которое в то время находилось на Заневском проспекте. Для этого нужно было после сдачи документов пройти медицинскую комиссию при училище – ведь там готовили специалистов для судов морского флота и для работы в Арктике, и требования были достаточно высокие. У меня были некоторые опасения на свой счет, так как я к этому времени не совсем избавился от своей дистрофии, которую заработал во время войны. Но, как не странно, всё обошлось и меня допустили к приемным экзаменам. Конкурс был таким – восемь человек на одно место. Экзамены я сдал и в училище поступил.

Владимир Васильевич Евсеев родился в 1932 году. Житель блокадного Ленинграда. Окончил Ленинградское Арктическое училище, четыре курса электромеханического факультета Ленинградского высшего инженерного морского училища им. адмирала С.О. Макарова, выпускник факультета океанологии ЛГУ (руководитель диплома – Герой Советского Союза профессор В.Х. Буйницкий). Океанолог, с 1954 года – сотрудник Арктического и Антарктического научно-исследовательского института (ФГБУ «ААНИИ»). Участник многих морских и воздушных научных экспедиций в Арктику, в т. ч. на Северный полюс, и шести экспедиций в Антарктиду. Главный специалист информационного центра «Север» ФГБУ «ААНИИ».