100-ЛЕТИЕ ДАНИИЛА ГРАНИНА

1 января 2019 года исполняется 100 лет со дня рождения писателя
ДАНИИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ГРАНИНА
(1 января 1919 – 4 июля 2017)

ЛИЧНОЕ МНЕНИЕ

…Пришел молодой человек и начал расспрашивать о Великой Отечественной, о том, почему я ушел на фронт добровольцем, хотя работал на Путиловском заводе и имел броню, освобождение от призыва. В тоне журналиста было такое снисхождение, неподдельное удивление и неприятие, что я не стал ничего отвечать. Всё равно он не понял бы. Более того, я почувствовал, что и сам не хочу говорить о долге, патриотическом порыве. Эти слова и чувства понятны представителям моего поколения, даже дочь и ее ровесники никогда не спросили бы меня ни о чем подобном, а вот нынешней молодежи вряд ли возьмусь растолковывать, почему записался в народное ополчение и попал в окопы с бутылкой зажигательной смеси в руках. У меня даже винтовки не было, не говоря уже про автомат, но я шел вперед и без колебаний умер бы за родную страну. Хотя умирать, конечно, не хотелось...

…Я неверующий, стал молиться, когда попал под бомбежку. Откуда это – «Господи, помилуй!»… Большинство из нас едет в церковь, когда нам плохо, когда больше некуда обратиться. Так что, думаю, вопреки тому, что нас воспитывали как воинствующих атеистов, мы в каком-то смысле все верующими были и тогда.

…[Во время блокады] спасались большей частью люди, которые спасали других, которые стояли в очередях за хлебом, которые ходили разбирать деревянные дома для того, чтобы было чем топить буржуйки. Те, кто таскал воду, помогал своим близким физически. Казалось бы, затрачивали калории, драгоценные калории, которые нужны были организму, занимались физической работой для других. Но эти затраты их спасали. Мы говорили с медиками, законы энергетики ведь это серьезные законы, нерушимые, железные законы, казалось бы и если человек затрачивает калории, он должен возместить. Если ему нечем возместить, значит, он должен ложиться, у него нет больше сил, и он умирает, и все. И тем не менее, люди, которые помогали другим, спасали других, чаще всего спасались сами. Забота, любовь к ближним своим, она делала чудеса.

…Мы вот сегодня можем пройти мимо человека упавшего, у которого, допустим, схватило сердце. Он сидит бледный и не может двинуться, а прохожие идут спокойно мимо, не обращая внимания. Глянул – и пошел дальше по своим делам, никому нет дела. Человек упал, допустим, подвернул ногу – никому нет дела, все проходим мимо. Во время блокады этого не было. Вы знаете, возникло особое чувство взаимопомощи, еще и тем объясняемое, что город был как фронт. Он был частью фронта. А на фронте это обязательное было правило – помогать друг другу, выручать друг друга, вытаскивать друг друга. Но это было в городских условиях Ленинграда и соблюдалось гражданскими людьми.

…Превратить Ленинград в открытый город, как превратили в таковой Париж, невозможно было в принципе. С первых же дней войны Гитлер поставил главной задачей уничтожение, разрушение источника большевизма. Недавно опубликованные свидетельства говорят о том, что фюрер прямо указывал не принимать сдачи Ленинграда и не входить в Ленинград. Нельзя даже предполагать, что при этом собирались оставить в живых гражданское население. Немецкому командованию не разрешалось принимать ленинградцев в плен, даже если бы они захотели из города убежать. Их полагалось расстреливать. Кто не верит, пусть почитают письма и воспоминания фон Лееба, командующего Северной группой войск.

…На мой взгляд, любая война отвратительна. Она начинается, может, как справедливая, но все равно становится грязной. Потому что убийство, кровь, страхи, предательство, измена – всё это существует в любой войне. Я воевал, это вовсе не идеальная война была, а были случаи ужасные, связанные с жестокостью, вспыхнувшей мстительностью, со смертью невинных. Механизм войны сам по себе несправедлив. Мои однополчане: прекрасный человек – а его убивают, а плохой человек выживает. Вся эта какая-то случайность, которая неизбежна в войну, сама по себе несправедлива.

…Работая над романом о Петре Первом, я постоянно ловил себя на мысли, что оценивать поступки людей можно только исходя из законов его времени, его страны. Всё очень сложно. Меня очень рано стали переводить в Германии, почти все перевели, у меня появились там друзья, меня сделали членом Академии искусств. Казалось бы, я должен был испытывать к ним чувство благодарности. Но я не мог. Хотя у меня не было к ним и ненависти. Ненавистью нельзя жить – она необходима на фронте, в мирной жизни разрушительна. Когда я собрался в Германию в первый раз, товарищи-фронтовики спрашивали меня: «Как же ты поедешь туда без оружия?» А немецкие корреспонденты спрашивали: «С каким чувством вы встречаете своих бывших врагов?», на что я отвечал: «Это встреча промахнувшихся». Как вы понимаете, я ведь тоже убивал. К войне невозможно подходить с обычными мерками – на передовой о гуманизме не рассуждают. Но, признаюсь, меня поразило, когда одна школьница меня спросила: «Сколько человек вы убили?» Не «немцев», а «человек»! Понимаете, мы не думали, что убиваем людей, для нас они были просто «враги». Но тем не менее...

…В советское время нас ослепляла красивая идея, что мы строим справедливое общество. Мы не обращали внимания ни на хамство, гнусь наших партийных руководителей, ни на лагеря, про которые, конечно же, что-то слышали. Для нас главным было, что мы строили что-то такое, что должно было привести людей к счастью и справедливости. Мы были преисполнены чувства собственного достоинства, даже чувства преимущества. Помню свой первый приезд за границу в 1956 году, это был круиз теплохода «Победа». Нас узнавали на улицах: в широких штанах, ходят только группами, стирают белье на пляже... Но мы не обращали внимания на косые взгляды – это же гниющие империалисты! То ли дело мы!

…Мне кажется, что жизнь души и ее движения, такие, как любовь, то, что всегда занимало большое место в литературе, сейчас и в жизни нашей, и в литературе как-то сузилось. Не знаю, на чем искусствоведы сходятся, а вот я считаю, что литература, поэзия родились из желания человека высказать чувство – чувство любви к детенышу своему, чувство любви мужчины и женщины, восхищения перед красотой мира. Человека переполняла благодарность за это чувство, требуя не обязательно вербальных выходов, но выплескиваясь мелодией без слов, молитвой. Так чувство восторга перед любовью и красотой порождало поэзию, музыку, может быть, даже и живопись, не знаю. Это было рождение искусства. Оно помогало выразить чувство, и, выражая его, человек свое чувство совершенствовал, начинал в нем разбираться, то, что было невнятно, становилось тогда ясным для него самого.

…Уверен: если человек не любил, то он жизнь напрасно прожил, потому что он себя не видел. Громко, может быть, сказано, но так оно и есть. Не любил – значит, не раскрыл всех возможностей своей души, не соприкоснулся с ней, многого о себе не узнал. Только любовь дает возможность испытать радость самопожертвования, радость созерцания любимого человека, когда забываешь о том, красив он или не красив, поскольку каждая его черта – глаза или руки – кажутся так прекрасны, что ничто не может с их красотой сравниться. Наслаждение красотой, совершенством другого человека – женщины, ребенка – вот что дает любовь. И если любви не было, то, что вообще может быть взамен? Кто-то скажет: карьера, успех, путешествия, новый дом, автомобиль, костюм... Но ведь эти радости – такие мелкие, такие временные и такие смешные!

…Я думаю, что у нас сегодня нет людей или образов, или героев, которых страна может любить. Мы никого не любим. Мы живем на развалинах бывших кумиров.

…Не к кому прислониться душой. Это неоправданная бедность, скудость, нищета. Нравственная нищета нашей жизни. Мы живем среди известных и знаменитых жуликов. Ну, если не жуликов, то людей подозрительного происхождения.

…Наша власть не то чтобы отторгает честных людей, но она не стремится наказать нечестных. У нас не было ни одного судебного процесса над крупным чиновником – скажем, министром, первым заместителем министра... Эта обстановка безнаказанности... я не знаю, почему она существует – то ли потому, что власть слабая, то ли потому, что никто реально, а не на словах не запрещает чиновнику быть нечестным.

…Иногда кажется, что наше телевидение – это заговор, заговор превратить народ в зомбированную массу, у которой никаких других интересов, кроме детективов, секса и жратвы. Я не люблю слово «заговор», оно возвращает нас куда-то, но всё происходящее заставляет об этом думать. Слишком единодушны все телевизионные каналы. Слишком единодушны все газеты.

…Раньше нас вынуждали слепо поклоняться неким идеологическим догмам, зазубривать коммунистические постулаты, а сейчас каждый волен самостоятельно выбирать жизненные ценности и идеалы. Кто-то верит в себя, полагается на свои силы, кто-то предпочитает ждать чуда. Повторяю, вольному воля. Умный человек обязан рано или поздно задаться вопросом, зачем он пришел в этот мир. А уж какой найдет ответ... Тут подсказок быть не может.

…Cейчас, к концу жизни, я не думаю про книги, которые написал, и не угрызаюсь, что мог бы написать их больше. Я вспоминаю людей, которых любил, с которыми чувствовал себя совершенно счастливым. Вспоминаю и то, как был несчастен, как мучился, когда наступал разрыв отношений. А как терзался, когда не получалась какая-то фраза – да, это тоже бывало, – про это не вспоминаю, ведь это пустяк. Всё познается в сравнении… 

**************