Тридцать лет как не стало капитана Фёдора Васильевича Наянова – легендарного начальника Экспедиции спецморпроводок речных судов по трассе Северного морского пути. «Высокого роста, очень полный, бритоголовый, он удивительно легко носил своё тело, поднимаясь по крутым трапам, прыгая на катера и шлюпки, передвигаясь в качку по узким судовым коридорам. Человек, состоящий из противоречий, он всегда поражал меня. В нём сочетались доброта к людям и несправедливость; решительность и суеверие; умение учинить разнос и поговорить по душам; знание людей и необъяснимые ошибки в их оценках; жизненная мудрость, опыт крупного руководителя и ненужное упрямство, легкомыслие… Характер. Волевой человек, половину своей жизни отдавший морю» – таким запомнился Ф.В. Наянов капитану дальнего плавания, писателю Юрию Дмитриевичу Клименченко («Корабль идёт дальше»).

Ф.В. Наянов – уроженец глухой деревеньки Илавай-Бригадирское, что на Тамбовщине. С детских лет, как и вся его семья, жил в постоянной нужде. Земскую школу не закончил, но много читал, занимался самообразованием. Военную службу Наянов прошёл на Северном флоте, затем закончил Академии водного транспорта. В годы Великой Отечественной войны Фёдор Наянов командовал на Балтике вспомогательным флотом. К тому времени он был уже капитаном. В 1949 году Ф.В. Наянов был назначен начальником Арктической экспедиции для проводки речных судов из Архангельска в Сибирь по Северному Ледовитому океану. Такая экспедиция была первой в мировой практике, после успешной проводки Фёдор Васильевич был награждён орденом Ленина. Позднее в Министерстве речного флота была создана «Экспедиция спецморпроводок речных судов», которую возглавлял Фёдор Васильевич Наянов.

Предлагаем вниманию читателей автобиографический путевой очерк О.Б. Химаныча, посвящённый работе в Арктике, и благодарим нашего автора и друга за присланный материал и фотоматериалы из личного архива.

Старпом, подумав:
– Понятно… Да он и не провоцирует на беготню, пока деликатно работает…
Тут же в диалог вклинивается сам ледокол, точнее его вежливая вахта, по 16-му каналу:
– «Пионер Онеги», я «Красин». У нас прямо по курсу подозрительная льдинка. Давайте обойдём…
То, что на «Красине» называют «льдинкой», в поперечнике метров триста. Одинокая, торошённая, грязная льдина, года два ей. Флагман прав – чего со старухой связываться, коль можно отвернуть вправо – там «коридор» метров на сто чистой воды?!
Мы подходили к Челюскину. Шли с Востока на Запад, постепенно отстранялись от материкового берега. Серая вода. Слева – чернильные и неясные очертания суши с редкими пятнами грязных ледников. Справа – бродят стаи изувеченных льдин. Над ними – отяжёленные мутные облака – вот-вот плюхнутся в волны.

Мы возвращались в Архангельск из Хатангского залива, следовали в балласте в паре с танкером «Усинск». Наш маленький караван вёл дальневосточный ледокол «Красин», за ним – «Усинск», мы – в арьергарде…
Мне позвонили в каюту – попросили подняться на мостик. Юрий Владимирович:
– Хочу предложить любопытное зрелище – наяновскую экспедицию на ходу. Голова покажется часа через полтора...
В руках у него бланк РДО: ледоколы ведут на восток проливом Вилькицкого тринадцать речных теплоходов и четыре речных буксира…
Наяновская – по фамилии многолетнего руководителя арктических перегонов Наянова Фёдора Васильевича. Конечно же, о его экспедициях, а точнее о специальных морских проводках по Севморпути я слышал. И не только. Видел, как в Архангельске каждую летнюю навигацию собирает она свой внушительный и разномастный караван.

Первыми, помнится, на двинских рейдах обычно появлялись ленинградцы и петрозаводчане, и в немалом количестве. Шли они в Двину от Беломорска и порой в Маймаксанском устье вытягивались длинным медлительным кильватером. Позже подтягивались волгари и южане. Летом рейды Архангельска тогда не пустовали, но и особой суеты с приходом множества судов экспедиции не было, точнее, это была рабочая, размеренная суета.

Впервые о наяновских перегонах я прочёл у Виктора Конецкого, в повести «Завтрашние заботы». О работе морских спасателей – в его же рассказе «Путь к причалу». Уточню, вскоре после публикации обе эти вещи были экранизированы. «Путь к причалу», к слову, поставил Георгий Данелия. Знаю, сам Виктор Викторович к похвалам в адрес фильма относился довольно-таки сдержанно, а знаменитый мурманский капитан Георгий Осипович Кононович и вовсе меня озадачил:

«Потом я видел и “Завтрашние заботы”, и “Путь к причалу”, но они, точно не скажу почему, мне неприятны. Быть может, это потому, что я в своё время достаточно насмотрелся на перегонные команды и на полуморских люмпенов, весьма колоритных, если их наблюдать со стороны или на киноэкране, но не дай Бог с ними работать. В конце сороковых годов мне пришлось руководить перегоном большой флотилии буксиров, шхун и лихтеров из Архангельска в Дудинку. Один капитан, например, участник боев под Перекопом, с лицом, рассечённым врангелевской шашкой, предъявил великолепные документы и рекомендации. Был в плену у Франко, совершал плавания на китобойных и парусных шхунах на Дальнем Востоке. И везде отлично себя зарекомендовал. Правда, принял я его с некоторым опасением и лёгким недоверием, но назначил на самое лучшее судно. Он вышел в рейс, “забыл” принять бункер, так как всё это время пил со своим не менее бывалым и опытным старшим механиком. Забыл и морские карты. Другой морской бродяга, назначенный капитаном шхуны “Полярная»”, решил выйти из Архангельска под парусами. Мы долго потом вытаскивали его из лабиринта песчаных отмелей в устье Двины. Из плавания он домой так и не возвратился, потому что, прибыв в Дудинку, вскоре умер от многодневного запоя. Так что героев раннего Конецкого я знал вполне. Но работать с ними не рвался. У них, как у героев горьковского “На дне”, всё было в прошлом».

Моё слово в защиту написанной Виктором Конецким повести и экранизированного Георгием Данелия фильма. Могу показаться субъективным, так что ж с того: ранние вещи писателя мне нравятся больше, нежели многое из созданного им позднее. В основе повести «Завтрашние заботы», для Виктора Конецкого во многом автобиографической, в сущности простая история... Два молодых капитана, два друга влюблены в одну женщину, и оттого возникает известный «треугольник». Капитаны затем идут по Севморпути – это тысячи миль вдоль полярного фасада Союза, они перегоняют новые сейнеры из Петрозаводска на Дальний Восток – опасное плавание, тяжёлая работа и долгое мучительное испытание для всех троих. Финал повести далёк от киношного американского...

Так вот, в «Завтрашних заботах» автор удивительно прост, краток и поразительно точен, чего бы это ни касалось: зыбкого океана или твёрдой суши, корабельного устава или житейского случая. Причём обрисовать сцену или окружающее он смог двумя предложениями, а то и двумя-тремя фразами.

Помнится, ловил я себя на сожалении, что не местным нашим литераторам, а, пожалуй, только Юрию Казакову – непревзойдённому мастеру русского рассказа удалось так правдиво и чувственно описать Архангельск начала шестидесятых. А ещё и Виктору Конецкому – причём не широким полотном, а кратко и остро подмеченными деталями.

Вот лёг мне на память фрагментик из «Завтрашних забот»... «Лиловая блёклая ночь скользила над Онегой. Беззвучная и светлая, дремала вода. И озеро будто прикрыло глаза и дышало чуть приметно и покойно. Пахло свежей рыбой и крапивой... Озеро тоже молчало. Оно совсем онемело в этот лиловый ночной час. И даже ветер теребил его беззвучно, как вату».

Кто вглядывался в Карелию, подтвердит – июньские ночи над Онежским озером действительно немы, и непременно лиловые и блеклые, и дышит озеро и вправду чуть приметно и покойно, и ветерок его и в самом деле теребит так беззвучно, как вату, – иначе и не сказать...

Те же, кто ходили в море выше 70-й параллели и на Арктику, смотрели не стылыми глазами, обязательно согласятся с писателем в том, что лёд за бортами может «бормотать, жаловаться», даже «всхлипывать», а у льдин могут быть «мокрые зелёные животы», что штормовая «зыбь горбатая и зелёная», а корабли на ней «подхалимски кланяются волнам, на миг застыв в нерешительности» при «судорожных вздрагиваниях палубы»...

Вот так же сжат, поэтичен и правдив Виктор Конецкий не только в описании окружающего, но и всего остального – мыслей, слов и поступков. Отчего? От того, что всё излившееся строками повести сначала миновало его закоулки сердечные, причем не раз, а потому там и осталось, отпечаталось, зарубцевалось. Так, верно, и рождаются правдивые строчки.

Фильм «Путь к причалу». Решительно не соглашусь с уважаемым капитаном Кононовичем. Возможно, на восприятие Георгия Осиповича повлияли личные впечатления от «полуморских люмпенов», но, право же, какое имеет это отношение к рассказу и фильму «Путь к причалу»? Прежде всего: где там неправда?! В картине, возможно, и присутствует некоторый пафос в кульминационной сцене на буксируемом «Полоцке», но всему остальному веришь, причем веришь, опять-таки окунувшись в ауру удивительно точно подмеченных деталей и сыгранных сцен не только из корабельного быта, но и сухопутного. Кстати, такие мастера, как Борис Андреев, Олег Жаков, Любовь Соколова, Георгий Вицин, Бруно Оя просто не позволили бы себе играть с фальшивого листа…

Поэтому фильм «Путь к причалу» по выходу на экраны, хотя открытием в нашем кино и не стал, но по меркам того времени (1962) всё же имел большой зрительский успех, тому являюсь, как говорится, живым свидетелем-современником.

«Полуморские люмпены» на перегонах были, и порой немалым числом, доставляли хлопот их командиру – Фёдору Васильевичу Наянову. Но из этого в финале ничего не следует. В загранку тогда, как известно, могли ходить моряки с безупречными биографией и анкетой. В каботаж никто особенно не стремился. А задачи для перегона, взять хотя бы навигационную часть, ставились сложнейшие. И Наянов решал их с теми, кого в его команды собрали вербовщики. И потом, я бы не абсолютизировал упомянутые кадровые изъяны – в экспедициях специальных морских проводок были и настоящие моряки-профессионалы, порядочные, достойные люди.

2

Была ли затея Фёдора Васильевича Наянова принципиально новой? Нет. Как и само дело, ведь перегоны речных судов из центральной части России, точнее – из районов Русского Севера в устья сибирских рек предпринимались и раньше, даже в… XIX веке. Впервые, как считается, это сделала экспедиция Л.Ф. Добротворского в 1893 году.Леонид Фёдорович – настоящий русский моряк. Судите сами – гардемарином покинул Морское училище, сразу же и почти беспрерывно ходил в Атлантике и Ледовитом океане, в Арктике уже по своей принадлежности к Гидрографическому департаменту. В 1902 году окончил курс Николаевской морской академии и снова служил на кораблях, теперь на Дальнем Востоке: канонерка «Гиляк», крейсер «Дмитрий Донской». С апреля 1904-го – командир крейсера «Олег», участвовал в Цусиме. Уволен со службы в чине контр-адмирала «с мундиром и пенсией» в 1908-м…
А.С. Новиков-Прибой рисует прямо-таки устрашающий его портрет: «Это был офицер громадного роста, сильный, с раздувшимся, как резиновый шар, лицом, буйно заросшим чёрной с проседью бородой. Властолюбивый и самоуверенный, он считал себя знатоком военно-морского дела и не терпел возражений…».
Отбросим внешние данные. Знатоком и даже практиком военно-морского дела Леонид Фёдорович всё-таки был. Свидетельством тому редкие для офицера награды. Ими в том веке далеко не каждого награждали, а если награждали, то не за выслугу, как сейчас, а за «компании и бои против неприятеля»: орден святого Владимира с бантом, орден святой Анны с мечами, светло-бронзовая медаль на соединённой Александровской и Георгиевской лентах, тунисский орден Ништан-Ифтикар большого офицерского креста…
Говорят, в личных отношениях Добротворский отличался сложным и противоречивым характером. Может быть. Молодым офицером (!) он входил в… народовольческий кружок! От ареста, как утверждают, его спасло длительное плавание на крейсере «Изумруд», а позднее Добротворский сам порвал с революционными идеями…
Всё-таки надо разобраться, чьих возражений «не терпел» Леонид Фёдорович. Это же толком неизвестно. Зато известно, что был он фанатиком строительства подводных лодок в России. Ну а будучи убеждённым в своей правоте, действительно высказывался прямо. Не всем это нравилось. Любопытная запись в офицерском деле Л.Ф. Добротворского: «21 апреля 1914 года Высочайшим приказом лишён права на ношение мундира за подтверждение в публичных собраниях и в отдельных брошюрах в высшей степени неприличной критики флота и Морского ведомства».
Вот такой офицер, тогда ещё в чине лейтенанта, возглавил в 1893 году первый перегон судов из европейской части России в устья сибирских рек.
Напомню, царская империя строила свою главную Сибирскую дорогу, будущий наш Транссиб, и потребовалось доставить из Европы большую партию рельс. Летом англичане погрузили их в трюмы пароходов «Лейтенант Малыгин», «Лейтенант Овцын» и двух крупных барж. Одна из них, к слову, числилась, как «парусная баржа», и даже имела название – «Лейтенант Скуратов». Любопытно, что все эти грузовые транспорты шли под Военно-морским флагом, хотя Россия в тот год ни с кем не воевала. Английская фирма «Poppum» выделила для этой же экспедиции пароход «Orestes», причём под командой одного из самых опытных ледовых капитанов Европы Д. Виггинса, а также шхуны «Минусинск» и «Blencathra»… Та самая парусно-паровая «Blencathra», которую впоследствии англичане продали России. Под новым именем – «Святая Анна» – в 1912-м русский лейтенант Георгий Львович Брусилов повёл её в трагическое ледовое плавание. Это к слову…
Два месяца «рельсовая флотилия» из Европы шла к устью Енисея. У промыслового становища Гольчиха её встретил караван из двух речных пароходов – «Граф А.П.Игнатьев» и «Бард», каждый с тремя баржами. Дальше были и перегрузка на рейде, и свирепый шторм, едва не погубивший всё предприятие, и тяжелый осенний переход судов в Енисейск.
Таким стало начало. Дальше – лейтенант Л.Ф. Добротворский продолжил восхождение к заслуженному контр-адмиральскому званию. Умер он в 1915-м, похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры. В 1900-м экспедиция Николая Коломейцева, зимовавшая у полуострова Заря на Таймыре, назвала один из его мысов именем Добротворского. Со временем, правда, наименование перекочевало и на соседнюю оконечность суши и в конце концов «раздвоилось» на нынешние мысы Добротворский Северный и Добротворский Южный.
Иная мотивация у следующей русской экспедиции из Европы к устью Енисея: началась война с Японией. России потребовалось усилить не только свой морской флот, но и речной на главных сибирских реках. Для этого правительством были закуплены шесть грузовых пароходов: «Енисейск», «Красноярск», «Туруханск», «Минусинск», «Ангара» и «Лена», а также девять лихтеров со стальными корпусами. Руководил перегоном полковник корпуса флотских штурманов Иван Семёнович Сергеев. Между прочим, как и Л.Ф. Добротворский, тоже незаурядная личность. Он из потомственных военных, окончил Кронштадтское морское техническое училище, но по штурманской специальности. Прежде чем возглавить перегон, Иван Семёнович немало служил в полярной гидрографии совместно с А.И.Вилькицким, Ф.К.Дриженко и А.И.Варнеком. Так что Баренцево и Карское моря, подходы к Енисею с севера он знал хорошо.
Судам его экспедиции удалось пробиться к стояночной базе в Енисейске в октябре 1905-го. Именно с приходом его каравана появилось у России «Срочное казённое пароходство на реке Енисей». Получается, офицеры русского флота тогда работали на экономику страны. Сам же И.С.Сергеев впоследствии вёл гидрографические исследования на Белом море, а затем вообще возглавил русскую экспедицию Северного Ледовитого океана.
В 1914-м, уже с третьим перегоном, в устье Енисея появились очередные суда из Европы. Мотивацией этой морской экспедиции русского Министерства путей сообщения снова явилась война, но уже Первая мировая.
Как ни странно, но хуже мы знаем о перегонах речных судов к устьям сибирских рек, осуществлённых позже, и осуществлялись ли они вообще.
В Великую Отечественную, по монографии Виктора Павловича Пузырёва, перегонов было два – в 1943-м и годом позже. Правда, караваны формировались не в Архангельске, а на Печоре, в Нарьян-Маре, и шли не на Енисей, а на Обь. По документам 1943 года: пятнадцать речных буксиров. Начальник экспедиции – капитан В.Я.Гольдштейн. Караван охраняли, как могли, несколько минных тральщиков. Вышли из Нарьян-Мара 23 июля. За Юшаром напоролись на мины. Подорвался сам флагман – тральщик ТЩ-58. Десять человек убиты, начальник конвоя капитан I ранга А.К. Евсеев тяжело ранен. Дальше пошли под началом штурмана Н.Н. Марляна. Что были за буксиры? Колёсные скорлупки с деревянными лопастями-плицами, массой не больше 200 тонн! Таким и три балла – шторм! В Байдарацкой губе налетели все восемь баллов! А четверть команд, на палубе и в машине – женщины! Вот оно – лихо военное!
На следующий год тем же маршрутом погнали четыре буксира, два земснаряда, два лихтера. Начальник экспедиции капитан II ранга А.Э. Бауман. До Оби добрались не все – от повреждений затонули оба лихтера…
Известно, сразу после войны на Обь перегоняли американские буксиры, каких сибиряки ещё в глаза не видели – 800 сил! Нарекли их «Родиной» и «Победой». Ещё через пару навигаций на Енисей впервые провели группу судов финской постройки: пароходы «Таймыр», «Норильчанин», «Силач», «Борец» и шхуну «Полярная»…
И только в 1948-м впервые (!) на перегон отважились таким массовым числом – 22 единицы. Причём, повторимся, были это… плоскодонные и мелкосидящие суда, для хождений по морям не предназначенные. Повёл их в Арктику капитан III ранга Фёдор Васильевич Наянов.
Страна ещё вдоволь хлеба не ела, и года не прошло, как отменили карточки, многие города лежали в разрухе, и заводы не поднялись из руин, уцелевший торговый флот, латанный и перелатанный, с изношенными котлами и машинами, копился в длиннющей очереди на ремонт, а они отправились через Ледовитый океан, в Сибирь. Это был подвиг на грани отчаяния, можно сказать, типично русский подвиг!
Уроженец Тамбовщины Фёдор Васильевич Наянов в детстве не помышлял о карьере военного моряка. Родился в 1902-м в бедной крестьянской семье. Не было у него возможности учиться – не окончил даже земскую школу, работал при почте. В Гражданскую воевал в Красной Армии, ранен в боях на Украине. Позднее неожиданный поворот в судьбе – призвали во флот, где он со временем и пошёл по офицерской линии.
И ещё одна война выпала на его век – Великая Отечественная. На третий год её он был начальником отделения вспомогательных судов тыла и гаваней Балтийского флота. Награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени, медалью «За оборону Ленинграда». Из представления его к медали «За боевые заслуги»: «Лично руководил перевозками и неоднократно был начальником каравана, проявив при этом инициативу, смелость и знание дела…». Выходит, с проводкой кораблей Фёдору Васильевичу приходилось иметь дело уже тогда.
В 1950-м Фёдора Васильевича Наянова и его основных сподвижников удостоили Сталинской премии. Указ о награждении называется «За выдающиеся изобретения и коренные усовершенствования методов производственной работы». Перечисляются в его тексте: Наянов Фёдор Васильевич, руководитель работы, начальник; Вакутин Александр Яковлевич, главный механик экспедиции; Демидов Фрол Парфеевич; Евдокимов Виктор Иванович, Сербаев Владимир Георгиевич, капитаны. Дальше цитирую: «за организацию и осуществление массовой проводки речных судов арктическими морями».
Это «изобретение коренного усовершенствования методов производственной работы», во главе которого стоял Наянов, с прибылью работало на страну более тридцати лет.

– «Пионер Онеги», я «Красин». Впереди туманец... Сбавим ход… Дистанция – два, два с половиной кабельтова… Вы там случайно не упритесь в «Усинск»…
– «Красин», я «Пионер Онеги». Вас понял. Держим два с половиной… Голову встречного наблюдаете?
– Видим только на локаторе. Разойдёмся левыми бортами… Будьте внимательнее…
До чего же деликатен «Красин»!
Ещё минут двадцать, и то, что штурман ледокола определял, как «туманец», стремительно превратился в туманище. Лёг он на воду ровно и тяжело. Но и мы на экране зацепили встречных – две ближние отчётливые точки в отрыве от множества остальных – до них наш локатор едва дотягивался.
– «Красин», я «Пионер Онеги». Что за пара от коллектива убегает?
– Наяновские попутчики, подцепились у Скотт-Гансена – мурманская «морковка» и ваш земляк…
«Морковки» – крупные балкеры – по мощи машин и прочности корпуса – почти ледоколы. Строили их финны специально для нас, шифр серии – СА15. В Союзе сухогрузы до той поры век красили без изысков – белым надстройку, черным – всё, что ниже. А этих финны покрасили не чёрным, а в абсолютно точно морковный цвет. Наши от такого модерна ахнули, а потом прозвище родили – «морковки». Ходит по Арктике такой «овощ» под дизелями «Вяртсиля-Зульцер», и полуметровый лёд под его корпусом в 20 тысяч тонн только похрустывает…
Ну, так где же они? Нацелились в мутную занавесь, шарили биноклями по левому борту через стекло иллюминаторов. Вахтенный штурман отдал дверь, шагнул за комингс и притулился к колонке пеленгатора, что на крыле мостика. Оттуда решительно потянуло свежестью и влагой…
Ещё минут пять, и слева, раздвигая могучим корпусом туман, бесшумно, смутным оранжевым призраком проскользил мурманский балкер «Тикси». За ним кабельтовых в трёх поспешал «Пионер Архангельска» – его дальневосточники зачислили нам в земляки… В западной части пролива, у островов Скотт-Гансена эти двое нагнали караван спецморпроводки, форсировали с его ледоколами тяжёлый массив, и теперь «помахали» тихоходной экспедиции флагами на корме – теперь им можно и прибавить ход, поспешая из Европы в Азию по своим делам...
Случаются в осенней Арктике зыбкие сумерки, когда полярный день ещё не ушёл, а полярная ночь уже его торопит. Всё в эти минуты, а порой и часы, настороженно замирает – и ветер, и волны, стихают звуки, и над всем властвует туман – над пространством и временем, над сушей и морем, над днём и ночью. И это не просто природное явление, когда исчезают ориентиры или ухудшается видимость со всеми вытекающими для штурманов проблемами,кажется – всё окружающее начинает жить ожиданием неизвестного действа.Неведомо как, но это чувство передаётся и человеку…
Возможно, и неудачный образ, но уж так мне видится: театр перед началом загадочного зрелища. Интрига в том, что жанр, стиль, сюжет – никому не ведомы. Уходит свет, смолкают шум и разговоры. Зал в предвкушении, ждёт. И вот он – занавес!
Туман вдруг разом отцепился от воды и бегуче потянулся к облакам, а ещё через десяток минут, уже в широкой и недвижной полосе горизонта уверенно означился наяновский караван, вернее – сначала прожекторы его ледокольной головы, а за ними и скопище подрагивающих огоньков основного ордера.
С чем сравнить зрелище? Ну, конечно, с вечерним городом! Бывало же так – в предзимнюю пору возвращаешься последним рейсом на Архангельск, ремни уж пристёгнуты – снижаемся, шасси навыпуск и самолёт потряхивает. По иллюминатору бегут нервные капли, и ты через стекло и стремительное облачное рваньё ловишь блеск живой воды не скованных льдом двинских проток, притухший первый снег на полях и множество огоньков – и тусклые цепочки, и яркие в беспорядке на отдалении. Что там внизу – то ли край Жаровихи, то ли дальние выселки Маймаксы? Огни и светлячки, силуэты и бледные сполохи величаво плывут во тьме по непонятной траектории, всё отчётливей и ближе, и, наконец, угадываешь мутный глянец на изгибах Юраса, и воспалённые фонари нефтебазы, и далеко-далеко высотки Привокзалки, а под крылом уж точно – Талажское шоссе…
Так и тут. По международным правилам каждое судно «от захода до восхода солнца» обязано стоять или идти под огнями. Для «судов длиной 50 метров и более с механическим двигателем», как минимум, обязательна пара белых топовых огней на мачтах, по корме – белый, по левому борту – красный, по правому – зелёный. Топовый огонь обязан освещать непрерывным светом дугу горизонта в 225 градусов, бортовые – в 112,5 градусов, кормовой 135 градусов. Ни больше, ни меньше – требование МППСС! Топовые огни должны быть различимы с шести миль, бортовые и кормовой – с трёх…
На перегоне «в условиях ограниченной видимости и ледовой обстановки» следуют три ледокола, семнадцать речных «самоходных средств» и три буксира-спасателя. Помимо предписанного, все и каждый из них оснащены прожекторами, несут огни наружного освещения палуб, а также источают свет внутренних помещений через иллюминаторы. Вот и представьте общую картину! Действительно, «город» плывёт по проливу Вилькицкого!
Атомный ледокол «Россия», дизельный «Капитан Сорокин» – они впереди всех. С их марсовых и прожекторных площадок в загустевшую лиловую воду упираются концентрированные лучи света. Зажжённыелампами тысячеваттных мощностей, они вонзаются в сумрак и, прежде чем увязнуть в нём, рассекают пространство на три-четыре километра. Лёд сильно разрежен, нет надобности таранить его форштевнями. Флагманы лишь выбирают среди дрейфующих льдин наиболее широкие коридоры чистой воды. По ним и ведут своих подопечных. Иллюминаторы ледокольных надстроек будто окна многоэтажных домов. Ещё один ледокол – «Мудъюг» –тоже «многоэтажка» – работает чуть дальше и будто бы в стороне от основного строя…
Непривычная картина: на мостике вахта и ещё человек пять. Вахта при своём деле. Остальные стали там, где не смогут ей помешать, молча и неотрывно глядят на встречный караван. И нет в том праздного любопытства. Скорее сказывается усталость от долгого рейса. Он у нас и в самом деле затянулся. Судно в море – у всех вахты. Кому есть дело до суеты нескончаемых волн или же тусклых полярных берегов? Свободные от вахт предпочитают спать. А в конце утомительного рейса, когда,кажется, и время-то замедляется, днём порой подступает смутное беспокойство, аво сне тревога, тогда и шутки стихают, и даже приятельские разговоры иссякают сами собой. И все надеются отыскать, увидетьв безучастнойбесконечности встречный корабль, и берега, даже чёрствые и безжизненные, вдруг начинают звать с неодолимой силой…
Не видим мы их очертаний, конечно. Сколько до Челюскина? Миль десять. Мыс не различить и в бинокль – растворился в сумеречных кулисах.
– Что это он? Будто в обход крадётся… – Юрий Владимирович тоже обратил внимание на периферийное место «Мудъюга».
Вахтенный штурман постоянно считает дистанцию, а на экране локатора ему лучше виден общий строй перегона:
– У «Мудъюга» свой караван…
Параграф 9.4 «Проводка кораблей ледоколами»: осуществляется в составе каравана, простого или сложного…». В данном случае он сложный – сразу три колонны. Одну из них, дальнюю от нас, и ведёт «Мудъюг». Возможно, ему доверили наиболее слабые на корпус суда, и там, ближе к берегу лёд разредило…
Названия судов, даже ближних к нам, в полумгле не прочесть и через бинокль. Можно попытаться определить их тип… Скажем, танкер выдают характерные конструкции труб на палубе, серию сухогруза можно определить по грузовым кранам или же стрелам. Труднее с балкерами «река-море» – очень уж схожий дизайн. А вот и они – в блуждающем кильватере за «Россией». «Волго-Балты» или «Амуры»?
Лучше, чем кто-либо из нас, в «речниках» разбирается электромеханик судна Геннадий Алексеевич. Он тоже на ходовом мостике. Передаю ему бинокль. Он смотрит, вглядывается с полминуты и заключает:
– Новьё… Врать не стану – словацкие «Амуры»… Надёжные корытца…
У Геннадия Алексеевича невесть отчего, странность – уничижительно именовать корытцами все речные суда. Даже те, что смешанного типа плавания «река–море», он упрямо и по-своему относит к обидно звучащему классу. И для теплоходов последних лет постройки, с усиленным корпусом, с машиной в полторы, а то и в две тысячи лошадиных сил, он не делает исключений – корытце и всё тут!
Видел я эти «Амуры» на петрозаводском рейде: в самом деле – крепкий корпус, двойные борта и днище – таким разреженный или однолетний лёд не так страшен, как их предшественникам – «Волго-Балтам». И всё же по Геннадию Алексеевичу – корытца…
Перекличка огней слева по борту, голоса в эфире. На мостике нас человек восемь, но нет лишних разговоров. Штурман у локатора, время от времени отстраняет лицо от тубуса и докладывает капитану дистанцию. Юрий Владимирович и в жизни молчалив, и сейчас слов попусту не тратит. «Красин» выбрался к широким разводьям. Мы нацелились на корму «Усинска», сильно не рыскаем, ровно идём.
Лишь на канале связи суетно от искажённых мелким потрескиванием фраз наяновского каравана. Ведущие и ведомые аукаются друг с другом, первые усвоилиначальственные интонации и торопят отставших. А тем и роптатьнет особого повода – лёд не сплошной, форштевнями битый, к тому же егоподрастаскало, и нет нужды в него упираться. Крути штурвал, смелее правь в проход, который шире – так флагманы думают. Но и «речники» голов повинных не несут,на тонкий корпусной металл всегда им можносетовать, риск не всегда дело благородное.Главное – идут...
Похоже, только «Россия» чуть занервничала, постоянно запрашивает: «Тритон», ответьте… А тот упорно не отзывается. Уж не наш ли архангельский спасатель «Тритон» не слышит флагмана?
Громче вклинивается наш учтивый проводник:
– «Пионер Онеги», я «Красин»… Слева будет пассажир-речничок. Хода не имеет. Глядите, чтоб не поднесло к вам, не то раздавите «малыша»…
– Вас понял. Не раздавим…
«Корытцам» осталось с десяток миль до чистой воды. В медленном хороводе мерцающих огней вслед за ледоколами они устремились на восток. Мы же идём за «Красиным» на запад, встраиваемся в пространство, которое часом раньше одолел ордер наяновского перегона. Вот и куски разбитой ледоколами перемычки, сразу в несколько полос. Течение вытянуло их поперёк курса ордера, и пара «ОТ» – озёрно-речных буксиров-толкачей с высокими надстройками-колоколенками, бродят в них, как по лабиринту, пытаются отыскать проход…
Ага! Вот и «пассажир-речничок» с грустным аварийным огоньком на мачте, воткнулся в льдину, ждёт помощи. В густеющих потёмках строй второй колонны ордера различается слабо, но всё же угадываешь – кто-то уже отвернул к бедолаге… По силуэту – буксир 745-го проекта, из ярославских… Ближе, ближе… Так и есть – короткое название на фальшборте не различить, зато на чёрном борту по миделю аршинными белыми буквами – «Спасатель»…
Геннадий Алексеевич – ему очень близко к пятидесяти, он среднего роста, крепко сбит, плечист, из тех, кто всегда закатывает по локоть рукава, и никогда не застегивает верхние пуговицы рубашек. По мужски красивые, рабочие руки. Рыжеват и лыс наполовину. У него простое и круглое лицо, и главное в нём – глаза: голубые, добрые, всегда смеющиеся.
Старпом, в первый день представляя мне команду, сказал:
– Геннадий Алексеевич, электромеханик. На судне со дня приёмки теплохода в эксплуатацию. Наш реликт, боевое знамя, соломбал и большой оригинал…
Геннадий Алексеевич, при этом, нисколько не обиделся ни за «реликта», ни за «соломбала» с «оригиналом»...
Моряки, которые в экипаже со дня приёмки корабля на верфи, по негласной традиции имеют особый статус. «Крёстная матушка», которая на слипе бутылку шампанского о борт бьёт, потом на суше остаётся. В «красном углу» кают-компании обычно висит её портрет, но сама-то она в море не ходит. В чём выражался «особый статус» применительно к Геннадию Алексеевичу, не скажу. Оригиналом же он был в нескольких ипостасях…
Одна из них – рыбалка, ей он уделял любой свободный час. Для коренного жителя Соломбалы в том, пожалуй, ничего странного и не было бы, но Геннадий Алексеевич промышлял только с борта судна и только сетями собственной вязки – иного способа и снастей он не признавал. К тому же и рыбачил Геннадий Алексеевич исключительно в наших территориальных водах. «Этим отдаю дань морскому праву», – пояснял он свой принцип.
Ещё столь же страстно, как и рыбалку, любил он баню. Теплоход ремонтировался в Турку, когда Геннадий Алексеевич дожал-таки капитана на заказ небольшой электросауны. Финны изловчились и смонтировали её, потеснив душевые кабинки. Правда, заготовка и сушка берёзовых веников на всю команду с того дня стала прямой обязанностью Геннадия Алексеевича.
Наконец, в его лице экипаж имел диковинного рассказчика. Истории либо поучительные, а чаще повествовательные, из тех, что, кстати, имелись у него на любой случай корабельной жизни. Поражало, как умещались они в голове Геннадия Алексеевича в столь несметном количестве! Рассказывал же занятно: неспешно, ровно, последовательно, и вот удивительно – иной раз не понять, всерьёз или шутя – странная такая манера…
Мы ждали очереди на разгрузку у мыса Косистого в Хатангском заливе, когда свободным часом Геннадий Алексеевич рассказал эту историю…

– Поверишь ли, батька мой с Наяновым в самой первой экспедиции участвовал. До того он по Двине на буксирах шарашился, а тогда на перегонах стал пионером послевоенных пятилеток. Это ж год сорок восьмой. Потом два раза на Енисей ходил, пока его радикулит в крюк не загнул. Сначала гнал баржи-самоходки германские, они нам по репарациям достались. Хорошие корытца. Но три из них, батька сказывал, всё ж утопили – у Русского Заворота море их поломало. Потом ходил он на финских самоходках – эти из новья, маленько чуток крепче. Всё ж отчаянные мужики были – на плоскодонках и по морю! А, кто решался?! Время послевоенное, на перегоне фронтовики собирались, много из бывших штрафников. Флотский порядок держали, но и бузили часто. Был у них в команде механик – три раза в танке горел, старшим лейтенантом войну начал, младшим закончил. Кулаки у него с трёхлитровую банку. Если б не они, так и порядка на корытце не видать, – так батька сказывал…
Я ж один перегон в биографии имею. Зато, считай, на самую дальность – в Николаевск – город такой, в самом устье Амура. Шёл на корытце типа «Морской», финской постройки. ГТХ и сегодня помню, как «Отче наш»: водоизмещение – 2695 тонн, два крана, три трюма. Брал 1700 тонн – генгруз, контейнера, лес в брёвнах. Машина – 1400 «лошадей» на два винта. По реке такие, врать не стану, ходоки хорошие, а для моряслабоваты, и корпусом, и машиной, хотя и «Морскими» по типу именовались. Ну, не совсем корытце, но всё ж речник…
Но на перегоны и слабже нас выходили. У шаланд-грязнух благо – корпуса изначально скроены удар держать, но машина такая, что во льдах с ней не пошарашишься. Или вот буксиры: железо у них по штату крепче. Так ведь речные они, буксиры – тоже не ахти! У танкеров-водовозок, перегоняли их в Тюмень, борт всего четыре миллиметра – маленько чуток толще консервных банок. Мы потом диву давались, как они ещё в Карском море не потонули! А ПТСки?! А черноморские сейнера?! Этих коротышек при сжатии на лёд выталкивало! Но туда ж – в Арктику!
Собиралась вся братия каждый год в Архангельске. У Краснофлотского столько корытец стояло, поверишь ли – сплошь двинское дно якорями утыкано! Под перегон Наянов свои причалы имел – пару или тройку, но на всех ему ж не хватало, он ещё и местные пристани арендовал. Нас, в паре с другим «Морским», поставили в Соломбале. Если по Маяковского к набережной выйти и маленько чутоквправо – там мы в два борта и жались с буксирами, один звался – «Клайпеда», другой – «Балтийск».
Слыхал песню у Пьехи: «Где-то есть город тихий, как сон…»? Считай, про нас, про соломбалов зимой. Зимой-то мы, что? В море ж не ходим, сидим по домам, треску с картошкой трескаем, а то и вовсе водку пьём. А по весне оживаем и насчёт работы шарашимся. Я тот год из мореходной школы вышел – начальный матросский разряд. Куда ж мне? Прознал про экспедицию. Отказа и быть не могло – в перегонных командах всегда большой некомплект. Начнем с этого. Штат на «Морском» – 16-18 человек, а на перегон набиралось от силы десяток. Поэтому вахты – шесть через шесть. Публика на большинстве корытец ещё та! По традиции. Кто в дальний каботаж ходил? Кого в загранку кадровики не пускали или вовсе списанные за грехи из плавсостава. Звали их в пароходстве «весёлыми ребятами»: дружбаны с рюмкой, бузотёры, алиментщики… Но не все, конечно, это ж я, считай, слишком загнул. Были и тёртые, опытные моряки. И романтики были, искали приключений… себе на пятую точку…
В предпоследний вечер перед отходом – все архангельские рестораны
перегонщиков поили. Водки я тогда не попробовал – я ж самый молодой в команде, значит, мне и вахту стоять. Ух, гуляли! Зато весь оставшийся день старпомы из домов и подворотен своих соскребали. Соломбала в июле – под каждым кустом тебе – ресторан…
По следующему утру: трап – убрать, швартовы – отдать! Гуднули и пошли. Провожающие сыпанулись по набережной, в основном жёнки… Кому отход в радость, кому плач и вой… «Вася, люблю тебя, как ты меня!»… «Федя, много не пей!»… «Без денег не возвращайся, ирод!»… Всеобще доходчивый лексикон.
Врать не стану, деньги на перегоне платили немалые. За риск. Кто ж на таких корытцахбудетпо морю шарашиться за спасибо?! Когда батька мой с Наяновым ходил, в Соломбале – сплошь частный сектор. Трудно жили: рыба, картошка, да что огород даст. Но если у мужиков руки из нужного места росли, да ещё ум водился, ставили они себе дома, новьё. Два перегона, и деньги на сруб в кармане. А кто с рюмкой дружил, ещё по дороге домой пропивались. Примерно ж так и у нас было…
До Канина за двое суток дошли – море штилелое, а завернули на Колгуев Баренцуха маленько чуток запокачивала. Кильватер нестройный – корытца туда-сюда ёрзают. Паровики тогда ж на угле кочегарились, в основном буксиры финские, штук пять – аварийный эскорт. Уйдут они подальше, и картина, как на японской войне – дымы над горизонтом. Цусима!
В Бугрино на Колгуеве, сказывали, обычно остановка. Но мы не стояли, и не видал я этого Бугрино. Приказ от Папы: пока крутой волны нет, проскочить до Вайгача. В Баренцухе такой момент ловить нужно…
Наянов Фёдор Васильевич – это Папа всем перегонам. Мы промеж собой так и сказывали: «Папа на связи»… «Папа решил»… «Папа прислал»…
Это ж глыба! Безмерно его уважали. На штабном судне в рубке кресло ему поставили, под рост и комплекцию, и повыше. Даже капитан в него не садился, знал – святее святых – Папино кресло!
Наш «Морской» в Соломбале стоял бортом к «Балтийску». Как-то подскочил к нему портовый лоцман, паровичок. Тогда ж первый раз и увидел его, Папу нашего. Здоровый, объёмный дядька – шея крупная, голова на ней тоже солидная – фуражка с кокардой прочно сидит. Кажется, был он в чине капитана второго ранга. Офицерский реглан, сапоги по самое колено, на мостике по-моряцки ножищи расставил…
Мы ж на палубе с аварийным добром шарашились, концы бухтили… Иван Дмитрич, механик наш, в больших годах был, и, считай, в четвёртый перегон шёл, вылез из люка, глянул и нам, с обожанием:
– Папа дело замышляет…
Почти, как в кино: «Тихо! Чапай думать будет!»…
Потом видал Наянова на спасателе. Это ж когда борт у нас треснул, и мы с «Капитана Афанасьева» погружные насосы брали…. Где какое ЧП – Папа всегда там. Никому рисковать не поручал. Сам спасал! Полушубок с капюшоном, из-под капюшона – козырёк, на груди бинокль командирский, кожаные перчатки вроде краг – как есть, полярный капитан. В матюгальник коротко и ясно, и аккуратно…
Из себя его вывести, так сказывали, невозможное дело. Хотя воевал он – было, где нервишки расшатать… Кремень! Замечание мог сделать строго, выговор или внушение, но чтоб на крике… Нет! А ведь когда припирало, мужики не сдерживались, как есть – матом! Хотя всё ж народ тогда к культуре тянулся. В целом…
Батька мне сказывал – дали Папе Сталинскую премию – 100 тысяч. Он всю её потратил на детский садик в Москве. Такой человек…
Пока ледоколов ждали, топтались у входа в Югорский Шар. Есть такой посёлок Варнек, даже не посёлок, а становище – напротив его с неделю стояли.

 

Слово «чейндж» впервые услыхал на Вайгаче – обмен, означает. Были на перегоне, кто выменивал у местных пыжика на водку. Ненцы, они ж доверчивые, как дети! Этот пыжик потом на барахолке шёл втридорога. Спекуляцией пахло. Крутили её оборотистые ребята – измаильцы, киевляне, одесситы – они свои буксиры-толкачи на Обь перегоняли, и таким приработком не брезговали. Мы ж, северяне, стыдились. Моряк торгового флота не должен быть торгашом – так мне старпом сказывал.

Съездили на берег. Посёлок маленький, очень грязный. Много пьяных, а жители, считай, все. За домами несколько чумов. Не видал их раньше. Заглянули в один. Сумрачно, дымно, смрадно – дух тяжёлый, как от ворвани. Больше в чум, где б ни был, не заходил. Всю охоту тогда ж отбило…

На корытце в перекуры кофе растворимый пили – остался в артелке от команды, которая наш «Морской» из Турку гнала. Пахучий продукт. Пьём, а делать нечего, мечтам предаёмся – у кого, что…

Моторист Генка Мурмаш, из Мурманска он, потому и Мурмаш, а фамилию не знаю. Любил Генка рюмку поднять, а на машину себе копил. Сказывал, мол, хочу на розовом «Кадиллаке» разъезжать. Как Элвис Пресли по Майями! Это, считай, Генка по Мурманску на розовом «Кадиллаке»!

Развлечений на борту – никаких! Домино надоело, в карты ж нельзя. В команде, кто спит, кто детективы читает. Боцман сел новую сетку-бредень вязать. Женька, второй моторист, в Архангельске на Поморской купил гитару, по самоучителю гаммы щипает – поклялся к Николаевску «Амурские волны» разучить.

Повариха наша Анна Семёновна – одинокая, хоть нестарая жёнка. Очень любила Леонида Утёсова. Был у неё проигрыватель и куча пластинок с его песнями. Она ж их в каюте на полной громкости крутила без конца. Поставит в двадцать пятый раз: «Друзья моряки подобрали героя. Кипела волна штормовая. Он камень сжимал посиневшей рукою и тихо сказал, умирая…»

Мы ей:

– Семёновна, ты бы пластинку сменила…

Она ж рада стараться, новую заводит: «Напрасно старушка ждёт сына домой. Ей скажут – она зарыдает…».

Такая тоска брала! Скорей бы дальше, да ледоколов перегону не давали…

По Карскому морю лёд круглый год шарашится.На ходу он и нам встречался, но старый, разреженный. Повезло. Летом, сказывали, носит его кругалями по часовой стрелке, но много садится на отмелях, за берега цепляется, забивает заливы и устья. Так то жзабота для корытец, что вправо, на Обь отвернули, а нам дальше – на Диксон.

Бывалые наперебой: вот как придём на Диксон, так… Вот, как съедем на Диксон, так… А что так, не сказывают, и мне не ясно. Потом понял: один писем ждёт, другой по рюмке скучает, третьему на живую б жёнку глянуть. Поднадоело море и палуба валкая…

Пришли на Диксон поутру. Туман, что овсяный кисель. Днём маленько чуток рассеялось: кругом сопки жёлтые и бурые, в складках снег грязный. С воды посёлок – кучки домиков в беспорядке… Вельбот спускать не полагалось. Боцман, ещё в Соломбале, раздобыл ялик, с мотором вроде «Ветерка», на 8 сил. Съехали свободной вахтой, в два приёма...

Но не мы ж одни на Диксон съехали, с других корытец тоже. Шарашитсяпо Диксону две толпы, та и другая с мешками – одна у почты, вторая – у магазина. Ясно, у какого магазина и зачем. Водку продавали с одиннадцати – закон такой. А мужикам невтерпёж рюмку поднять. Ждут, переживают, как кони, копытами бьют. Наконец, пришла жёнка, это ж ровно в одиннадцать, скинула амбарные затворы-запоры:

– Товарищи! Спиртное в руки только по одному ящику…

Загудел табун товарищей, как это: героям Арктики, а только по ящику?! Тут, как из-под земли, мильтон нарисовался, кобура на заднице – всеобще доходчивый аргумент. Притихли герои Арктики…

Смотреть на Диксоне, врать не стану, не ахти что. Памятник Бегичеву, памятник Тессему – все достопримечательности. Пошарашились мы от Тессема до бухты Кладбищенской – так называется, и на всём унылый вид… Хотя нет! Над Клубом полярников яркое пятно – плакат по Мичурину – «Взять богатства Арктики – наша задача!»…

На Диксоне. Остановка парусно-моторных логгеров.
Из фотохроники 1960-х годов.

Камень везде, ряжевые пирсы, то там, то сям баки нефтебазы, остров Конус, это ж посреди главной бухты, на нём кучи угля, что и элеватор с краном едва видать. На соседних островах – домики, антенные поля, бочек из-под горючки видимо-невидимо! Не понять, вояк хозяйство или полярников? Рейд весь корытцами заставлен…

Толпа рассосалась, мы и почту, какая пришла, забрали, и в магазин привернули. Поверишь ли, шаром покати! А водки и спирта – залейся! От прежнего завоза остались галеты и консервы оленьи – вся закусь! Новый завоз на Диксон не прибыл. Взяли консервы, галеты, каждый по ящику водки. Мильтон, который с кобурой, помогал до ялика провизию нести…

Дальше Диксон я только с воды и видал, а ребята с другой вахты на берег съезжали. На якоре пару дней мы постояли, такелаж поправили, как от Папы приказ – «крепи по-походному» и к Вилькицкому! Первые ж корытцана сутки-полторы раньше ушли, мы – за ними…

До шхер Минина лёд не ахти – нилас и блинчатый. Но глядь – оттуда, с пролива, одного бедолагу с помятой мордой буксир потянул, потом второго – притоплен, корма кверху, вместо винтов обрубки, а руль скособочило. Тогда замандражировали маленько чуток, а там и разреженный многолеток навстречу. Туда-сюда сунулись – без ледоколов гиблое дело – не пройти. Штуки четыре их с нами работало. Я ж запомнил – «Ленинград» из Владивостока и «Ленин», наш первый атомный. Друг на друга похожи, так вначале показалось, но «Ленинград», конечно, меньше.

Врать не стану, не атомный, просто линейный ледокол мне тогда в диковинку. В Архангельске я видал, как ледоколы-номерники шарашаться – лёд на Двине колют – короткопузые, и трубы у них длиннющие, а силёнок-то не ахти – без разбегу перемычку им не взять – они ж паровые, дореволюционные! «Пронька» и «Петька» – так «Василия Прончищева» и «Пётра Пахтусова» прозывали, они хоть и сильнее, и на дизелях, но не линейные…

У Норденшельда, сколько глаз хватает – лёд, лёд, лёд. Ладно б разреженный, влево вправо свернуть можно, нет – матёрый и сплошняком. Не нашему жкорытцу с ним бодаться! Крикнули Папе: стоим! Часа не прошло, глядь – вырисовывается из тумана не корытце, не корыто, настоящий линейный ледокол! Сила! У «Ленина», считай, табун 40 тысяч лошадей в сталь заковано! Форштевень тупой, подскошенный, прёт, как утюг – носом льдины подминает, за кормой глыбы кувыркаются! Ни трубы, ни дыма, антеннами и прожекторами весь утыкан… Ух, залюбуешься!

Пробил он канал, мы сразу в него сунулись и часа три маленько чуток шарашились, ордер почти нагнали, всего полмили оставалось, как попали на отлив. На приливе льды разреживаются, в отлив, наоборот, их сжимает. Совсем худо, если отлив, течение и ветер попутчики. Так и вышло. Канала за ледоколом нет – забило ж его и отнесло куда-то. Ждать прилив, когда отпустит? Торос в кормовой подзор лезет, а в корме машина, и шевелиться не можем… Я на руле был, канал связи на полную ж работает – мне всё про всё слыхать. Стоит перегон, с ходом одни ледоколы. Ругань, мат! С ПТСок «караул» кричат, на сейнерах и баржах-нефтевозках команды изготовились с борта на лёд прыгать…

Полторы суток то отпустит, то снова зажмёт. На третьем сжатии беда у нас вышла. Вперёд хода нет. «Полный назад» – хода нет. Подлегли на правый борт, крен 10 градусов. Мы снова к флагману: дайте ледокол…

«Ленинград» нас окалывал. Зашёл справа, с кормы, но маленько чуток ближе, чем надо, льдину рассёк, и левый обломок нам под правую скулу сдвинулся, рывком. А в нём старый кусок, торошенный, очень плотный! Правду сказывают, не так страшны целиковые льдины, как те, что ледокол наломал. Удар был мать-перемать! Всё наше корытце ходуном заходило. У «Ленинграда» таких застрявших, как мы, весь перегон – он дальше попёр, мы ж не сразу течь заметили. Ночь, метель вдруг, и вода в первом трюме прибывает. Врать не стану, растерялись, заорали по радио – что делать? Со штабного вахтенный капитан:

– Борт сами подставили? Так и затыкайте дыру своей ж…

Всеобще доступный лексикон...

Сыграли тревогу, забегали. Сначала хотели балласт за борт откатать, чтоб нос задрать. Не тут-то! Трубы заткнуло льдом – пробка! Осушительным нельзя – в трюме балластом песок накидан – насос загубим. Аварийного ж, резервного нет. Вода прибывает. Если накопится полно, выдавит переборку со вторым трюмом, из гофры она, каюк всему корытцу. Схватились за аварийный брус, хотели им подпереть. Да короток он, аварийный брус…

Матрос Жорка Хек, фамилия у него такая – Хек, он вперёд всех в трюм бросился. Воды там выше головы, а не видно ж, откуда она… Он по скобам – вниз. Вода с шугой, а Жорка, в чём был, в том и нырнул! Кто видал, тот ахнул! Пока ахали, он ещё два раза нырнул-вынырнул, зацепился за скобы и обратно, наверх. Нашёл ведь дыру, прощупал! Старпом его схватил за ворот, на палубу втащил. Мигом Жорку в лазарет, одежду – долой! Растирали спиртом, он мычит – ему ж скулы свело. Ложкой челюсти разжали, влили полстакана, так и отпустило. Сказал, наконец, откуда хлещет… Старпом: нужен погружной насос, лучше – два. Запросили флагмана...

Сам Папа насосы привёз. Приняли с «Афанасьева» насосы, включили – автоматы судовой ГРЩ не выдерживают, вылетают! Мы рубильники на верёвки и внатяг. Сработало. А тут и механики пробку выбили – откатали балласт за борт…

С дырой повезло нам: в первом трюме и не так низко под ватерлинией. Если ж нос задрать, можно осушиться. Врать не стану, пришёлся б удар в корму, на машинное отделение, считай, каюк нашему перегону, прыгай с барахлишком на лёд! Задрали мы нос, осушились. Дыра, точнее, трещина – длинная, но узкая – тоже неплохо – можно заткнуть. Но паклей всё ж не заделать. Чем заткнули, думаешь? Мешками холщовыми, бельишком – одеялами, простынями, наволочками. Всё на клиньях и чопах. Потом настилы, опалубку смастерили, взялись за цементный ящик. Цемент, мешки с ним в полцентнера, жидкое стекло… Тяжёлая работа, нудная. Фильм «Время, вперёд!», видал? Так и мы с цементом. На всю жизнь его наглотался...

Папа нам в подмогу пару буксиров отрядил. Буксиры не ледоколы, но форштевни у них покрепче ж нашего. Стали они попеременку с разбега лёд бить – чтоб наше корытце в канале шарашилось.

К чистой воде два дня шли. Не видал я никакого Челюскина, никакого острова Большевик. В башке всё потемнело, смешалось, замутилось. В команде ж некомплект, и за двоих вкалываешь, и без перекуров. На аврале, кроме капитана, никаких начальников нет. Есть дыра в борту – её заделать надо. Даже научник, он с нами до Тикси шёл, всё прибором своим мерил чего-то, в блокнот записывал, и он мешки таскал, настил рубил, колотил…

Один Саня Петров сдрейфил. Саня этот нам сразу, ещё в Соломбале, не понравился. Общей компании чурался, всё особняком, и на складчину не ахти, прижимистый… Аврал сыграли, он в трюм не лезет, боится – вдруг борт или переборка треснет. Невиданное дело! Аврал! Боцман его матом, он ни в какую! Я ж ему морду хотел набить. Капитан:

– В Тикси Петрова спишу…

Не списал. Старпом уговорил. Шёл Саня до самого Николаевска. Вахты стоял, но никто из нас ему расположения не выказывал. Был он сам по себе стрессом побитый – спал, не раздеваясь, и спасжилет ему вместо подушки.

А дыру нам ещё в Тикси заварили…

Пока в Тикси шли, подвернули к Хатанге всё ж к берегу ближе. Красивые места! Поверишь ли, и дико, и красиво. Если время есть, налево-направо глазеем. Нерпы, моржи, а повезет, так и белый мишка покажется. Бакланов не видали. Чайки небольшие, так и то – одна или две, чистики или мелкота какая, вроде пуночек – полярных воробьев. Однажды прилетела полярная сова. Села на мачту, запышкалась. Ух, и здоровенная! Перья распушила, глазищами мыргает. Красавица! Для многих в диво. Собрались на мостике, глядим…

Научник, который до Тикси шёл, вдруг выскочил из каюты с мелкашкой – бах по сове!

– Ты чего, дурья академия!? – старпом хвать его за руку. – Одичал?!

У некоторых мозги и впрямь ехали, но позже, когда Чукотским и Беринговым шли. Тоска не тоска, а считай, всё не в радость: и птицы, и моржи с медведями, и даже берег. Женькиной гитары почти не слыхать. Очень устали! Море всех одинаково испытывает, да люди ж разные! Штурманец Витёк заговариваться начал. Ещё одному матросу жёнка мерещится, якобы ходит ночью у трюма № 2 с пожарным багром… Он к старпому:

– Сергей Петрович, почему моей жёнки в судовой роли нет?

Старпом бывалый, но деликатный:

– Обознался ты, не твоя жёнка, а повариха наша Анна Семёновна. Не спится ж ей, она учебную тревогу репетирует…

Сказывали: на других корытцах кое-кто и за борт кидался, и в петлю слазил…

Сам Тикси не очень запомнил. Если глянуть с рейда, порт как порт, небольшой. Сопки кругом, пасмурно, тоскливо. Да и некогда ж глазеть – борт крепить надо. Всё работали. В посёлок нас перед отходом отпустили. На улицах – ни деревца! Мох и травка кое-где – вся зелень! Дома деревянные, обычные. На дорогах шлак, пыль. У столовки видал бичей, сказывали, с ленских приисков. Трезвые они, но рожи дикие, страшные! Таким человека зарезать, что в носу ковырнуть. Вот и весь Тикси… Нет! Врать не стану, я ж молодой был, на жёнок глаз успел положить – якутянки-полукровки – ух!

Да, чуть не забыл, чего Жорка Хек устроил! Он хохмач, балабол языкатый, на жёнок падучий. Весь перегон знал, Жорка ни одну юбку не пропустит.На словах. И собаку не пропустит ни одну. Собак жалел. В полярных посёлках их много бродит. Жорка, накупит в продмаге хлеба, тушёнки и всякую угостит, накормит. Когда из Тикси уходили, их на причал сбежалась сотня, не меньше. Это ж представь, как собачье стадо завывало!

Чукотку, Мыс Шмидта, Берингов пролив, считай, не видел их. Льда почти не было, но ход сбавили. На вахтах – туман, туман, туман, а после него – только спать и тянуло. И дальше, до Петропавловска Тихий океан, таким и был – тихим.

Алдан – посёлок небольшой, сумрачный, неопрятный. Чукчи там вперемешку с русскими. Передышку в Алдане небольшую сделали и сразу пошли на Петропавловск. От перегона ж не ахти – треть корытец осталась – одни на Обь, Енисей, другие на Лену завернули, и на Колыму были ходоки.

Ресторан в Петропавловске назывался – «Вулкан». Вот где перегон спиртным залился – по самые уши! Но организованно, в порядке живой очереди. Пока на рейде якоря бросали, о том сговорились. За четверо суток всякий в «Вулкане» отметился. Я тоже. Меня жребята неживым на борт грузили. Ох, и ругал меня старпом! Умел наш Сергей Петрович распекать – и не матерно, а глаза не знаешь, куда прятать. Башка тяжёлая, на все голоса гудит, и всякое слово молотком по мозгам, и стыд жжёт, и мысль одна – умереть бы!

А Женька, гитарист наш, к Петропавловску совсем притих – утомился «Амурские волны» выщипывать. Будто чувствовал, какие волны нас ждут!

Камчатку обогнули и в Охотском заштормовали. Показал океан, какой он тихий! Сколько суток мордой волне кланялись – со счёта сбились! На руле одна задача – не стать лагом к волне. Подставишь ей борт, вмажет, и всему, что нагородили в первом трюме – каюк! А корытце по швам разойдётся – майнай спасательный вельбот.

Ничего в рот не лезет – это ж само собой. Анне Семёновне большой праздник вышел, если б и её качка не свалила. Как в её любимой песне: «Товарищ, я вахту не в силах стоять…». На весь день склюёшь чего-нибудь из сухого пайка, зальёшь сверху чаем, а то просто кипятком. После вахты – сразу в койку, маешься уснуть, забыться. Никак не получается…

В кают-компании всё барахлишко вытряхнуло, оно туда-сюда по стёклам ездило. Мы корытце принимали, кое-какое добро на него по описи полагалось. Значился в ней чайный сервиз Ломоносовской фабрики. Сервизуберегли, а свою посуду нет. Чай пили из жестяных кружек, у кого были, а то из баночек, такие аккуратные баночки из-под конфитюра, граммов на 250…

Рядом по корме каботажный теплоходишко держался, пассажир. У него в кают-компании пианино. Оно ж на колёсиках! Ребята потомсказывали – всей командой «Красный Октябрь» ловили, шарашились...

Связь – не ахти – часто обрывками, но услыхали – из перегонных на камни паровую шаланду кинуло. Буксир хотел корытце стащить, днище себе вспорол. Крикнули спасателя из Анадыря, назывался «Диомид». Пока то да сё, команда с шаланды на берег перебралась – хотели жильё искать. А места ж дикие! Матрос один ноги поморозил, другой насмерть – не июль-август. В море даже снег налетал. Хлестнёт заряд, в бинокль берега не видать. И локатор ко второму месяцу погрешностей накопил, а главное – антенна заледенеет, он слепой. Надо ж как-то отогревать или лёд скалывать. А валяет – на ногах, если стоять, только нараскоряку… Кто наверх полезет? Этих умотало – блюют, эти с фурункулёзом без сил. В полуживых – капитан, старпом, механик и я. Капитан на руле. Механик в машине. А больше некому. Фалом обвяжешься и попеременку со старпомом лазишь…

Старпом наш – золотой человек! Сергей Петрович. Мозги мне вправлял постоянно, в нужном направлении. Не в обиде на него – мне ж он как второй батька. А если батька прав, чего обижаться?! В мореходной школе нам неахтичто давали. Сергей Петрович меня научил на руле стоять, и грамотёхе навигационной, и карты бегло читать, и пеленг брать. Оттуда ж всё, его курс! Одинокий был человек. В семье у него не ладилось, оттого на перегонах и пропадал. Наянов старпома лично знал. Ценил! Когда борт у нас треснул, Папа всё бросил, сам на выручку пошёл. Не скажу, какая у Сергея Петровича затыка с дипломом вышла, но ему б капитанить!

Капитан наш был ленинградцем, из блокадных сидельцев. Привычку имел – день ли, ночь ли, а во всяком кармане у него по сухарю. Понятно – на весь остаток жизни наголодался. С перегоном шёл первый раз, на старпома во всём полагался. Не хам, не самодур, но молчун и на лицо всегда хмурый. Люди к нему не тянулись. Не то, что к Сергею Петровичу – он и выслушает, и подскажет, и ободрит, и подменит. А случись что на корытце, вину подчинённых на себя брал. Благородный человек! И погиб благородно – за жёнку вступился. Это ж в другой год.

В Анадыре уголовщина со сталинских лагерей водилась. Ребята сказывали, ночью пырнули его ножом, утром нашли старпома, а днём весь перегон вельботы на воду смайнал и на берег кинулся. Тряхнули Анадырь! Вперёд мильтонов всё прознали, кому следует, рожи отрихтовали. Но человека ж не вернуть! Врать не стану, одним добром помню его, Сергея Петровича.

И других с перегона помню… Ивана Дмитрича – нашего стармеха из Петрозаводска. Стармехов на флоте «дедами» прозывают, мы ж его – Дедом в квадрате. Он с финской по сорок пятый воевал. И ранен под Суоярви, и на Свири контужен. Дельный мужик, строгий, обстоятельный. В дочках своих души не чаял, на кооператив им зарабатывал. Не знаю, жив ли, помер ли, но в море наверняка не ходит…

Катается ли Генка Мурмаш на розовом «Кадиллаке», тоже не знаю. А тот год остался его «Кадиллак» в мурманском ресторане «Арктика» у «Пяти углов».

Витька-штурманца одно время встречал в пароходской конторе, с портфелем. Не пришлось ему море по вкусу – списался в береговые.

Анну Семёновну, как разъехались, больше и не видал. Сказывали, она потом ещё года три для соловецких туристов кашеварила. На «Татарии» или «Буковине», точно ж не знаю. Помню, помню её: у плиты весь рейс. Поварской колпак высоченный, салфетки, скатерти выстираны, наглажены, накрахмалены. Всегда! На авралах, считай, пылища, грязища, пот ручьём. А ещё подумаешь, садиться ли к Семёновне за стол небритым или в несвежей рубашке. И когда только успевала чистоту наводить?!

Жорка Хек. С виду – никчемный человек – шут, бабник, трепло языкатое. А ничего ж не боялся! Ни кулака, ни работы. Как где драка намечается, он там! А кто тогда первым в трюм нырнул? Жорка Хек! И сердце имел мягкое. Разве ж злыдень бродячую животину пожалеет?!

Народ на корытцах разный, и наше не исключение. Всякое случалось, но обид не держу. Даже Саню Петрова, труса и жмота, морду ему хотел набить, помню и не злюсь…

Мостик теплохода «Белозерсклес».
В проливе Матисена. Слева – автор очерка О.Б. Химаныч. 1983 год.

В ясную погоду старпом локатор выключит, лезу я на пеленг-площадку поглазеть – она ж метра на три выше мостика, оттуда почти весь перегон видать.

Ледоколы – в голове шагают. Бойцы-тяжеловесы! Им первыми удар держать, лёд крошить, канал рубить. Спасатели – наш эскорт. Как пионеры – всегда готовы! На штабном Папа – Фёдор Васильевич Наянов всем перегоном рулит! Самоходки – сухогрузы, танкера, белые рефы-морозильщики в кильватер ему шарашатся. Вперемежку – шаланды, сейнера, ПТСы, мелочь всякая пышкает, от больших не отстаёт, а тюменские баржонки и всех льдом покалеченных буксиры тащат. Все меж собой перекликаются, беседуют…

Корытца разные, и люди на них разные. Но дело ж одно делают. Край света – Арктика! Туманы и льды, живого не видать, от берега не всякая птица долетит, и по связи порой до обитаемых мест не докричаться!

Поверишь ли, иной раз гордость брала – перегон, он, как живой остров в океане, от страны на время откололся.

И ведь в нужном направлении плывёт!

5

Само по себе плавание в океанах простым не бывает. В Ледовитом – трудности отыщутся непременно, это с гарантией. Поэтому в одиночку транспорты во льдах практически не ходят. Впрочем, и для арктического каравана правила особые, иные их абзацы писаны слезами и кровью. И есть логика в том, что понятия и термины конвоев войныинынеживут в распорядке ледокольной проводки. Скажем: ордер, строй фронта или уступа, воздушная разведка, штаб операций... Там караван в океане с грузами ленд-лиза – транспорты в несколько колонн. Вблизи их прикрывают эсминцы, тральщики, спасатели, в дальней завесе – подлодки, линкоры и крейсера. Задача одна – дойти до порта назначения…

Здесь тоже перегон особый: несколько десятков, по сути, речных судов шествуют океаном в охранении ледоколов, буксиров и спасателей. Правда, нет в трюмах грузов, но есть большой риск и та же задача. Аналогов таким ледовым операциям в мире нет.

«Перегон – это чаще всего караванное плавание», – объясняет матери, чтобы унять её тревогу, герой Виктора Конецкого в «Завтрашних заботах». – «Катится по морю целая гоп-компания разных судов. Единственная задача – пройти от пункта А в пункт Б. Всё. Как в четвертом классе. Ни груза в трюмах, никаких других задач...».

Караван в пути. Впереди – спасательный буксир «Балтийск»,
за ним – речные теплоходы.
Из фотохроники 1960-х годов.

К тому времени, как я впервые прочел «Завтрашние заботы», мне уже довелось бывать восточнее пролива Вилькицкого, и здесь наше судно крепко зажимало. Сухогруз с корпусом ледового класса «УЛ» страдальчески скрипел, бычился своими шестью тысячами лошадиных сил и напор держал. В повести в такой же обстановке оказываются петрозаводские МРСы – шестнадцать метров в длину, пять в ширину, а в дизеле 80 «лошадей», в общем, сейнера-малютки... У них, как пишет Конецкий, «обшивка толщиной в ноготь» и район плавания – 20 миль от защищенного порта. А они идут-пыжатся за ледоколами в дальней Арктике...

Многое из нашей морской истории сегодня позабыто: что-то размылось случайно, а что-то стерли с умыслом, особенно в «перестроечные» годы. Вот так и с экспедицией специальных морских проводок по Севморпути. Иные переписчики истории называют их безумием, мол, вот ведь до чего додумалось тогдашнее правительство!

Что тут скажешь? Арктика – особая сфера планеты, и безумием можно назвать любое начинание здесь, со времен первопроходцев и по день сегодняшний. И потом, ещё неизвестно, каким словом через полвека назовут наши потомки все, что творится с Россией после августа 91-го...

В 70-х прошлого века перегоны по Севморпути подвигом уже не считались, а считались трудной работой. К слову, в этом тоже есть повод, чтобы задуматься, насколько крепким, работящим и нравственно сильным был в ту пору не только моряк, а и весь наш народ.

Силуэт «Красина» маячит впереди: с ходу не смог взять перемычку, и теперь стоит – то ли передыхает, то ли просто задумался. Мы с «Усинском» ткнулись каждый в свою льдину и ждём, флагмана не торопим.

Живёт трудом суровым, тяжёлым и опасным Северный морской путь! А страна живёт без Наянова. Умер Фёдор Васильевич в 1986-м, похоронен в Москве. Экспедиции спецморпроводки в просторечии давно уже так и называют – наяновские.

ГЭСЛО – Главная экспедиция Северного Ледовитого океана. 
РДО – радиограмма. 
МППСС – международные правила предупреждения столкновения судов. 
ГТХ – главные технические характеристики. 
ПТС – промыслово-транспортное судно. 
ГРЩ – главный распределительный щит. 
УЛ – усиленный ледовый (класс). 
МРС – малый рыболовный сейнер.