13.07.2019
ПАМЯТИ ВИКТОРА СОСНОРЫ
Упало и небо и время
и рюмки цветов и вода в даль дороги
и сердце и руки – устали…
Виктор Соснора
ВИКТОР СОСНОРА
(28 апреля 1936 – 13 июля 2019)
Умер Виктор Соснора – поэт, прозаик и драматург, лауреат премий «Северная Пальмира», Андрея Белого «За особые заслуги перед русской литературой», Аполлона Григорьева за сборник стихов «Куда пошёл? и где окно?», российской национальной премии «Поэт» (2011) и международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка.
За плечами Виктора Сосноры невероятная биография: жизнь в блокадном Ленинграде, эвакуация по Дороге жизни… В 7-летнем возрасте на Кубани он вместе с бабушкой попал в плен. Витя бежал, оказался в партизанском отряде, где был связным, а потом опять – ранение и побег от немцев… Виктор дошёл «сыном полка» до Германии – 10-летним мальчишкой-снайпером…
Среднюю школу Соснора закончил во Львове, поступил на философский факультет ЛГУ, но прервал учёбу на три года: служил в армии в районе Новой Земли, где участвовал в атомных испытаниях и получил облучение…
«В конце 1950-х годов многочисленные любители поэзии России впервые узнали стихи нового, ни на кого не похожего поэта Виктора Сосноры, увидели и запомнили молодого человека с профилем Данте и кривоватой улыбкой, говорящего нараспев, читающего стихи в неповторимой манере – медленно и по складам, с выявлением аллитераций и изысканной “былинной” музыки слова. Казалось, что где-то за его спиной звучат гусли, что перед слушателями сам Боян, очевидец событий из древне-русской истории, о которых и рассказывали стихи», – вспоминала поэтесса Нина Королёва.
В 1960 году было опубликовано первое стихотворение Сосноры, а в 1962-м – сборник стихов «Январский ливень» с предисловием Николая Асеева. В 1963 году его приняли в Союз писателей (до того работал слесарем), но перестали печатать: Соснора был слишком самостоятелен, авангарден, стилистически далёк от советской литературной школы.
Он сознательно избрал независимый путь от официального литературного процесса и цензуры. В начале 1960-х годов яркий дебют в литературе подарил ему дружбу с Лилей Брик, поездки в Париж и «тамиздатовские» публикации.
В 1967 году Виктор Соснора открыто выступил в поддержку письма А.И. Солженицына 4-му Всесоюзному съезду писателей СССР против диктата советской цензуры (среди ленинградцев, обратившихся персонально с письмами в Президиум съезда, были ещё Д.Я. Дар и В.В. Конецкий).
«15 лет я пишу ежедневно и профессионально (под профессиональностью я понимаю не публикацию, а качество), – сообщал в письме Правлению съезда В. Соснора. – Я опубликовал две книги стихотворений, в двух книгах – три тысячи строк. Как и все книги, мои книги вышли тщательно кастрированные…»
Так продолжалось и дальше – с 1970-х книги Виктора Сосноры (и стихи, и проза) на родине выходили редко, в изувеченном подцензурном виде. В 1970-е–1980-е годы он читал лекции на Западе, издавал там книги. Спрашивала его: остаться за границей не собирался никогда.
Виктор Соснора высоко ценил Державина и Жуковского, Пушкина, Блока, опыты Белого, Достоевского и Лермонтова, Гаршина. Не испытывал трепета перед Чеховым и поэтами «Серебряного века»… Ему были близки футуристы – Алексей Кручёных, Велимир Хлебников, Василий Каменский, Давид Бурлюк.
И возмутятся корабли
на стойбищах моих морей.
Как сто блестящих кобылиц,
поскачут в бой сто кораблей.
В них сто бесчинствующих сов
вонзятся костяной губой
Девятый вал!
Так в море слов
девятый вал. Проклятый бой.
Боишься?
А кого, босяк?
Он у кормила плачет, наш
кормилец, скиф, герой.
Он взять хотел на абордаж
слова
кормой корон!
Девятый вал?
Он – свалка, вал.
торпедами плывут слова.
Пока подводно.
Но всерьёз.
Соснора был авангардистом-импровизатором, писал для Вечности и знал себе цену. «…Много пишут о моей божественности. Это не совсем так. Я с одной стороны посланец, на большее не претендуем», – заявлял он в своей «Родословной». Внешне (особенно в последние годы жизни) он был похож на другого великого импровизатора – композитора Олега Каравайчука, справедливо считавшего себя виртуозом.
…В начале 1980-х наступила глухота. Общаться с Соснорой было затруднительно: нужно было писать в тетрадке вопросы или ответы, а он говорил (ещё в 2009-м при последней нашей встрече говорить мог достаточно разборчиво для собеседника)… Глухота Виктора Сосноры была физическая, но не творческая – он продолжал работать.
Когда от грохота над морем
бледнеют пальцы и лицо,
греби, товарищ, – в мире молний
необходимо быть гребцом!
Свои последние стихи (цикл «Мотивы Феогнида. Энеада») Виктор Соснора написал в 2005 году, заявив: «Больше стихов не будет. Ещё ни один из уважающих себя поэтов не написал ни строчки после семидесяти, и так во всём мире».
Молча, на показывая «какие слёзы на губах», он грёб по жизни почти последним из своего поколения…
«Погружённый в тишину, он общался с космосом как его правомерный житель, с великими тенями прошлого – как равный»… Лучше Нины Королёвой не скажешь.
Светлая память.
Татьяна Акулова-Конецкая
Автограф Виктора Сосноры на пластинке:
«Мой последний голос. Дорогому Виктору Конецкому
с любовью во всём – В. Соснора. 29.07.83 г.»
ВИКТОР СОСНОРА
ОСКОЛКИ
Из книги «Дом дней»
Я еду, узкие салазки, а рядом едут трупы.
– Тпрру – ппы! – так их называют, с вожжами.
Ленинград переполнен осколками, мы их лижем. Вкус – с кислотцой.
Книги о блокаде лгут. Спроси, как я страдаю, – отвечу: миф. Нельзя писать о блокаде тому, кто не был в ней или был взрослым. Его год лжив. Нельзя называть героем того, кто был живой. Но и нельзя отдавать военные успехи умирающим.
Я крыс видел.
За два дня до пожара Бадаевских складов пошли крысы, по Ленинграду. Со складов – широким потоком до Лавры, по Старо-Невскому, на Невский, по Невскому, до Адмиралтейства и к Неве – первая колонна. Вторая: по 8 линии Васильевского острова, к университету; третья – с Крестовского острова, мимо дуба Петра I, по Кировскому проспекту, с поворотом у парка Ленина, по Горького, мимо зоопарка, через мост к зданию Коллегий; три колонны соединялись у Ростральных колонн и уходили в воду.
Навек.
Вообще-то, когда идут крысы, то не страшно, а ужасно. Они идут от стены до стены. Они человечней людей, не терпят, а поют! – их головы поют, как пули! Они идут, непобедимее легионов Цезаря и танковых дивизий Гудериана, и в первых рядах – суперстар, ростом в метр, на задних ногах, а ручки висят, как у барабанщиков. А ряды толкают носами сзади.
Я видел их с крыш. Город сел на крыши, ужаснувшись. Весь Ленинград сидел на крышах, и прекратился артобстрел – немцы в сорокакратные бинокли смотрели на крыс, не выстрелить. Миллионы! Транспорт стал, ленинградцы полезли вверх, не из любопытства, те сминали и ели на пути – кирпич, человека, железо. Но крысы не лезли вверх. Ни на ступень не шли никуда, а в воду.
Это самоубийство, никто о таком не читал. Тема: крысы и вода – неисчерпаема. Что они в ней, воде, – видят? Почему идут? Потому что вода всегда есть и ее больше, чем огня? Или же огонь сложно зажечь, а вода стоит готовая? Крысы не боятся огня. Не боятся они орудий.
После того как три колонны крыс ушли в воду и их унесло в Неве, почему же люди, кого засыпало при взрывах, объедены крысами? Как они делятся – кому тонуть, кому жить?
Когда от голода женщины долбили лед в Неве, чтоб взять воды, вокруг них уж стоял круг крыс; вода из лунки – и крысы пьют, первыми. Так и стояли к прорубям цепочки – женщины и крысы. Друг друга не трогая. Чумы не было! Всё было чисто в Ленинграде, всё! Может быть, те первые миллионы смертниц, уж не больны ль они были, приговоренные? Чтоб очистить город? Во всяком случае, крысы ничего плохого в блокаду не сделали. Наоборот – они предупреждали, они встали от Бадаевских складов, и никто не догадался увезти продукты в разные места. Да о продуктах (сгоревших!) – тоже лгут, оговорка. Много ль их там быть могло, пищ?
Я видел, как крысы пьют: подходят ряды к Неве, спускаются на задних ногах по ступеням и валятся вниз головой в воду, и пьют ее, не уплывают, не тонут, а пьют, вздуваясь, до помертвения. Они опиваются, а не тонут. Тонут уж мертвые тела их. А за ними хлынет уж миллион народа (крысиного!).
Нельзя писать о голоде детей. Вообще нельзя писать о голоде. Грех в том, что писатели, любя нравиться, рассказывают голод, словами. Это словам же не поддается. В 9 лет я прочитал Кнута Гамсуна «Голод». Книжица! Это не голод – кокетство человеко-свиньи, у него, видите ли, отнята на денек-недельку привычка в виде бифштекса.
Вообще нельзя писать о том голоде, который принудительный. Выбор ведь был. И все знают, кто обрек на голод 1 миллион людей и 1 миллион детей. И известно, кто уничтожил их и какими методами. Я об этом писать не буду – кто, что. Сказал об осколках – и весь рассказ.
Не буду я писать про ноги детей, возимых из конца в конец войны. Вес совести.
Дети в подземельях Пискаревки. Мне 5 лет, а мать ставила меня на ладошку, как звоночек. И держала на вытянутой руке. Из детей блокады рождения 1936 г. в живых сейчас 4 мальчико-девочки, и это то, что осталось от 12000 в замкнутом кругу осени 1941 г.
Все забыты, и всё забыто.
Горящие осколки – как расплющенные гигантские фиалки!
Автограф В. Сосноры на книге «Возвращение к морю»
(Советский писатель, 1989):
«Дорогому другу Конецкому, тезке, –
еще 10 тебе юбилеев, – твой В. Соснора. 1.VI.89 г.».